Эдуард Лимонов «Моя политическая биография»

Эдуард Лимонов

Моя политическая биография

// Санкт-Петербург: «Амфора», 2002,
твёрдый переплёт, 304 стр.,
тираж: 5.000 экз.,
ISBN: 5-94278-280-6,
размеры: __⨉__⨉__ мм

Эту книгу Эдуард Лимонов написал, сидя в Лефортовском замке. В основу её легла история создания национал-большевистской партии и ее рупора — газеты «Лимонка» — с момента возвращения Лимонова из эмиграции в Россию и вплоть до дня его ареста в глухой алтайской деревушке. Как уже успела единодушно отметить критика, по фактическому материалу и драматизму описываемых событий «Моя политическая биография» ничуть не уступает знаменитым савинковским «Воспоминаниям террориста».

limonka

В связи с отсутствием оперативной связи между издательством и автором, содержащимся под стражей в СИЗО ФСБ России, книга выходит в авторской редакции, без сверки имен и дат.

limonka

Глава I. Вместо предисловия

Признаюсь, что даже не помню в деталях пришествие Горбачёва. Показали по французским телеканалам. Сказали: «молодой». До того умерли один за другим: Брежнев, Андропов, Черненко. Мне было стыдно перед французскими друзьями. Я всегда кичился мощью России, а тут только и известно о России, что носят гробы на кладбище. Ну, я подумал: «Молодой — хорошо», и только. Дополнительный фактор невнимания к Горбачёву: мы с Натальей расходились. Была весна 1985 года. К июню мы разошлись с Медведевой, чтобы сойтись в январе 1986 года.

И позднее, всю вторую половину 1985 и весь 1986 год, было совершенно тихо для меня на той стороне планеты, где помещалась Россия. Однажды пришли слухи, что полностью вырубили виноградники, даже в Грузии и Молдавии, говорили, что таким образом новый Генсек борется с алкоголизмом. Во Франции — «вырубил виноградники» — звучало варварски. Даже Аттила того себе не позволял. Я истолковал происшедшее как дикое самодурство. И успокоился. Всё было как всегда.

Дело в том, что за ту сторону планеты, где расположилась Родина, я был все эти десять лет спокоен. Я имею в виду первые десять лет, прожитые на Западе. Я был уверен, что там стабильно и жёстко царствует консерватизм, что Россия надёжно заморожена. В том, что Россия заморожена, были известные неудобства для русской интеллигенции и людей искусства, так я считал. Но это же обстоятельство позитивно отражается на судьбе рабочих и крестьян. Они привилегированны, правда, не сознают этого.

Я, признаюсь, не ожидал никаких изменений России изнутри, совсем игнорировал влияние движения диссидентства на власть. Считал, что власть успешно разгромила диссидентское движение, вытеснив самых буйных за границу. Я, конечно, не мог знать что диссиденты есть и во властных структурах, включая КГБ. Я, конечно, не мог знать, что в посольстве СССР в Канаде сидит некто А.Яковлев и что, когда Горбачёв, уже член Политбюро, появился в Канаде, этот Яковлев сумел внушить Горбачёву некоторые свои идеи, которые через несколько лет развалят вначале Восточный блок — соцлагерь, а затем СССР. Не вызывает сомнения, что часть своих идей Яковлев почерпнул если не непосредственно от диссидентов, то отталкиваясь от самой советской атмосферы 70-х годов в России — атмосферы цинизма, неверия в идеалы коммунизма. (В сущности, неверия ни в какие идеалы. В стране господствовала и господствует до сих пор идеология обывательского цинизма.) В противовес явно одряхлевшей коммунистической идеологии Яковлев, просидевший послом в Канаде 11 лет и насмотревшийся на страну, следуя идеям тогдашнего премьер-министра Канады Пьера Трюдо, предлагал Горбачёву для СССР либерально-федералистскую идеологию. Я в своё время подробно описал пару Яковлев — Горбачёв и их канадские отношения в моей книге «Убийство часового». Даже в двадцатимиллионной (не наша Сибирь) англо-французской Канаде идеи Трюдо не прижились, оказались слишком улыбчиво-нереальными, и вскоре Трюдо ушёл от власти. А когда неотёсанный ставропольский обыватель на свой лад интерпретировал их с подачи Яковлева и стал реализовывать в политике 280-миллионной сложнейшей Империи (плюс более сотни миллионов жителей контролируемой СССР Восточной Европы),— результат оказался катастрофическим.

Прежде всего Горбачёв решил «освободить» Восточную Европу. Заметьте, что первая диссидентская демонстрация на Красной площади состоялась в августе 1968 года, в дни вторжения в Чехословакию советских войск. Через двадцать с небольшим лет «бархатные революции» в Восточном блоке были организованы из Москвы. Как будто Горбаневская, Делоне и Дремлюга не отсидели свой срок и не уехали за границу, но быстро пробежали по ступеням партийной лестницы, и вот из высшего кресла в стране «освобождают» страны Восточной Европы.

Я потом слышал, что якобы Горбачёв продался, что он — «агент»… Подозревать, что его подкупили,— нелепо. Как можно подкупить императора, чем? У императора, хозяина полумира, всё есть. Следовательно, он — деревенский идиот, из тех, кто пасёт коз, сморкается в руку и невнятно, трудно разговаривает… По сути дела так и оказалось. Его уговорили отдать Восточную Европу. Что ему пообещали взамен — чудесное блестящее зеркало или шляпу с красными перышками — мы никогда не узнаем.

Думал ли он о последствиях бархатных революций? Думал ли, что открывает вулканы, сразу столько вулканов, что открывает бутыли, где томятся джинны, что пускает в эти страны бактерии, которые заставят их болеть, корчиться, умирать? Человека с бюрократически-командным мышлением, думаю, такие мелочи не заботили. О нарушении баланса сил он также не помышлял, Яковлев убедил его, что Запад — наш добрый брат.

Осенью 1996 года Мавромати и Сальников привели меня в Дом кино на встречу Горбачёва с избирателями. Я протиснулся во второй ряд и тотчас задал ему вопрос с места. Вслух. Встал и задал. Всем остальным было нельзя, но мне он разрешил. «Пускай говорит. Я его знаю, в кино видел…» (Он имел в виду телевидение.) Я сказал: «Мой вопрос будет корректным по форме и неприятным по существу: Михаил Сергеевич, когда вы спите, вам не снятся мальчики кровавые? Не стоят у вас в глазах? Даже если оставить Россию, взять Сербию, где я множество раз побывал… Знаете ли вы, что вас ненавидят там множество людей за то, что вы дали объединиться Германии? А едва объединившись, Германия возобновила свою традиционную экспансионистскую политику на Балканах. Она вначале тайно стала поддерживать хорватов в их сепаратистских устремлениях, снабдила их оружием. Хорватские боевики стали тренироваться на территории бывших советских военных городков в Венгрии. Российские самолёты, с которых соскоблили опознавательные знаки, стали ночами сбрасывать советское оружие хорватам. Вам не снятся мальчики кровавые?»

Зал бурлил и негодовал. Ведь собрались его сторонники — московская интеллигенция. Он откашлялся, встал… «Ну, значит так… Да они всё равно бы объединились… историческая закономерность…» В его голосе слышалась обида за то, что он следовал исторической закономерности, а его за это обвиняют. То же самое с обидой мог бы заявить маньяк, обвинённый в убийствах. Он ведь послушно следовал «голосу», как же можно было ослушаться «голоса»? Так и с гобачёвской исторической закономерностью.

Когда он отдавал Восточную Европу, мой здоровый разум возмущался. Кровь поколений крестьянских предков из воронежских и нижегородских деревень закипела от ненависти к человеку, который отдал завоёванную нами землю. Разве не заплатили мы ценою в сто тысяч жизней солдат за взятие Берлина, чтобы всякая жопастая сволочь с молотками лезла на нашу стену?! Это на могилы наших мёртвых вы покусились — так я воспринимал шабаш у Берлинской стены. Да, это был переломный момент. Я возненавидел Горбачёва в конце 80-х годов, тогда, когда офицеры КГБ и ГРУ организовали сдачу стран Восточного Блока. Весь этот позор обильно транслировали по французскому телевидению.

Почему он ни к кому не обратился за советом? Россия прыгнула в воды, которых не знала, и хряпнулась о камни — Яковлев знал Запад мало и плохо. Он изучал его из окна посольского лимузина.

Ещё тогда я понял, что Россия идёт к гибели. Что в ней просто нет кадров, понимающих современный мир. Потому трагически и ошиблись, ориентируясь в нём. Демократы боготворили Запад, ортодоксы-коммунисты ненавидели его как «оплот капитализма». А нужно было всего лишь понимать Запад. А таковых среди политического класса, пришедшего к власти, равно как и среди политической оппозиции, не оказалось ни единого человека. И упрямая страна самодуров не пожелала обратиться к тем своим соотечественникам, которые имели огромный опыт общения с Западом,— к эмигрантам. В отличие от восточноевропейцев,— те смотрели в рот своим эмигрантам: Польша — папе Войтиле, нобелевскому лауреату Милошу или Бжезинскому, и сербами Боснии стал руководить американский профессор Караджич, президентом Югославии некоторое время был эмигрант писатель Чосич, Вика Фрайберге — президент Латвии,— эмигрантка из Канады. Можно назвать ещё десятки имён министров восточноевропейских стран и стран Балтии — бывших эмигрантов или диссидентов, как Гавел в Чехии. Но не Россия, нет, Россия сама с усами, и без помощи опытных людей с идиотическим энтузиазмом натворила таких бед, что и за столетия не расхлебаешь. (И прежде всего оставила 27 миллионов русских за пределами русского государства!) Нет, это не Россия отвергла людей опыта. Это класс, из которого вышли Ельцин, Горбачёв и Зюганов, враждебно отвергал любого чужого. Знающий? Этого только нам не хватало? Буковский? Да вы что, он нам такого натворит! Зиновьев? Нет, уж нет, мы сами! Так что ни один эмигрант, ни Буковский, ни Солженицын, ни Лимонов не пригодился стране. Они были отвергнуты номенклатурой. Эта корпоративная воля номенклатуры посадила меня в тюрьму. Такая же чиновничья каста сбилась в 1992-м и в Партсовет Фронта национального спасения. И в оппозиции эмигрантам не было места! Традиции номенклатурной администрации не допускают чужих.

А Гайдар? Возразят мне. А он не чужой. Экономический обозреватель журнала «Коммунист», советчик ЦК по экономике. И Собчак — профессор ЛГУ, специалист по жилищному праву, прежде чем быть демократом, был видным деятелем питерской номенклатуры.

Я до сих пор ненавижу и Горбачёва, и Ельцина всем своим существом. В то же самое время я вынужден признать, что оба они — очень распространённые архетипы русского мужика. Один этакий вечный технолог Миша — маленький человек. Может, и не опасный, если не ставить его на должность выше технолога, скудоумный, тщеславный. Я правильно подметил в «Убийстве часового», как символична его зализанная шапка из редкого меха какого-то морского животного. Шапка символизирует безвкусные претензии, тщеславие, желание выделиться таким вот мелким способом. Помимо всего прочего он надел чудаковатый либерализм Яковлева, решительно напялил его у всех на виду, не стесняясь красоваться в нём исключительно за счет провинциального тщеславия.

Ельцин — жестокий и безмозглый партийный самодур. Абсолютно лишённый чувства историзма, иначе он никогда бы не решился на разгон СССР только для того, чтобы взять власть в России. Аппаратный ход — уничтожить должность Горбачёва путём расформирования Союза — был задуман всего лишь как рокировка, маневр. Дескать, расформируем СССР, потом соберём СНГ. Ельцину, думаю, и в голову не приходило, что СНГ не соберётся. Я думаю, он просто недостаточно развит и образован для того, чтобы понимать, что существуют идеологии (коммунизм был для него всего лишь укладом власти), что национализм, такая же реальность, как булка хлеба. Соучастников преступления, Кравчука и Шушкевича, Ельцин всерьёз не принимал, оба они были не из партийной знати, в Политбюро не состояли, их просто вызвали в Пущу, и предполагалось, что они не ослушаются никогда. Других одиннадцать руководителей республик не вызвали вообще. Зачем? Доведём до сведения. Главное — чтоб Горбачёв остался без должности. Когда СНГ не собрался, думаю, Ельцин не очень расстроился. Ну, лишились 15 комнат в доме, но осталось ещё 89. Некоторые из потерянных комнат были большими и тёплыми? Ну, у нас ещё 89. Да куда они надолго денутся? Приползут обязательно 15 больших комнат! Вернутся.

Кстати, те же самые чувства высказал в те годы и Жириновский. Приползут, экономическая нужда заставит. И только я писал со знанием дела, высказывая здравый смысл:

«Власть сладка и прекрасна, даже если ты взял её в голых горах, где ничего нет, кроме овец. И у тебя только сотня всадников в косматых папахах. И сдавать свою власть соседу в обмен на экономические блага (от России, боже мой, которая сама в заднице, какие блага!) никто не побежит».

Всё это российское безобразие — момент стычки между Горбачёвым и Ельциным (форосское пленение и последующие дни августа 1991 года) — я наблюдал с отвращением. В момент беловежского предательства я находился в Сербии. В развалинах Вуковара, в местечке Шид, где находился штаб командирования Славонии и Западного Срема. Я был полон негодования. Предполагаю, что русский обыватель не понял исторического момента, не понял, что совершилось необратимое, что в декабре 1991 года рухнула Российская империя и российская цивилизация. Зато это отлично поняли наши исторические враги: поняла Германия, поняла Турция, поняли те, кому предстоит ещё в будущем поживиться за наш счёт, понял Китай. Почему в этом перечне нет Соединённых Штатов Америки? Соединённые Штаты — враг всех. США выступает как далёкий подзуживатель и интриган, они там сидят вдалеке, выбирают, куда бы им вмешаться: Афганистан, Ирак, Сербия, и вмешиваются бестактно и глупо, как правило, ещё более дестабилизируя обстановку. Результаты их вмешательства негативны: полсотни лет разделена Корея, вечная, уже зашедшая в XXI век, война всех против всех свирепствует в Афганистане, 11 лет длятся никому не выгодные безобразия в Ираке, конфликты в кое-как склеенных Боснии и Косово перекинулись на соседние страны, туда, куда Соединённые Штаты не планировали их распространять. Сказать, что все эти кровоточащие куски на планете кровоточат в интересах Соединённых Штатов,— невозможно. Соединённые Штаты — провинциальная и неуклюжая страна и побеждает, как стервятник, наблюдая, как страны обескровливают друг друга в битвах. Так было и в 1-й и 2-й мировых войнах… В случае СССР — огромный колосс, со ставропольским — величиной с орех — мозгом Горбачёва совершил акт самоубийства. Думаю, что американцы преувеличивают свою роль в мире, они вовсе не победители. Они лишь приезжают на своих канонерках посмотреть на уже убивших друг друга или самоубившихся. Джордж Буш-старший приписал Америке победу над Россией в холодной психологической войне. Нет, это деревенский дурак Миша Горбачёв победил Россию. И это аппаратный подлец, свердловский секретарь обкома, неуклюжим аппаратным манёвром разрубил СССР на 15 частей, хотя всего лишь хотел отобрать должность у Горбачёва. Впрочем, Горбачёв оставил Ельцину уже воюющую, кипящую кровью страну конфликтов. Уже в 1988 были созданы первые незаконные вооружённые формирования в Карабахе. Вначале «правитель слабый и лукавый» — Горбачёв приказал арестовать «Комитет Карабаха», что и сделал генерал Альберт Макашов. Но на следующий день Горбачёв испугался своего решения и приказал освободить членов Комитета. Всему миру стало ясно, что правитель слаб.

Ещё раз объясню своё умонастроение тех лет. Для меня была важна Россия прежде всего. Её политический строй я находил несовершенным, было ясно, что строй устарел. Но я преувеличил для себя степень стабильности огромного государства, простиравшегося от Бранденбургских ворот в Берлине до Берингова пролива, откуда видна Аляска. Я не опасался за Россию. Это вообще странное и мало объяснимое инстинктивное чувство — тревога за Родину. Так вот, до 1988 года у меня не было тревоги за Родину.

Помню, я попал на международную конференцию писателей в Венгрии, организованную американской Wheatland foundation. Она проходила в отеле «Хилтон» в Будапеште. На второй день нас повезли в большом туристском автобусе на экскурсию в средневековый замок. Рядом со мной на соседнем сиденье поместился седобородый Ален Роб-Грийе, чуть поодаль его жена Жанн де Берг и молодой Жан Эшеноз, все они из французской делегации. Рядом с автобусом вдруг пристроился на дороге и не отставал военный фургон. Выглянув из окна, я увидел лейтенантский погон. Лейтенант в советской форме оживлённо беседовал о чём-то с шофёром. Рука лейтенанта с сигаретой была выставлена в окно. «L'Armée Soviétique, l’Armée Soviétique…» — испуганно опознали фургон французы. А я спокойно улыбался. Я же говорю, я был в те годы спокоен за свою страну. Я думал, она заморожена в глыбу. Оказалось, под коркой — была жидкая грязь.

И вот состоялось самоубийство. И я с тех пор потерял покой. Никто из тех, кто в этом участвовал, не ведали, что творили. Это не извинение. Я лишь хочу сказать, что узкие, конкретные, местные, мелкие сиюминутные интересы заставляли их действовать самоубийственно. В феврале 1992 года я познакомился с полковником Алкснисом (недавно он навещал меня в тюрьме), и он рассказал мне, что за самороспуск СССР голосовали почти все 2.200 депутатов ВС СССР и только восемь — против! В их числе Алкснис, Умалатова, Коган, Авалиани, Шашиашвили, Носов, имена ещё двоих не помню. Подумать только, соотношение 2.200 к 8! И из этих восьми — латыш, чеченка, еврей из Латвии, два грузина и один сибиряк Вавил Носов! И Верховный Совет России, 1.100 депутатов, единогласно проголосовали за роспуск СССР. Состав двух Советов общим числом 3.300 человек угробили Великую Родину, оставив себе Вечную мерзлоту, худшие земли! Как могло это случиться? Дело в том, что их не воспитывали должным образом в восхищении перед завоеваниями России, перед воинской славой солдат, полководцев и царей и большевистских цезарей. Дело в том, что обывательский цинизм занял место идеологии. Дело в том, что нравы обкомов партии, всех этих забулдыжных свиней — возобладали. Семья и корысть погубили государство. Манипуляции и аппаратные ходы в борьбе за власть победили и идеологию, и государственность, и здравый смысл.

В «Убийстве часового» я цитировал великого философа Чиорана:

«Великие Империи никогда не бывают побеждены. Они кончают самоубийством» —

понял великий аферист, наш современник. Вот и Российская Империя покончила с собой, пулю ей в лоб пустили сами русские.

Я понял, что это проблема кадров. Все потрясения 1988–1993 годов не выдвинули ни единого по-настоящему нового кумира. Все советские ни хера не понимали. Им вновь был нужен Ленин и пломбированный вагон с развитыми эмигрантами. Россию погубила тупость профессиональных аппаратчиков. Свежие: работница фабрики «Красный Молот» в Грозном Сажи Умалатова, полковник авиации Алкснис, народный депутат Носов, журналист Анпилов, подполковник Терехов — обещали стать яркими вождями, но Система, со скрипом поворачиваясь, уже давила всё живое. Чиновники поднялись на борьбу с чужими. Система раздавила без жалости и демократический лагерь. Отец Глеб Якунин, Пономарёв, Орлов, Ковалёв, все они выброшены из власти, умер Сахаров, уехала в изгнание его жена Боннер, новые же чиновничьи лица не поощрялись.

Так что даже не то что пломбированный вагон не приняли, но и тех немногих, кто был, изгнали.

Глава II. Первые шаги на Родине

Дата моего возвращения в Россию: 26 марта 1994 года. До этого, в течение пяти лет — с декабря 1989 года, когда писатель Юлиан Семёнов пробил мой первый визит на Родину, и до прибытия на ПМЖ, я появлялся на Родине периодически. Со всё большей частотой. В 1990 году Артём Боровик пригласил меня на передачу «Камертон», я прилетел всего на четыре дня, поводом для приглашения послужили мои агрессивно антигорбачёвские статьи в «Собеседнике» и «Известиях». В 1991 году я вовсе не был в России, меня захватила Сербия. 6 февраля 1992 года открылась новая эра моих взаимоотношений с Родиной, они стали более основательными. Я прилетел для участия в съезде Народно-Патриотических сил. Тогда я познакомился с ведущими политиками России, пришёл на Рыбников переулок к Жириновскому. Познакомился с Анпиловым. В первых числах марта встретился с Зюгановым. 23 февраля участвовал в первой схватке оппозиции с демократическим ОМОНом на Тверской улице, о чём неплохо рассказал впоследствии в одной из глав «Убийства часового». Дальнейшие, после весны 1992 года, мои появления в России были настолько частыми, что отследить их теперь невозможно. Я не переехал тогда на ПМЖ в Россию только потому, что от Родины меня отвлекали горячие точки. Три сербские войны, Приднестровье, Абхазия,— я был всецело поглощён, очарован локальными конфликтами, был влюблён в войну, боготворил, я думаю, тогда людей войны. Правда, знакомый вкус — предчувствие войны я почувствовал 23 февраля 1992 года и на московской центральной улице, на Тверской, но механизм тогда не сработал. Прежде чем рассказывать дальше, следует вернуться в 1989 год, к итогам моей поездки в Россию. Россия мне тотально не понравилась. Чужая, морозная, бедная страна, похожая одновременно на Германию (только грубо увеличенную в сотни раз) и на Турцию. Люди с глазами голодных шакалов в Шереметьево. Самоуправные лица на улицах. Повальное незнание внешнего мира, наглое требование «жить как все», как цивилизованный мир, и осуществить своё желание мгновенно. Тяжёлые души. Неприметные криминальные нравы поездов, вокзалов и улицы. Едва-едва сохранилась на поверхности корочка культуры, а то бы пожирали друг друга. (Я был недалёк от истины, о многочисленных случаях людоедства тогда писали газеты.) Я написал о своём путешествии в смутное время документальную книгу, лишь слегка припудрив главного героя под имя «Индиана», но уже впоследствии снял с него пудру и обнажил себя. Книга называлась «Иностранец в смутное время». (По-французски она называлась «Иностранец в родном городе».) Однако, морозная и бедная, Родина, оказалось, обладает могучим магнетизмом и очарованием. Вернувшись в Париж, я погрузился в свою писательскую работу, а ещё более — в журналистскую. Член редакционного совета «L'Idiot International», я начал активно поставлять своей газете материалы о России, хотя ранее избегал делать это. «L'Idiot» был тогда на пике популярности, отдельные номера достигали тиража 250 тысяч экземпляров, потому что я промыл мозги своим видением России большому количеству читателей. Одновременно я стал искать себе печатный орган в России. Начал с «Московских новостей», а когда с ними не получилось, столковался с «Собеседником». У этого бывшего приложения к «Московской правде» был тогда тираж чуть ли не два миллиона. С июля 1989 года появились одна за другой четыре мои статьи в «Собеседнике», направленные против перестройки. Одна из них, «Мазохизм как государственная политика СССР в правление Горбачёва», вызвала особенный шум в России, и волна первого отвращения ко мне пробежала по обществу. В сентябре и октябре две статьи: «Размышления у пушки» и «Больна была вся Европа» — опубликовали «Известия». В ноябре Боровик пригласил меня на телевидение, а моим противником по ту сторону камертона был избран Марк Захаров. Когда в декабре 1990 года «Известиями» завладел Голембиовский, а моего покровителя, редактора Ефимова, забаллотировал коллектив газеты, я послал свою очередную статью (если не ошибаюсь, «Жизнь Ивана Иванова в перестройку» или как-то так, во всяком случае, «Иван Иванов» присутствовал) в газету «Советская Россия». Меня охотно напечатали. А либеральная интеллигенция задохнулась в отвращении. С тех пор мои статьи регулярно появлялись на страницах «Советской России». Таким образом, мой первый импульс поучаствовать в судьбе Родины был журналистский. Я хотел объяснить соотечественникам, что они безумны, что следует остановить безумие. Что европейское благосостояние нажито постепенно, за сотни лет, за счёт безжалостного грабежа колоний. Что проекты вроде «500 дней» — тотально нереальны. Что перевести на производство мирной продукции даже один военный завод в Эльзасе стоит безумных денег и десять лет тяжёлого труда. Что зажиточная ФРГ до сих пор не сделала зажиточной Восточную Германию. Что «преступлений» у других стран не меньше, чем у России. Напоминал о мальгашском восстании 1947 года, когда французские войска, только что «освобождавшие» свою Родину от Гитлера, уничтожили 70 тысяч человек. Рассказывал о преступлениях янки на Филиппинах в начале века, когда призванные помочь филиппинцам освободиться от власти испанской короны американцы вырезали 600 тысяч аборигенов! То есть объяснял соотечественникам, что у других стран такая же кровавая история, а подчас ещё кровавее. Я впервые объяснил общедоступную на Западе истину о пуританской этике и зарождении капитализма в первую очередь в пуританских странах. Объяснил, что в России этика накопительства не привьётся (статья называлась «Брат наш, богатый Кальвин»), потому не видать России капитализма, как своих ушей. Часть статей того времени была опубликована в книге «Исчезновение варваров», появившейся осенью 1992 года.

Таким образом, с декабря 1989 года по февраль 1992 года я занимался исключительно политической журналистикой и пытался убедить население и политиков, что путь, избранный лунатиками и деревенскими идиотами, для России неверен.

К февралю 1992 года я понял, что население, несмотря на огромные тиражи газет, в которых мои статьи публиковались, по-прежнему не теряет веру в тупые сказки о скором благополучии. А политики по-прежнему ведут себя не так, как следует вести себя понимающим, ответственным вождям, не следуют разумным советам — ни моим, ничьим. И я понял, что никто не исполнит мои советы лучше, чем я сам. Что следует вмешаться в историю лично, в историю, творимую в России. К тому же в декабре 1991 года я познакомился в Белграде с председателем партии «Сербска Радикальна Спилка» Воиславом Шешелем и увидел, что возможно самому стать политиком. На базе приблизительно тех же задач и целей, что и у Шешеля. Я, правда, заметил некоторую фольклорность партии Шешеля, но надеялся избежать этого в партии, которую я смогу назвать своей. Поначалу, в феврале 1992 года, речь не шла о создании отдельной партии, но лишь о том, чтобы выбрать из тех партий, что уже существовали в наличии, наиболее отвечающую моим критериям.

Именно в 1992 году я дал ныне забытому мною, но многотиражному органу интервью, названное «Ищу банду, чтобы примкнуть». Они лишь вынесли в заголовок мой ответ на их вопрос: «Какова цель вашего визита?» На что я, с присущей мне прямотой, так и ответил: «Ищу свою банду, чтобы примкнуть». Я исследовал различные «банды» в те месяцы и остановился на банде Жириновского и банде Анпилова. Оба были одинаково близки мне и по темпераменту и по идеологии. Но Владимир Вольфович был более доступен, осязаем. (Может, оттого, что я близко сошёлся с Андреем Архиповым, приближённым тогда к Жириновскому человеком.) Анпилов же был неуловим или трудно уловим. В мой первый визит к Анпилову в переулок Куйбышева, за ракушку метро «Площадь Дзержинского», он сразу кинул меня. Я прождал его часа два и ушёл не дождавшись. Правда, позже, в марте, я неожиданно познакомился с ним в гостинице «Москва», в комнате Сажи Умалатовой, затем мы спустились в комнату депутата Когана, они готовились к состоявшемуся на следующий день съезду ВС СССР и всенародному вече. Если бы Анпилов был более доступен, я не сидел бы 22 июня в Доме журналистов на сцене одним из министров теневого правительства Жириновского. Может, я склонился бы к Анпилову. Впрочем, это бы ничего не изменило. Мне суждено было изжить мои иллюзии, а в каком порядке — не столь важно.

22 июня я был в Доме журналистов на сцене. Глава Всероссийского Бюро Расследования. Жребий был брошен. Это был мой первый шаг в практическую политику. Возможно, слишком быстрым был мой второй шаг. Уже 22 ноября того же года, всего через четыре месяца, на даче у Алексея Митрофанова, в его бильярдной, состоялся учредительный съезд Национал-радикальной партии, на котором я был избран председателем. Партия, увы, родилась с врождённым дефектом из-за торопливости родителей, которые её делали, фактически произошёл выкидыш. Это стало ясно уже к январю 1993 года, и я улетел завить горе верёвочкой через Париж, через Будапешт и Белград, в Книнскую Краину, в окрестности городка Беыковац, воевать вместе с сербами за их свободу. В мае я вернулся в Москву, мне не терпелось продолжить борьбу. Вместе с Дугиным мы тотчас «замутили» Национал-большевистский фронт, собрав ненадолго вместе несколько немногочисленных левых и правых радикальных организаций. Фронт просуществовал ДВЕ ДЕМОНСТРАЦИИ: 9 мая и 22 июня нам с Дугиным удалось провести через центр Москвы многочисленные колонны молодёжи. В связи с этим меня даже пригласили 24 июня 1993 года в здание на Лубянке с самыми дружескими целями. До этого те же генералы Карнаухов и Иванов провели на Лубянке встречу с Жириновским. Генералы решили, что колонна — мощная долговременная организация, тогда как de facto это были разовые сборища. В тот же день 24 июня мы (Национал-большевистский фронт и Национал-радикальная партия) лишились полуподвального помещения на улице Алексея Толстого. Я снимал мастерскую у приятеля — художника газеты «День» Геннадия Животова. На Животова наехал начальник местного отделения милиции и пригрозил, что отберёт у него мастерскую, накажет за нецелевое использование. Что касается самого Национал-большевистского фронта, то, лишившись помещения, он стал трещать по швам. Первый фюрер Лазаренко, входивший в таком качестве во Фронт национал-революционного действия (а уж потом его фронт входил в наш фронт) вышел из НБФ, и у нас остался второй фюрер Широпаев. Одновременно у меня открылись глаза на оставшуюся со мной часть национал-радикалов. Это были криминальные ребята с окраин, подчинялись они своему лидеру Жене Барсукову и на меня смотрели как на средство достижения каких-то своих целей, которые и сами с трудом формулировали. Однажды, помню, они хотели познакомить меня с председателем Центробанка Геращенко. Сотрудничество с Российским Коммунистическим Союзом Молодёжи во главе с Маляровым (да-да, они входили в НБФ несколько месяцев) закончилось тем, что на вечере организации «День» мои национал-радикалы во главе с Барсуковым побили комсомольцев Малярова. Сам я при этой битве не присутствовал, уехал раньше. В конце июня 1993 года стало ясно, что нужно создавать новую партию с нуля. С зеро. С людьми новыми и вовсе не политическими. Два таких человека у меня были. Философ Александр Дугин и студент юридического факультета Тверского университета Тарас Рабко.

Глава III. Отцы-основатели

Два друга моей революционной юности, каждый из них в свой черёд сказался ренегатом и каждый — предатель Национал-большевистской партии, проецируются сами собой на свежей, цвета телячьего дерьма, стене камеры Лефортовской тюрьмы. Оба друга вовремя слиняли из Вечности Истории в жизнь. В жизни есть свои преимущества. В могучей, бронзовой тяжести Истории — свои преимущества. Мне тяжелее, каждый день тюрьмы давит, даже поход в баню похож на мойку перед газовой камерой. Но в последовательности и цельности характера мне не откажешь. В Лефортово разыгрывается вечность. В Москве разыгрывается тусовка.

Так вот. Крупное, бородатое лицо классика дугинизма — Александр Гельевич. Худенькое, кошачье, набок личико с пронзительными чёрненькими глазками — Тарас Адамович. У троих из четырёх отцов-основателей Национал-большевистской партии экзотические отчества: Александр Гельевич Дугин, Тарас Адамович Рабко, Эдуард Вениаминович Савенко (Лимонов). Что-то эти отчества должны значить, может экзотичность национал-большевизма? (Верно и то, что марксизм ленинского толка был в России 1917 года ещё более экзотической идеологией.) Четвёртый отец-основатель — Егор (Игорь) Фёдорович Летов.

Несмотря на такую совсем русскую, ямщицкую фамилию (дуга, колокольчик под дугой) у Дугина тело татарского мурзы, как у Бабурина. Полный, щекастый, животастый, сисястый, бородатый молодой человек с обильными ляжками. Полный преувеличенных эмоций — вот каким он мне показался на вечере газеты «День» в кинотеатре «Октябрьский». Тогда я увидел его впервые. 1992 год. Я сидел в президиуме, и когда он вышел выступать, к нам задом, меня, помню, поразили мелкие балетные «па», которые выделывали его ноги, движения неуместные для массивной фигуры этого молодого человека. Он имел привычку, стоя на одной ноге полностью, вдруг отставить другую назад, на носок. В 1994 году те же его «па», помню, я наблюдал в дискотеке «Мастер», где происходил фестиваль «Экстремистской моды», тогда Дугин был одет в галифе и туфли! В такой экипировке его отставленная на носок ступня выглядела по-оскаруайльдовски двусмысленно. «Ученик» Дугина — Карогодин — был одет в чёрный костюм нациста, взятый напрокат в театре, а Тарас Рабко щеголял шинелью и будёновкой красноармейца. Я давал интервью «Вестям» стоя между двумя экстремистами: националистом и большевиком.

В тот вечер в «Октябрьском» я ещё отметил, что Дугин самовольно узурпировал связь патриотической оппозиции с западными правыми. Он выступал с приветствиями от партий сразу многих европейских стран, от итальянских, французских, немецких, даже, кажется, швейцарских и финских правых. Он зачитал приветствия маловразумительных групп и группок и всякий раз, когда он оглашал: «Нас приветствует партия… из Бельгии… партия из Франции… партия из Италии!» — зал разражался аплодисментами. Последние годы жизни во Франции я сблизился с крупнейшей правой партией Front National и познакомился с её лидером Жан Мари Ле Пеном, с владельцем газеты «Minute» Жераром Пенцелелли, с сотрудниками журнала «Le Chok de mois» и «Minute», с редактором журнала «Krisis» Аленом де Бенуа, потому хорошо знал положение в правом движении. Партии, от имени которых приветствовал зал Дугин,— были микроскопическими группками. После его выступления и перед банкетом в Доме литераторов я сказал ему об этом, поинтересовавшись, известно ли ему, что за исключением, может, «La Nouvelle Europe» — организации Тириара,— это всё секты, а не партии. Дугин хулигански улыбнулся: «А знаете, Эдуард, для людей, сидящих в зале, важна поддержка из-за рубежа, а не то, сколько человек состоит в той или иной партии». Он был прав, конечно.

«Наш молодой философ» — так его объявил публике Проханов — в тот вечер напился на банкете в ресторане Дома литераторов. Там присутствовал весь beau-monde патриотического движения: Кожинов, Шафаревич, генералы Титов и Макашов, сидел слева от меня Зюганов. И вот как раз в тот момент, когда я разговаривал с Зюгановым (было нечто вроде антракта, присутствовавшие встали, кто желал, и общались, как придётся), из-за Зюганова появился Дугин, разгорячённая физиономия уже набок. «А что вы, Эдуард, делаете с этими?» — он презрительно кивнул в сторону Зюганова. Последний проявил, впрочем, типичную русскую толерантность в отношении пьяного: «Не обращай внимания, Эдик, с нашим Сашей бывает».— «Вот с вами ничего не бывает»,— сказал Дугин дерзко и налил себе в первую попавшуюся рюмку. «Давайте крепко выпьем, давайте напьёмся, Эдуард!» — и выпил. Я не выпил, но приподнял рюмку. «И вы, и вы с этими!» — Дугин сощурился. В словах «с этими…» содержалось презрение. «Но ведь и вы с этими»,— отвечал я, вставая. Затем нас прервали.

Дугин не оставил меня в тот вечер. Я подробно рассказал о нижеследующем эпизоде в «Анатомии героя». С банкета мы вышли втроём: Проханов, Дугин и я. Проханов покинул нас у церкви, где, говорят, венчался Пушкин. Затем разыгралась сцена из программы «Криминал». Пьяный Дугин пнул ногой проезжавшую иномарку так, что образовалась вмятина. Автомобиль остановился, из него выскочил человек с пистолетом и, щёлкнув затвором, направил пистолет на Дугина. Дугин — шапка сбилась, шарф висит — вдруг заявил: «Знаете, а я Лимонов!» Я сообщил человеку с пистолетом, что Лимонов — это я, и я прошу прощения за своего пьяного друга. Человек выругался, опустил свой пистолет, сел в машину и уехал. В сцене на улице присутствовал некий символизм, получивший подтверждение в будущем,— Дугин иногда принимал себя за меня, я думаю, ему порой очень хотелось быть Лимоновым. Эпизод этот, трагический по сути своей, не отвратил меня от Дугина. Маленькое пятнышко на репутации философа — только и всего. Даже и не пятнышко, если разглядеть образ Дугина в русской традиции. Даже в германской традиции алкоголик, богема, наркоман был, как мы знаем, учителем Гитлера. В мае 1993 года свежий, только что с войны в Книнской Крайне, я прибыл в Россию. И уже 9 мая вёл колонну Национал-большевистского фронта. События тогда происходили в лихорадочно-спазматическом темпе. Дугин шёл рядом. Приказ №1 по Национал-большевистскому фронту мы написали, стоя на горбатом мостике у Белого дома, лишь отойдя в сторону от вечно бурлившей там толпы. Было это за несколько дней до 9 Мая. Я записывал приказ. Суть его сводилась к соединению в одном политическом организме идей социальной и национальной справедливости. Это очень важный программный документ. Он наметил первые штрихи идеологии национал-большевизма. Тараса Рабко с нами не было, возможно, он сдавал экзамены в Твери или уезжал к родителям в город Кимры. А может быть, его вообще ещё не было, то есть я с ним ещё не познакомился? Зато присутствовала девочка-фотограф Лаура Ильина, она запечатлела этот исторический момент на фотоплёнку и если не потеряла в бурной своей жизни, то, может быть, однажды фотографии будут опубликованы. (Лаура Ильина позже присутствовала при многих трагических эпизодах моей личной и политической жизни. Она присутствовала даже при моих с Наташей Медведевой последних часах совместной жизни, 11 июля 1995 года. Правда, она сделала тогда по моей просьбе несколько фотографий, о чём я сейчас жалею. Нужно было сделать множество. Историю нужно фиксировать. А ложная скромность лишает человечество экспонатов будущих музеев.)

Тарас Адамович Рабко появился предо мною впервые на лестнице комбината «Литературная Газета». Я уходил из газеты «День», Татьяна Соловьёва (она до сих пор работает с Прохановым) окликнула меня: «Вот, Эдуард, хочу тебе представить юношу, он твой поклонник». У поклонника, высокого, худого, сутуловатого юноши, сияли глаза, он от волнения чуть не заикался. Мы стали спускаться по ступеням, разговаривая. Поскольку он внимательно меня читал, то разговаривать было о чём. На дворе стоял май 1993 года. Затем Тарас сделался крайне полезен и абсолютно незаменим. По сути дела он провоцировал меня на создание политической организации. Маленькая кошачья головка, невинные глаза жулика.

Возможно, история национал-большевизма развивалась бы быстрее на целый год, если бы не противостояние Верховного Совета и Ельцина. В сущности, это были в подавляющем большинстве люди одного лагеря, достаточно напомнить, что с этим же Верховным Советом Ельцин объявил о суверенитете России, с ним же закопал СССР. Противостояние, собственно, началось ещё в мае и постепенно сползло к событиям 20 сентября — 4 октября.

К июню 1993 года мы договорились о совместной работе с Дугиным и Рабко. Не было такого, что все клялись там на огне или резали руки и смешивали кровь. Когда развалился Национал-большевистский фронт, между мною и Дугиным имел место разговор о том, что следует создать Национал-большевистскую партию, что следует соединить принципы борьбы за национальное государство и за социализм внутри одной партии. Рабко взялся регистрировать первую ячейку этой партии, основная цель была — запатентовать за собой название. Он навёл справки, и ему сказали, что проще зарегистрировать организацию в областном управлении Министерства юстиции. Он взялся за дело.

Я вернулся в Париж, чтобы попытаться достать денег на газету. Я посетил Алена де Бенуа, интеллектуального вождя всех европейских правых и редактора журнала «Кризис», посвятил его в проект издания газеты и попросил помочь. Ален де Бенуа, вздыхая, объяснил, что каждый номер «Кризиса» обходится ему в 80 тысяч франков, или 15 тысяч долларов, он едва издаёт 4 номера в год. Даже после того, как я объяснил ему, что мою газету можно будет издавать тиражом в 10 тысяч экземпляров за 200 долларов, что на год мне нужно всего около 5.200 долларов, он не помог. Да будет ему вечно стыдно за это! Я попросил денег у Жерара Пенцелелли, и тот передал, что помочь не может. Я обращался даже к известной фашистской меценатке, итальянской старухе-графине,— не получилось. И к графу Сикс де Бурбон-Пармскому — наследнику французского престола, но не дал и он.

Дугин? Я полагаю, что он ждал, получится у нас или нет, чтобы присоединиться, если увидит, что получается. Это был его оперативный метод существования. Позднее, познакомившись с Гейдаром Джемалем, мы много говорили о Дугине, бывшем нашем соратнике и друге. И пришли к выводу, что Дугину всегда нужен ведущий, что он сам вечно ведомый и один не функционирует.

В то лето больше всех преуспел Рабко. Он успешно сдал документы на регистрацию партии. Хитрый Тарас поглядел, думаю, лучистыми фиолетовыми псевдонаивными глазами на тётку из областного управления Минюста и покорил её сердце, бьющееся под блузкой и лифчиком в глубине обширного полного тела. Гиперэнергичный Рабко взялся также издавать Программу НБП. Сиреневую книжечку эту он издал за свои деньги: у него долго хранились затёртые банкноты фунтов стерлингов. С большим трудом Тарас сумел найти обменный пункт, не испугавшийся его затёртых фунтов. За основу текста программы мы взяли мою статью «Манифест советского национализма», опубликованную в газете «Советская Россия» за год до этого. Я лишь дополнил текст и переиначил советский национализм в российский. В качестве первого материала в «Программе» мы поставили Приказ №1. Редакторскую работу над текстом я проделал на rue de Turenne в Париже. Для передачи корреспонденции пронырливый Тарас приспособил проводников международного поезда «Москва — Париж, Восточный вокзал». Я, принимая и отправляя корреспонденцию, давал проводникам серую бумажку в 50 франков. Это было лишь чуть дороже, чем авиапакет, но куда быстрее и надёжнее. Все оставались довольны.

Однажды с корреспонденцией от Тараса прибыли вырезки из газет и журналов. Все они касались неизвестного мне рок-певца по фамилии Летов. «Он — наш Человек,— написал огромными буквами Тарас, так что на странице было строчек шесть всего,— он читал «Дисциплинарный санаторий», он нам нужен. Приедешь, ты должен обязательно встретиться с ним!» Действительно, в одном из интервью Летов цитировал «Дисциплинарный санаторий». Так я впервые услышал о четвёртом отце-основателе. Впоследствии мы получили членские билеты НБП в соответствии с порядком появления нас на исторической сцене.

Лимонов — билет №1,
Дугин — билет №2,
Рабко — билет №3,
Летов — билет №4.

От кого получили? От меня.

Я приехал в Москву 16 сентября, потому что дата 8 сентября стояла на свидетельстве о регистрации московской региональной организации Национал-большевистской партии. Я не промедлил. Перед отъездом ряд сверхнатуральных событий (я писал о них подробно в «Анатомии героя») дали мне знать, что поездка выйдет необычной. В центре Парижа меня укусили в голову три дикие пчелы, я увидел впервые за 14 лет жизни в Париже утопленника в Сене, случилось ещё что-то. Я приехал, однако, не выполнив основную свою задачу: я не достал во Франции денег на издание газеты. Я взял в Москву все мои деньги, но их было катастрофически мало. Я обеднел. Как раз в тот момент, с 12 июня, началась во французской прессе кампания против национал-большевизма и мою фамилию усиленно склоняли и спрягали повсюду на первых страницах газет. Радоваться не приходилось. Из меня спешно сделали врага французского народа. И естественно, издатели сторонились врага народа. Мне удалось продать рукопись «Убийство часового» издательству «L'Age d'Homme» всего за 5 тысяч франков. Только потому, что во главе его стоял серб Владимир Дмитриевич, некогда враги, мы с ним солидаризировались на почве любви к нашим оболганным, несчастным Родинам. Думаю, что и мои военные сербские походы пригнули чашу весов в пользу решения Дмитриевича. «La sentinelle assassinée» вышел во Франции чёрной книжечкой только в 1995 году. Русский же текст, включённый в один том с «Дисциплинарным санаторием» под общим названием «Убийство часового», издан был в издательстве «Молодая гвардия» и роковым образом прибыл из типографии 18 сентября 1993 года, за два дня до начала государственного кризиса. Струхнув, руководители «Молодой гвардии» задержали книгу на складах до ноября и подумывали не раз о том, не пустить ли её под нож.

Так что я приехал из Франции пустой.

Сразу же по приезде мы бросились искать помещение для партии: Тарас и я. Дугин играл и гулял с дочерью и работал над своими статьями. Лимонов и Рабко посетили несколько районных исполкомов, кажется, так эти учреждения назывались. В Автозаводском райисполкоме нам сразу дали стол и телефон в общей комнате, заполненной сотрудниками. И дали ключ. «После шести сотрудники расходятся, и вы сможете проводить свои собрания. В течение же дня посадите своего парня, чтобы он мог отвечать на телефонные звонки»,— посоветовали нам. Нам хотелось отдельную комнату, потому мы продолжали поиски. В Дзержинском райисполкоме на проспекте Мира председателя на месте не было, нас попросили заехать через несколько дней. (Я заехал туда 23 или 24 сентября, сдав перед выходом из Белого Дома свой автомат. Усатый председатель Дзержинского райисполкома устало сказал мне: «Эдуард Вениаминович, ну что мы будем с вами сейчас о комнатах договариваться! Если оттяпаете власть, возьмёте всё!»)

Таким образом, дела партии продвигались. Была регистрация, был контактный телефон, существовала отпечатанная программа НБП в сиреневой обложке цвета киселя (или женских трусиков эпохи сталинизма, как мы шутили между собой), вопрос с газетой оставался открытым. Я хотел собрать всех, кто в той или иной степени обещал мне сотрудничество. Существовало название газеты. Его придумал поэт, хулиган, журналист Ярослав Могутин, в то время соавтор моего издателя Александра Шаталова. Кстати, именно у этой дикой, вечно ссорившейся пары я остановился, прилетев в Москву 16 сентября. Я спал у них на кухне, у батареи, за деревянным столом. Каждое утро я пил привезённые с собой бульонные кубики, ел чёрный французский шоколад и отправлялся строить партию. Так что название газеты дал Ярослав Могутин. Однако верно и то, что в написанном мною в 1974 году произведении «Мы — национальный герой» фигурируют и «майки-лимонки» и всякие другие аксессуары, придуманные мной. Потому Могутин, читавший произведение «Мы — национальный герой», вдохновлялся мною.

Если уж зашла речь о символике и аксессуарах, то надо знать, что флаг Национал-большевистской партии создал художник, работавший для Шаталова: Дима Кедрин. Дима был автором обложек всех моих книг, изданных издательством «Глагол». Красный фон, белый круг и чёрный серп и молот — так Кедрин оформил заднюю обложку книги моих статей «Исчезновение варваров». Туда вошла фантастическая повесть «Исчезновение варваров» и некоторые главы «Дисциплинарного санатория». Так что тех подозрительных субъектов, кто, нюхая наш флаг, подозревает нас в гитлеризме, вынужден разочаровать: автором флага является мирный, аполитичный художник Дима Кедрин, в последние годы он рисует пейзажи Италии. «Исчезновение варваров» вышла в 1992 году, когда ещё и партия не задумывалась.

Летом 1994 года я и Рабко просто-напросто скопировали и увеличили пропорции флага, сидя на Каланчёвке в разрушенной квартире. Этот флаг, впоследствии в партии его назвали «парус», размером четыре на два метра послужил причиной тому, что в июне 1994 года хозяйка квартиры Леночка Пестрякова изгнала нас из своего помещения. Мы на свою голову обратились к ней с просьбой сшить нам флаг. 10 июня 1994 должна была состояться совместно с Баркашовым и Анпиловым Конференция революционной оппозиции. Мы срочно хотели украсить своим флагом зал, Лена же была дизайнер и швея — шила у Славы Зайцева в Доме моделей. Но здесь я забежал на год вперёд. Вернусь.

Если не ошибаюсь, именно в те четыре дня, остававшиеся до государственной смуты, Шаталов устроил мне встречу на своей кухне с Димой Кедриным. Я сообщил Кедрину, что собираюсь издавать газету «Лимонка». «Хорошо бы, если бы вы, Дима, смакетировали нам логотип газеты». Кедрин, как видно ожидавший от меня всяческих авантюр, немедленно согласился и заказ принял. Разумеется, платить я не собирался, а Кедрин не ожидал, что я заплачу. Речь шла об увлекательном эксперименте.

20 сентября я уже собирался укладываться (хотел выспаться на шаталовской кухне). Вдруг были прерваны все телепередачи на всех каналах и на ядовитом экране небольшого шаталовского кухонного телевизора «SONY» появился белый от злобы Ельцин и зачитал Указ 1400. Не дослушав, я стал одеваться, одеваясь нашёл по телефону капитана Шурыгина (как я хотел затащить его в отцы-основатели НБП! Но он отнекивался и в конце концов стал слишком журналистом и куда менее воином, а я хотел его в партию — воином). В помещении газеты «День» Шурыгин что-то праздновал с товарищами. Я сообщил ему, что произошло в стране, попрощался с Шаталовым и Могутиным, взял внизу на Башиловской улице такси и поехал на Цветной бульвар, где в здании комплекса «Литературная газета» помещалась газета «День» (через пару недель газету разгромят демократы именно по этому адресу). Оттуда на двух машинах мы поехали к Белому Дому. К ночи я уже заступил на пост у входа номер один. Стал защитником Белого Дома. Затем последовали две недели противостояния. 3 октября наступили четыре часа победы и свободы, взятие мэрии. Первым раненым был капитан Шурыгин. Я и Тарас видели, как его волокут, граната торчит из развороченной, неестественно белой мякоти ноги. Глаза дико закатились. К вечеру я и Тарас попали под обстрел у Останкино. Потом был разгром. Все эти события нашли отражение в «Анатомии героя». Я собирался писать о кровавом государственном кризисе 1993 года большую книгу, собрал редкие газеты сентября — октября 1993-го, но руки не дошли. Весь октябрь 1993-го я скрывался на окраине Твери, у студента Рабко и его бабки Ани, записывавшей телефон, если ей диктовали, так: «Двадцать три отнять двадцать один, отнять шесть».

Потом были выборы.

Глава IV. «Мы пойдём другим путём…»

В октябре, ноябре, декабре я агитировал, пахал, напрягался в Твери и на территории Тверской области. Города: Ржев, Старица, Западная Двина, Немидово, шахтёрские посёлки, ЖБК, занесённые снегом корпуса заводов, богом забытые старые города. Группа товарищей во главе с 19-летним студентом ТГУ Рабко выдвинула меня кандидатом в депутаты Государственной Думы по Тверскому избирательному округу. Многое было мне тогда внове. После 20 лет отсутствия я заново узнавал провинциальную Россию. Бедную, невзрачную. Над нею только что, срывая крыши, промчался смерч перестройки и свирепствовал шторм приватизации.

Автомобиль у нас вначале был. Зелёный, ржавый, с молдавскими номерами, конь майора Алексея Шлыкова. Через год этот кусок металлолома прославится тем, что станет возить первые номера «Лимонки» из Твери в Москву. Но в 1993-м конь быстро вышел из строя. В любом случае майор служил в институте ПВО и не мог разъезжать со мной по области, потому избирательный тур мы совершали со студентом Рабко в автобусах и поездах. Всё это было похоже на избирательную кампанию народного выдвиженца, жёлтого журналиста, популиста в какой-нибудь Миннесоте, Соединённые Штаты Америки, конец XIX века. Спали мы плохо и мало. Вставали иногда и в пять часов утра, поскольку надо было поговорить с шахтёрами или рабочими до начала смены, после смены они разбегались. Места действия: полутёмные холодные клубы или красные уголки с облупленным бюстом Ленина, декор оставался советский — лозунги «Слава труду!», присутствующие, включая меня, были в верхней одежде, изо ртов шёл пар. Ещё я посещал консервные заводы и фермы. Девушки из «Агропрома» в белых халатах поверх фуфаек, согнанные строгой директрисой, выглядевшей как садистка-лесбиянка, с удовольствием слушали мои рассказы о загранице, щёлкали в руку семечки. Но голосовать, признались, будут за «аграриев», так велела директор, они свои, крестьяне. «Крестьяне» Аграрной партии на самом деле были высшими чиновниками Министерства сельского хозяйства, бывшими министрами сельского хозяйства республик. Но девушкам велела директриса. Безденежные шахтёры (уголь лежал горами во дворах шахтоуправлений) со злобой, помню, обрушились на меня, когда я предлагал продавать русское оружие арабским странам и всем, кому мы его продавали до распада СССР и кому не продавали. «Блин, как им сумели внушить это паркетное, для богатых, мировоззрение! Самим жрать нечего, уголь их на хрен никому не нужен, а пекутся об аморальности продажи оружия!» — жаловался я Тарасу. «Эдуард, ну чего ты хочешь, они же дремучие!» Тарас моргал, шутил, лежал на койке, одновременно пил пиво, читал газету, двигал ногами, как обезьяна, и был уверен, что мы выиграем выборы. Я был менее уверен, что выиграем, но считал подобный опыт абсолютно необходимым в моей жизни, потому выполнял свой долг, говорил с людьми, вспоминал своё общение с Жириновским, употреблял его ораторские приёмы.

Директора предприятий — разумные страдальцы — знали, откуда гниёт рыба. Директор завода железобетонных конструкций в Западной Двине разъяснил мне, что при тех налогах, которые взимаются государством, его завод обречён на разорение и банкротство и что такими неподъёмными налогами обложены все производители. «С рубля государство получает 98 копеек, а нам оставляет 2 копейки,— утверждал директор.— В то же время спекулянты не ограничены никем и накручивают на свой товар столько, сколько захотят». Я честно бродил по заводам, брал в руки продукцию, вдыхал знакомый по рабочей юности запах, спорил с рабочими, упоминал о своём прошлом сталевара. Тем коллективам, где я побывал,— я нравился. Но работяг собиралось 40, ну 60, ну 100 человек каждый раз. А у меня было 700 тысяч избирателей. Всех я не мог сагитировать, до всех не мог дотопать и доехать на электричке.

Провинциальные города поражали ужасающей бедностью, из них труха сыпалась. В средневековой Старице, городке, который считался старым уже при Иоанне IV, работали еле-еле два каких-то ветхих цеха в снегах. Один якобы выпускал детали для МИГов. Но всё в цеху выглядело так примитивно, как в книжке о тяжёлом положении рабочих в Англии XVIII века, какие-то чуть ли не свечки стояли в кружках, глаза искали паровой котёл! В столовой в Старице подавали вкусные пельмени, и цены были какие-то местно-нереальные, чуть ли не в копейках измерялись. В Западной Двине не оказалось ни одной столовой или парикмахерской. Местные богатеи-бандиты скупили их помещения для каких-то своих целей. А в магазинах отсутствовала еда, да и магазинов мы не нашли. В гостинице, где останавливались дальнобойщики, на столе нашей комнаты выступил иней, и, разумеется, ни о какой горячей воде и спрашивать не приходилось. Но свет не без добрых людей. Нас покормил, пригласив к себе, местный крутой мужик, директор чего-то. Он нажарил отличной домашней свинины и признал, что командированный здесь обречён сдохнуть с голоду. «Время трудное,— сказал он.— Зато лучшее из возможного для начальников».

Самые поганые избиратели жили в областном центре, в городе Твери. Если в провинции на встречи с избирателем приходили все возрасты покорно, то в Твери решительно преобладали старики и старухи — пенсионеры. У этих была своя неразумная железная логика приязни и предубеждения. В тот момент электорат пенсионеров стоял накануне раскола: если в 1991-м они на президентских выборах предпочли Ельцина, то на выборах в Госдуму они готовились разделиться на три колонны: за Ельцина, за Жириновского, за Зюганова. Неважно, что Ельцин не должен был принимать участия в выборах. Они стояли в фойе кинотеатра, когда я проходил в зал, и гундосили: «за Ельцина… за Жириновского…». Когда они стянулись в зал, на встречу со мной, то стали задавать мне вопросы, пытаясь сориентировать и пометить меня в их чёрно-бело-красном мире: «Вы за Ельцина или за Жириновского?» Я объяснил им, что я независимый кандидат, и объяснил свою позицию. И это была ошибка, которую я осознал поздно, уже к концу избирательной кампании. Надо было отвечать «за Жириновского», и они бы голосовали за меня. Я проводил среди них исследовательскую работу. У хозяйки квартиры, которую мы сняли в Твери, я попытался выяснить, почему она «за Жириновского». Однако натолкнулся на полное неумение этой женщины объяснить внятно почему: получалось, что Ельцин обманул её с пенсией. Вероятно, она имела в виду удар по всему народу гайдаровской шоковой терапии. Я понял из общения с гражданами-пенсионерами, что они живут и действуют по силуэту: нюансы им недоступны, так люди с близорукостью или дальнозоркостью, словом, с дефектом зрения, видят только общий силуэт. Никаких нюансов. Ещё тогда, восемь лет назад, я понял, что, увы, именно эта, ориентирующаяся по силуэту, группа населения выбирает нам режим, главу государства и состав Госдумы. Полуслепые, именно они ведут общество.

Ещё я понял разительное отличие выборов 89 и 90 годов в Верховные Советы России и СССР от выборов 1993 года. На тех выборах народ мог избрать известного им человека из имевшегося в наличии набора известных людей: вот на тех выборах я выиграл бы обязательно. К 1993 году этот расклад уже не работал: уже были в наличии определённые политические силы, представленные и символизированные теми или иными индивидуумами. До известной степени пенсионеры были правы, голосуя «за Ельцина» или «за Жириновского». Однако своей неспособностью воспринимать нюансы, детали, именно они — пенсионеры — обрекли нашу избирательную систему на безальтернативность: либо жёлтый, либо розовый слон, либо серый, только этих зверей они видели в бюллетене. То, что рядом стоит нормального формата разумный человек или партия, избиратели, различающие только слонов, просто разглядеть не могли.

Наш коллектив — помимо холерика Тараса и майора Шлыкова туда входили ещё четверо-пятеро офицеров Академии и НИИ ПВО и 5–6 студентов — заставлял меня учить историю Тверской области, её статистические бюллетени. А надо было банально принадлежать к партии одного из слонов. Избиратели — пенсионеры Тверской области выбрали розового слона КПРФ, а его представляла журналистка из Ржева Астраханкина. Её и выбрали. С этими новыми уроками и впечатлениями я иногда приезжал в Москву. Я приходил к Дугину на Долгоруковскую и возбуждённо рассказывал ему о своём тверском опыте. Дугин качал головой, ругался, ругал «быдло», кормил меня сардельками — жил он тогда достаточно стеснённо. Я был шокирован деревенской отсталостью избирателей города Твери, ставил чуть выше здорового, как мне казалось, избирателя Тверской провинции, страшился ужасного засилья пенсионерщины. «Саша, ведь пенсионеры учились в советских школах! У них у всех есть образование, почему такое впечатление, что они явились из крепостного права?» Тогда ни он ни я не знали ответа на этот вопрос. Только недавно я сформулировал понятие «русского адата». И пенсионеры оказались из крепостного права, 130 лет слишком немного, чтобы изменить психологическую структуру человека… Однажды, уже перед самими выборами, когда я уезжал в Тверь в последний раз, я сказал Дугину, что если проиграю выборы, то нужно будет создавать совершенно новую партию, нужно будет создавать нового человека. Но зайти на него нужно будет не с политики, но со стороны эстетики, что нужно будет испортить им детей, брать детей и воспитывать их в партии. Это был первый словесный эскиз НБП, описание, какой она будет. А свидетельство о регистрации Рабко получил ещё в сентябре. Кстати, даже среди учредителей первой ячейки меня нет. Там есть женщина, познакомившая меня с Тарасом Рабко: Татьяна Соловьёва, так что она крёстная мать НБП. Название партии мы взяли от неудавшегося летом Национал-большевистского фронта. Оно могло быть другим. И это может быть случайность, что мы назвали партию именно так. Теперь уже деваться некуда. Столько отсиженных коллективно тюремных дней уже позади, несколько павших в борьбе роковой товарищей НБП. Теперь эти буквы освещены кровью и страданиями. Менять их нельзя никогда. Табу. Никогда нельзя менять флаг.

Набросав первый словесный эскиз партии, я ещё раз попросил Дугина, чтобы он помог мне. Он, расхаживая по комнате, поведал мне, что со времени своего ухода из «Памяти» поклялся не участвовать в политических организациях. Но он, разумеется, поможет мне с воспитанием людей, только не хочет занимать никакой должности в партии.

Я уехал в Тверь и проиграл выборы. Затем через Москву срочно улетел в Париж, где Наташа запила и её избили и изнасиловали. Результатом этого быстрого отъезда было определённое охлаждение ко мне моей тверской команды. Они обиделись. Во всяком случае, так сообщил мне позднее Тарас. Я исправил ошибку — съездил в Тверь позднее и пил с ребятами, сидел и вспоминал. Объяснил. Тема спешного отъезда из Твери всплывёт в феврале 1997 года, когда мы будем ссориться с Рабко в Екатеринбурге, подводя итоги. Отец-основатель Рабко к тому времени фактически покинет партию.

Я улетел спасать Наташу 17 декабря 1993 года. Вблизи всё выглядело трагично, но менее страшно, чем в 1992, когда Наташу ударили шесть раз отвёрткой по лицу и сломали руку. В этот раз синяки почти сошли, а изнасилования не было видно. Звучит цинично, но фактически верно. Я запер её на ключ на несколько дней, а сам выходил. Вскоре из Москвы позвонил Александр Никишин, глава издательства «Конец века», и предложил написать книгу о Жириновском. Никишина возмутило то, что Жириновский получил такое бешеное количество депутатских мест в Государственной Думе, он желал остановить Жириновского. Я сказал ему, что Жириновский получил свои места по праву сильного, и это нормально. Я хотел бы тоже остановить Жириновского, но по причинам, противоположным тем, по которым его желал остановить либерал Никишин. Я ведь работал с Жириновским и знал закулисную сторону ЛДПР. Бескрайний цинизм и полное безразличие Владимира Вольфовича к судьбе России и русских, его умелое приспособленчество, мимикрия националиста, всё это делало его тогда опасным человеком. Мы договорились, что я срочно мобилизуюсь и напишу книгу. Тираж предполагался 200 тысяч экземпляров. Никишин набрал денег на издание отовсюду. Помню, что вошёл тогда в долю даже главный редактор «Аргументов и фактов» Старков. Книгу я создал довольно быстро. И потому что хорошо знал материал, и потому что много думал над феноменом Жириновского. Деньги же от книги я намеревался истратить на издание газеты. Я отлично назвал своё произведение «Лимонов против Жириновского».

Издательство «Конец века» помещалось в здании «Независимой газеты» на 1-м этаже, в одной комнате. Издатель — обыкновенно существо одновременно тщеславное, прижимистое, капризное, истеричное. Саша Никишин не оказался исключением. Высокий, худой блондин из технарей, он обязан мне тем, что ещё в нашу первую встречу я навёл его на автора Суворова (Резуна). Я посоветовал ему издать «Аквариум». Он последовал совету и наварил на Суворове немало денег, потому что, благодаря моей наводке, стал первым издателем Суворова. 26 марта 1994 года он привёз меня из аэропорта в свою квартиру недалеко от Останкино, в сверхмногоэтажке на противоположной стороне от Останкинской башни. Никишин набрал номер Резуна в Лондоне и дал мне трубку. Суворов-Резун наградил меня многочисленными комплиментами, я его тоже — мой главный комплимент был такой: «Я дал бы вам Нобелевскую премию по литературе и расстрелял бы как предателя Родины». Компания вокруг никишинского стола (пришёл Шаталов, по-моему, была ещё Шохина из «Независимой газеты», до этого она работала в «Знамени», когда «Знамя» опубликовало мою книгу «У нас была великая эпоха») слышала разговор с Резуном и предложила, чтобы я и Суворов сделали совместную книгу «Переписка из двух углов». Из этой полупьяной затеи (Резун у себя в Лондоне хлестал джин) ничего не вышло, я этого не захотел. Никишин продержал меня у себя только одну ночь. Квартира у него была обширная, четыре комнаты, но я думаю, он побоялся оставлять меня под одной крышей со своей молодой женой. Потому на следующее утро он отвёз меня в разрушенный дом на Каланчёвке. Жителей дома эвакуировали несколько лет тому назад, и потому дом был разграблен и оголён до самых балок. В подъезде, где обитала подруга Никишина, Лена Пестрякова, была обитаема только одна квартира. Света в подъезде не было, а правая часть лестничной площадки была лишена дверей. И полов. Ступив в темноте вправо, можно было пролететь с третьего этажа до подвала. Там я поселился благодаря моему щедрому издателю-либералу. Впрочем, вскоре я привык к жизни в этом разграбленном доме и полюбил приглашать туда иностранных корреспондентов. Как правило, они много фотографировали и спешили убраться до темноты.

Мы заранее договорились с Никишиным о порядке оплаты. Однако всякий раз повторялась одна и та же сцена: декларация Никишина о том, что «книга идёт медленно», или «книга не продаётся», попытка уговорить меня переделать условия договора, заявление о том, что денег у него вообще нет, одни долги, и только после этого со вздохом откуда-то приносились деньги и отсчитывались. Он был одним из самых трудных моих издателей.

Помимо издателя — жмота и истерика,— у меня обнаружилась ещё одна проблема. Два моих партнёра, Дугин и Рабко, оказались друг другу противопоказаны. Один: высокомерный, с манией величия, поддерживаемой женой и «учениками», эрудит и поэт (он поэтизировал последовательно фашизм, православие, староверие, математику Ляпунова), тогда ему было 32 года. Второй — мальчик-мажор из провинции, сын well to do родителей из провинциальной номенклатуры, холерик, работоспособный и ленивый, быстро схватывающий студент, поверхностный и жизненно ловкий пацан 19 лет. Они стали враждовать. Как-то в гостях у художника Виграновского — у того был отличный портрет барона Унгерна — пьяный Дугин разбил тарелку на голове у Тараса Рабко. Тарас разумно вытерпел обиду. Он был из города Кимры, вообще-то ему обид выносить не полагалось по кодексу кимрян, кимричан. Все они, кого я знал,— были драчливые и криминальные ребята. Впрочем, Дугин в подпитии тоже был не подарок, однажды он вызвал (во время первой неудачной поездки в Смоленск) в таком состоянии на кулачный бой Кирилла Охапкина и изрядно намял ему бока. Дугин и Рабко терпели друг друга ради меня. И ради общего дела. Однако вражда между ними развивалась всё равно. Просто есть противоположные люди.

Летом 1994 года мы твёрдо решили издавать «Лимонку». В начале июня пришёл в квартиру на Каланчёвку Дима Кедрин с женой-дизайнером Катей Леонович. Дима развернул принесённый рулон и извлёк оттуда макет «Лимонки», и мы разложили его на полу. И склонились над ним. Наташа, уже приехавшая из Парижа на ПМЖ со мной, дабы прожить финальные полгода вместе, Тарас. Логотип «Лимонки» был написан прописью, граната рядом с логотипом уже существовала, но показалась мне слишком мелкой, и я попросил увеличить гранату. Уже существовали придуманные мною рубрики, в частности «Как надо понимать». Текст «зеркала» газеты был вклеен почему-то французский. Правда, впоследствии, когда было решено, что макетом и её вёрсткой будет заниматься Костя Чувашев, он поставил условие, что разработает новый логотип. Потому от макета Кедрина осталась только общая концепция.

Чувашева нашёл Дугин. Чувашев был учеником Александра Гельевича, он однажды явился к нему сам. Представился, как студент полиграфического института и макетист. Отец Кости был преподавателем полиграфического института, одна рука у отца была искусственная, в чёрной перчатке. Сам Костя, носатый, маленький, странноватый блондин, талантливый малый, сделал нам первые 33 номера газеты, то есть делал её почти полтора года, до первой размолвки Дугина со мной, происшедшей в феврале 1996 года. Впрочем, все эти события произойдут ещё не скоро.

В настоящем, то есть летом 1994 года, мы сбились в одну команду. Собирались мы или у Дугина, а потом всё чаще в его комнате в помещении редакции «Советской России». Комнату выделил Дугину мой бывший босс — редактор Валентин Чикин. Я работал для «Савраски» куда больше Дугина, в 1992 году в мой первый визит в «Савраску» Чикин предлагал мне любой кабинет на выбор, но я почему-то не воспользовался предложением. Теперь и «Советская Россия» полностью ушла под Зюганова. А так как Зюганов кинул меня, то я с Зюгановым стал врагом. Такова была моя раскладка ситуации, по моим понятиям того времени. «Савраска» располагалась на улице Правды, близко к Савёловскому вокзалу. Почти вся советская пресса была расположена там в однообразном, колбасой идущем здании с подъездами и вывесками газет. Я проходил в «Савраску» по удостоверению «Советской России», оно было действительно до 31 декабря 1994 года.

Глава V. Политическая обстановка в РФ к лету 1994 года

Государственный кризис 1993 года переломили в пользу Ельцина всего лишь 80 бойцов из отряда «Витязь». Ельцин мог после этого делать со страной всё что пожелает. Его относительной незлобивостью или же тем, что он под давлением американцев захотел соблюсти парламентские церемонии, объясняется тот факт, что он разрешил выборы декабря 1993 года? Этого мы не знаем сегодня. Ельцин даже позволил в конце концов участвовать в выборах Компартии РФ. Позиция Жириновского (невмешательства в кризис) заранее обеспечила ему и его ЛДПР участие в выборах. Была временно запрещена деятельность тех партий, которые активно участвовали в событиях (впрочем, Зюганов лично активно подстрекал народные массы с балкона Белого Дома, а вот его партию к выборам допустили, возможно, по совету американцев): «Союза офицеров», Фронта национального спасения», «Трудовой России», «Русского национального единства» и некоторых других организаций помельче. Приязнь и сочувствие населения досталось на выборах КПРФ, ЛДПР и аграриям — то есть тем, кто заместил отлучённых от урн бунтовщиков. Именно этим и объясняется баснословное количество депутатов ЛДПР, появившихся в Государственной Думе первого созыва. В списки кандидатов в депутаты записывали в 1993-м даже охранников. А когда у ЛДПР не хватило людей, они заняли у Зюганова, он подарил им хвост своего списка. Это не легенда, а чистая правда. Так, например, попал во фракцию ЛДПР старейший депутат первого созыва Лукава.

Вместе с выборами, приведшими в Государственную Думу значительную, хотя и вполне умеренную оппозицию, состоялось и голосование за новую Конституцию. Конечно же Соединённые Штаты посоветовали Борису Ельцину этот «package», то есть одну упаковку: участие в выборах оппозиционных партий, дабы соблюсти поверхностные требования демократической игры, в обмен на принятие новой Конституции, увеличивающей права Президента и урезонивающей права Госдумы. Ещё одним условием было согласие и примирение: амнистия заключённым по делу ГКЧП (эти сидели в спецкорпусе тюрьмы «Матросская тишина» с 1991 года) и заключённым в Лефортово с октября 1993 года героям Белого Дома (Руцкой, Хасбулатов, Ачалов, Терехов, Баранников, Дунаев, Анпилов, Баркашов, возможно, я кого-то забыл). Амнистия состоялась весной 1994 года. Она была дарована в обмен на прекращение независимого расследования обстоятельств убийств 173 человек, погибших в столкновениях и при обстреле толпы оппозиции в Останкино в ночь с 3 на 4 октября и днём 4 октября у Белого Дома.

Ельцин полностью овладел страной. Оппозиционная Дума была ему не страшна, поскольку избрана она была хитро — лишь на два года. И попали в Думу оппозиционеры крайне умеренные или откровенно продажные, пришедшие защищать интересы себя и своих близких, что вскоре выяснилось, скажем, с Жириновским. Этот загулял на долгие месяцы. Скандал в столовой Госдумы, серия скандалов, связанных с элементарным хамством руководителя ЛДПР, показывались обывателю по телевидению, медленно, но неизбежно разрушая статую Жириновского — вождя-обывателя, режущего «им» правду-матку.

Выборы явились большой, неожиданной удачей, подарком с неба абсолютно деморализованной ещё до октябрьского восстания умеренной коммунистическо-номенклатурной оппозиции. Если бы не помощь Ельцина, умеренные коммунисты никогда бы не стали оппозицией. При нормальном, непарламентском ведении борьбы их ждали бы домашние тапочки и споры за чаем. Открыв соглашателям доступ к урнам, Ельцин нанёс сокрушительный удар по реальной оппозиции, он фактически назначил оппозицией соглашателей. Если бы это было спланированной акцией — это гениально, если случилось само собой, тоже неплохо. Для Ельцина. Что касается аграриев, то номенклатурные высшие чиновники сельского хозяйства страны умело ввели в заблуждение сельское население России и всех, кто считал себя таковыми.

Нет смысла распространяться здесь о «Демократическом выборе России» или других организациях, чьи лидеры оказались у кормила реальной власти. В Думе они были представлены хуже, чем могли бы, вследствие пренебрежения именно требованиями демократии, за которую ратовали. Но они оказались у штурвала государственного корабля. Чего им ещё было желать?

Ельцин занялся укреплением своих позиций. На самом деле он, может быть, просто начал весело жить и пить ежедневно, но институции государства поняли, что одержана победа и есть хозяин. Институции государства, в первую очередь силовые структуры, стали тихо укрепляться, стяжать финансирование, полномочия, личный состав, оборудование под себя.

Политические организации, отрешённые от выборов: Фронт национального спасения, «Союз офицеров», «Трудовая Россия» (уже и без этого раздробленная междоусобными распрями), оказались в начале 1994 года в подвешенном состоянии. Власть провела в дамки их заурядных и вялых товарищей, оставив им третьи роли уличных горлопанов. Эта ситуация сравнима с единовременным увольнением бастующих рабочих и наймом штрейкбрехеров. Весёлые и сытые — теперь они рабочие, а бывшие работяги с кислыми физиономиями мелькают в конце улиц с красными флагами в мозолистых руках. Зюганов, как и Жириновский, никогда не признают, что сыграли роль штрейкбрехеров и тем похоронили и русскую оппозицию и русский парламентаризм и демократию. Они скажут, что у них были добрые намерения и что противостояние власти и общие тенденции в обществе привели к настоящему плачевному положению вещей. Они не признают, но они сыграли роль штрейкбрехеров, а постепенные компромиссы (принятие Конституции, согласие идти на выборы, когда радикалы были насильственно отстранены от выборов, отказ от расследования кровавой бойни в обмен на амнистию, а затем бесчисленные компромиссы в парламенте) сделали их из штрейкбрехеров — пособниками власти.

В конфликте октября 1993 года и в первые месяцы 1994 года выяснилась и вопиющая неадекватность радикальных партий. Только у РНЕ оказалось некое подобие военной организации, по крайней мере они достоверно выставили сто человек, и эта сотня подчинялась единому командованию. Многие организации и партии, как выяснилось, оказались диванными. Так, знаменитый в своё время Стерлигов при мне вызвал в Белый Дом своих ребят из Православного Собора, дождался… двоих. «Союз офицеров» поставил в Белый Дом большое количество военных, множество генералов, но рядовых молодых солдат явно не хватало. С задачей восстания радикальная оппозиция явно не справилась. Она справлялась — и до этого, и после этого — с задачей проведения манифестаций: шествий, митингов, но с восстанием все вместе они не могли справиться. Слишком сложное дело. И даже простые операции, такие как попытка захвата Тереховым штаба СНГ, провалились.

К середине 1994 года мне стало ясно, что русский национализм так и остался дебильным ребёнком, каким он был в 1988 году в самый разгар страстей вокруг движения «Память» — дебильным прыщавым ребёнком в сапогах и портупее, одиноко шагающим среди мерседесов и бэтээров, на которых сидят все в антеннах, как космонавты, бойцы отряда «Витязь». Русский национализм так и остался сектантским гитлеризмом, основанным на первичных эмоциях неприязни к «жидам», к иностранцам, к «чуркам», словом, на тех чувствах, которые являются идеалом маргинальных пацанов, простаивающих вечерами у метро в своём спальном районе. То, что на эмоциях никакую долговременную идеологию не построишь,— по-прежнему было неведомо нашей национально настроенной оппозиции. Я достаточно на них насмотрелся: РНЕ, НРПР, Лысенко, ФНРД, Касимовский, Лазаренко, Иванов-Сухаревский… Самые молодые играли в штурмовиков, те, кто постарше,— в лабазников общества Михаила Архангела. Аргументация у тех и у этих была времён дела Бейлиса или Протоколов Сионских Мудрецов. Знакомство с Баркашовым, кульминацией которого явилась Конференция революционной оппозиции, окончательно развеяло мои иллюзии. Целью моих встреч с Баркашовым был альянс левых и правых радикалов, а никак не смешение идеологий: его и нашей. Но в результате я увидел быт Баркашова, услышал речи Баркашова, суждения Баркашова и понял, что самая крупная на тот момент радикальная организация России страдает теми же пороками, что и мелкие. Она несовременна, ориентирована на прошлое, это бригада ряженых. Политических действий никаких не совершалось. В то время, когда надо было ковать железо, пользоваться нажитым РНЕ в октябре 1993 года политическим капиталом, Баркашов и не думал его развивать. Он довольствовался местом домашнего «фашиста», самого страшного зверя для демократов, и стабильным вниманием СМИ к его «фашистской организации». Впоследствии выяснилось, что Баркашов полностью копирует поведение Гитлера в 1925 году — объявив о своей поддержке Ельцина, он надеялся, что, как и старый Гинденбург, Ельцин призовёт его, Баркашова, однажды на царство. Идеология национализма к моменту перестройки не была разработана. В отличие от коммунистической идеологии или идеологии демократии, у националистов не было своих скрижалей завета. Потому в 1980-х годах русские националисты создали свои организации, основываясь на православии, национальных эмоциях, на плохо переваренном опыте западных национальных движений с 1918 по 1945 год. Как я уже заметил — результат оказался невыдающимся. Захудалым.

Левые радикалы, не пользуясь таким негативным вниманием СМИ, как «фашисты», на самом деле были первоначально куда более опасны для власти г-на Ельцина. Анпилов собирал несколько раз полумиллионные толпы и только отсутствие интуиции и исторического опыта помешало ему решиться бросить людей на Кремль. Он мог это сделать 23 февраля и 17 марта 1992 года и 9 мая 1993 года. И люди взяли бы Кремль, так как ни МВД, ни какая-то другая структура в те годы не сумела бы его защитить. Впоследствии большая часть сил радикалов стала уходить на междоусобные войны их лидеров и на большую войну с умеренными коммунистами. В этой борьбе радикалы истрепали свои силы и раздробили их. Восемь или более радикальных организаций коммунистического толка России совсем не нужны. А их к 1994 году образовалось именно столько.

Октябрь 1993 года оказался также водоразделом народной активности. В прошлом осталась эпоха массовых выступлений трудящихся. Бойня у Останкино и Белого Дома перепугала массы. Последние крупные выступления приходятся на 2 и 3 октября 1993 года. После этого больше не удается собрать такое количество протестующих людей на улице. Из истории нам известно, что две русские революции разделяют 12 лет. Девять лет прошли с 1993 года, возможно ли ожидать следующий всплеск народной инициативы в 2005 году? Возможно, хотя и не обязательно. Две французские Революции 1830 и 1848 годов разделяют 18 лет, а революцию 1848 и революционную Парижскую Коммуну ещё 22 года. Не стоит гадать на кофейной гуще. К тому же, кто сказал, что следует сидеть и дожидаться вспышки народной активности?

К 1994 году стало ясно следующее. В России не оказалось политической силы, способной противостоять агрессивной коалиции старой номенклатуры с новыми либералами. Коалицию возглавил Ельцин. Провалились две попытки остановить Ельцинскую коалицию сверху: это позорная попытка, предпринятая ГКЧП, и попытка депутатов Верховного Совета РФ. Одновременно и радикальные силы оказались несостоятельны. Прошляпил свой шанс по меньшей мере три раза Анпилов. Национальные силы и не попытались даже совершить каких-либо подвигов, настолько зачаточными были их организации. Амбиции лидеров и, возможно, непрекращающаяся работа спецслужб не позволили организациям развиться. Тремя вершинами, более или менее возвышающимися над общим сглаженным ландшафтом национализма, были: до 1991 года «Память», затем два лейтенанта лидера «Памяти» Васильева создали каждый свою организацию: Лысенко — Национально-республиканскую партию России и Баркашов — «Русское национальное единство». Лысенковская НРПР была раздроблена провокатором, специалистом по развалу политических партий (всего он развалил три) Юрием Беляевым уже в 1994 году. РНЕ прожила дольше всех, однако после своего участия в октябре 1993 года в защите Белого Дома ничего более выдающегося не совершила.

Мне стало понятно, что России нужна радикальная современная национальная партия. Основывающаяся не на дебильном дремучем отвращении к «жидам» и иностранцам, замешанном на зависти к ним же. Основывающаяся не на этнических эмоциях, визгах дремучих людей. Основывающаяся не на несостоятельном и несовременном мировоззрении православия. Но основывающаяся на понятиях: национальные интересы, а также широко понимающая нацию как добровольное мощное содружество индивидуумов, ощущающих свою безусловную принадлежность к русской цивилизации, русскому языку, русской истории и русской государственности. Готовых пролить свою и чужую кровь ради этих ценностей. Такая партия должна быть молодой и поэтому молодёжной, у такой партии должны быть свои святые, свои ритуалы.

Труд предстоял гигантский.

Глава VI. Сидим в «Советской России»

Дугин получил комнату небесплатно. Возможность сидеть в небольшом советском кабинете с двумя столами и шкафами и пользоваться спаренным телефоном Дугин оплачивал тем, что делал для «Советской России» переводы, когда это было необходимо. Сам он знает девять языков (четыре, я думаю, знает достаточно хорошо, чтобы переводить бегло) и ученик Карагодин, хрупкий тогда, белокурый мальчик, вполне мог переводить с трёх языков. А «Советской России» какие-либо переводы редко бывали необходимы. Мы сплотились на базе этой комнаты. Со стороны Дугина в команду вошёл он сам, его «ученики» Карагодин, Штепа и Чувашев, в случае необходимости он ещё мог подключить родственников: жену Наташу Мелентьеву и её брата Сергея. С моей стороны был неутомимый Тарас, языков он не знал, но двигательной энергией превосходил всех вместе взятых учеников Дугина. Штепу (неуравновешенного сына нового русского, пребывавшего где-то на севере) Дугин, впрочем, вскоре изгнал, так что в организации «Лимонки» и партии Штепа не участвовал. В результате нас была горстка какая-то, всего ничего, десяток человек. В мае приехала из Парижа Наташа Медведева, решено было, что насовсем, и поселилась со мной на Каланчёвке. Однако на неё нечего было взвалить. Впоследствии она участвовала в газете, писала живые статьи под псевдонимом «Марго Фюрер», до самых последних дней июля 1995 года, по-моему последняя её статья была опубликована в 17-м номере «Лимонки». Организационно же подруга моя была всегда крайне беспомощна, потому толку от неё было нашей команде мало. Она погрузилась тут в музыкальную среду, куда впоследствии и ушла. Если же говорить о её позднейших контрибуциях в нашу газету, то «статьями» её эмоциональные вскрики по тому или иному поводу назвать было трудно. В апреле первый раз приехал Егор Летов и остановился у своего московского менеджера в районе Филёвского парка. Я, Тарас Рабко и Штепа явились туда знакомиться. Сибирские парни: там были и Роман Неумоев, и Игорь Жевтун (Джефф), и Манагер, и ещё десяток сибирских punk-рокеров,— сибирские парни пили безостановочно водку и говорили о православии и о Боге. Мне эти споры новообращённых христиан были малоинтересны, я лишь понаблюдал, как они крючкотворствуют, пытаясь обыграть друг друга в различных схоластических софизмах. От водки я пьянею плохо, я просидел до самого упора, ведь Летов был нужен нам, так уверил меня Рабко, и за полчаса до закрытия метро мы ушли, через лес, оставив панков допивать. Телефон звонил безостановочно и бесполезно (Егор опрометчиво огласил телефонный номер накануне, выступив в телепрограмме «Студия А»), некая пара пыталась, кажется, совокупиться на кухне, спящий богатырь лежал поперёк прихожей. Короче, всё было у них как надо, у сибирских панков, когда мы выходили.

С Летовым мы поладили. Он тогда часто приезжал в Москву, может, потому мы и сумели спеться тогда, что он долгое время находился под нашим влиянием. Несколько раз мы с Дугиным брали Летова с собой к Баркашову. Заносчивый, как и Дугин, Баркашов взялся было учить Летова, как одеваться, и предложил ему подстричься, но встретил достойный отпор. «Я одеваюсь бедно, так же, как мои фанаты,— твёрдо заявил Летов и при этом его лохмы упали ему на очки.— Мои фанаты не могут позволить купить себе импортные кроссовки, поэтому я ношу кеды, а коротко стричься я не хочу, я punk, коротко стричься надо в армии». Пришёл сын Баркашова, похожий на сына Жириновского и на сына критика Володи Бондаренко одновременно, и благоговейно попросил у Летова автограф. Егор победоносно сверкнул очками, а Баркашов крепко задумался.

Надо отдать должное Летову, политическая позиция у него всё-таки была. Он настаивал на том, чтобы в идеологии национал-большевизма было побольше «красного» и русского, но поменьше национализма. Такую позицию не назовёшь рафинированной, но в ней есть определённость. С Баркашовым они были не так уж далеки (я, к примеру, оказался прямо противоположен Баркашову), но приязни между ними не возникло. Вообще сближение с Баркашовым произошло по вине моего несносного любопытства к людям и желания создать помимо Национал-большевистской партии ещё и союз левых и правых радикалов, Анпилова и Баркашова. На уровне человеческом с Баркашовым делать было нечего. Тонкими замечаниями он не поражал, никаких сенсационных идей не выдвигал, не мог быть увлекательным, как Дугин. Он, кстати, разговаривал двусмысленно, с подтекстом, как криминал.

Осенью Егор опять появился в Москве. Пришёл в комнату в «Советской России» вместе с солистом группы «Родина» Манагером. На самом деле у солиста совсем простая русская фамилия, по-моему — Судаков, мне объясняли, почему он назвался Манагером, но я забыл тотчас почему. Сибирский солист группы «Родина» был в тулупе. Худенький, бородатенький Егор называл меня «Лимоныч» и ласково похлопывал по плечу. К тому времени мы уже заключили договор с типографией «Тверской Печатный Двор» на публикацию нашей газеты и делали первый номер. В связи с этим усилился поток посетителей в комнату в «Советской России». И раздражение по этому поводу главного редактора Валентина Чикина. Нам передавали об этом сотрудники газеты, и даже первый помощник Чикина, через которого Чикин общался с нами, настучал нам. Я в свою очередь вознегодовал. Я перешёл в «Советскую Россию» в январе 1991 года, когда интеллигенция такой мой поступок назвала «самодурственным». Я печатал в «Савраске», как её называли злопыхатели, по паре статей в месяц до самого октября 1993 года. Я своим именем поднял тираж этой газеты, когда я впервые приехал к ним в феврале 1992 года, Чикин предложил мне любой кабинет на выбор. Я был их лучшим журналистом. На выборах в Госдуму КПРФ, членом которой состоял Чикин, предала меня в лице самого Зюганова (подробности есть в «Анатомии героя»), и вот теперь ещё Чикин выражает недовольство, как домовладелец, недовольный тем, что к жильцам ходят гости! Можно было не заметить, что ходят, и не так много ходят, и ходят по делу. Я написал Чикину письмо, но не передал.

Разумный коллектив хотел, чтоб мы выпустили «О» номер, и потом ставили номера в скобках, обозначая количество номеров за год и нумерацию всех номеров. Я решил, что подобное рабское следование не лучшим газетным стандартам нам ни к чему, и мы приняли сквозную нумерацию. Рабко нашёл в здании «Литературной газеты», в том самом кабинете, где когда-то помещалась газета «День», распространительскую фирму «Логос-М» и мы отправились туда однажды. Диспетчером и секретаршей Андрея Панова, главы фирмы, работала Светлана Евгеньевна — бывший распространитель газеты «День», и сам Панов, как оказалось, был молодой человек, начинавший свою деятельность бизнесмена в газете «День» в качестве распространителя. В походе в «Логос-М» мы с Рабко преуспели больше, чем рассчитывали. Мы рассчитывали лишь показать копию макета Светлане Евгеньевне и получить от неё телефоны распространителей. Однако, когда я сидел в секретарской комнате, беседуя со Светланой Евгеньевной, меня узнал партнёр Андрея Панова, заинтересовался макетом и потащил меня в кабинет к Панову. Дело кончилось тем, что «Логос-М» захотел взять у нас весь тираж, все 5 тысяч экземпляров, на распространение, это была победа. В такой, более или менее удачливой, атмосфере появился на свет первый номер газеты «Лимонка». Со всеми затяжками и отлагательствами всё же 28 ноября 1994 года номер был вывезен мною и Шлыковым из Твери и ночью сдан в один из дворов на площади Восстания, где поворот к метро «Баррикадная»,— там тогда помещался склад фирмы «Логос-М». К утру я привёз пачку газет в наш штаб в «Советской России». Мы не выпускали газету из рук, радовались, ухмылялись. В первом номере была статья Дугина «Старые и Новые», моя «Лимонка в Проханова», интервью с Егором Летовым. Учредителем газеты был обозначен Рабко, главным редактором — я, макетистом — Костя Чувашев.

Нас пришли поздравлять Анпилов, фотокор «Правды» Майя Скупихина, по-моему, кто-то из газеты «Аль-Кодс» (они снимали помещение у Чикина). В связи с этим весьма скромным праздничным шумом нам тотчас передали, что Чикин вне себя от ярости. Казалось бы: вы — оппозиция, и мы — оппозиция, мы — радикалы, появилась газета — союзник в борьбе с Системой. Целые анфилады комнат находились во владении главного редактора «Советской России». Рядом с лифтами был огромный холл, в котором, разгородив его, можно было разместить целую редакцию газеты, ей-богу! В помещении такого размера располагалась газета «Новое русское слово» в Нью-Йорке, где я работал в 1975 году. У самого Чикина был кабинет, в котором можно было расположить всю редакцию. А он злопыхал, что в одной из 20 или 30 комнат у него сидят радикалы и делают свою газету. По меньшей мере он был неблагодарен! Посоветовавшись, мы решили стать невидимыми. Мы стали ходить через помещение полиграфкомбината, не через ментов, сидевших у главного входа, но сбоку: там сидели строгие старикашки-вахтёры. Дело, впрочем, было не в ментах или старикашках-вахтёрах. Заходя со стороны полиграфкомбината, мы не могли встретить в лифте или на лестнице самого Чикина, да и большинство сотрудников «Советской России» ходили через главный вход. Помню унизительное чувство, с каким я пробирался в некогда «свою» газету. И довольно горькое чувство обиды лично на Валентина Чикина, «старого патриция», как я его называл в лучшие времена. Партийная дисциплина и нехороший характер толкали его на поведение хозяина коммуналки. На лестницу (это был мощный полиграфический комбинат, администрация не преминула отторгнуть его от газет, тогда ведь была эра приватизации) выходили покурить и сотрудники полиграфкомбината и сотрудники «Савраски», помню, что пытался проскочить побыстрее мимо. На самом деле это им следовало проскакивать и стесняться. Я остался на прежних политических позициях, никого не сдал, ничем не поступился. КПРФ же, чьим органом стала «Савраска», всё более скатывалась в соглашательство и в серый бесцельный парламентаризм. Если до выборов 1993 года «Савраска» была некоторое время органом всей оппозиции, то после выборов она сознательно превратилась в орган КПРФ. Надо сказать, что некоторые мои статьи «Савраска» не печатала уже в 1992 году. Статью, опускающую Руцкого, доказывающую, что он бесталанный дурень-офицер, я послал Чикину летом 1993 года, и мне тогда сообщили, что сейчас не время для появления такой статьи. После выборов, на которых Зюганов откровенно, без стеснения, лживо кинул меня лично, не могло быть и речи о том, чтобы печататься в «Советской России». Для этого мне не только нужно было обратиться к ним как ни в чём не бывало первому, но и изменить своё мировоззрение, сбросить накал страстей, отказаться от радикализма. Но даже при таких условиях я не был гарантирован, что меня возьмут, уж не говоря о том, что и речи быть не могло, чтобы Чикин объяснился! Позвонил мне и сказал бы что-то вроде: «Эдуард, мы три года вас печатали, сейчас политическая ситуация изменилась, газета ушла под КПРФ, если хотите, то приносите статьи, подходящие духу газеты, мы будем по возможности вас печатать». Ну уж нет, их благородным манерам не учили. Их учили хмурому хамскому молчанию. Он даже ни разу не подошел к нам лично, чтобы высказать свои претензии относительно гостей или что там ему не нравилось. Он присылал помощника, который нашёптывал мне и Дугину, оглядываясь по сторонам. Постепенно Чикин почистил и свой личный состав. Изгнал Володина, Гаридуллину — разогнал всех звёзд «Савраски» 1991–1993 годов.

Мне уже напоминали и вахтёры, и менты, что срок годности моего удостоверения корреспондента «Савраски» кончается 31 декабря 1994 года. Назойливо так, что было ясно — дни наши сочтены. 11 декабря началась война в Чечне, второй номер «Лимонки» приветствовал войну. 14 декабря Чикин вызвал Дугина и сказал, чтобы мы убирались. Формулировки и подробности есть в «Анатомии героя». До самого января Дугин с учениками ходил ещё в свою комнату — забирал вещи. Мне достался оттуда степлер, прослуживший мне до самой посадки.

Времена эти всё же вспоминаются с определённым удовольствием. Захламлённое пространство комнаты, во всю стену немытое неудобное окно; испанские или итальянские правые плакаты на стенах, книги, изданные Дугиным, в початых, надорванных пачках. То было начало движения, его самая начальная пора. Отцы-основатели движения собрались волею судеб вместе и «замутили», как говорят на тюрьме, национал-большевистское движение. Каждый, не исключая и Тараса Рабко (который если не влил идеологических идей, то внёс народную энергию), принёс в дело свою долю, свою контрибуцию. Честь нам и слава за это.

Глава VII. Сказочник Дугин

Дугин принёс правые импульсы, правые сказки, мифы и легенды. Правую энергию. Правый неотразимый романтизм, которому невозможно было противостоять. Он как бы расшифровывал и переводил тот яркий шок, который советский ребёнок испытывал при произнесении аббревиатуры «SS». Дугин говорил о доселе запрещённом, потому был невозможно романтичен. Не думаю, что у Дугина вообще была когда-либо какая-то устойчивая идеология или таковая будет. Он как хамелеон или кто там, спрут,— короче, животное, мимикрирующее под цвет среды, в которой оказалось: жил тогда в фашистской среде и потому ходил в правых фашистских цветах. Он тогда изучал фашизм, пожирал все попадающиеся ему книги о фашизме, национал-социализме, вообще правых. И выдавал свои свежеприобретённые сведения русскому миру в виде статей в журнале «Элементы», статей в газете «День». Он издавал в начале 90-х книги — среди прочего мистика Майринка и позднее Эволу со своими предисловиями. Самой неумелой, наивной продукцией Дугина является его ранний журнал «Гиперборея», но и в нём он умудрялся дать обществу духовную пищу — впервые переведён был лунатик Мигель Серрано, например.

Знания по фашизму, добытые Дугиным, были высоконаучного качества, поскольку он знал как минимум четыре оперативных языка европейской цивилизации и имел, таким образом, доступ к первоисточникам. У Дугина была отличная цепкая память учёного и поэтический темперамент, позволяющий ему не просто излагать предмет, но излагать вдохновенно. В данном случае правые идеи. Можно было бы с полным основанием назвать Дугина «Кириллом и Мефодием» фашизма — ибо он принёс с Запада новую для нашей земли Веру и знания о ней.

Можно было бы. Но тогда можно называть его Кириллом и Мефодием для новых левых, ведь он, наравне с правыми и новыми правыми (Ален де Бенуа серьёзно называл Дугина своим дорогим другом и боялся его обидеть), пропагандировал новых левых, в частности Ги Дебора. Думаю, на самом деле Дугину по-детски нравилось всё яркое и крайнее. Диапазон его увлечений был необыкновенно широк. Я познакомился с ним в 1992-м, сегодня на дворе 2002-й, за это время он прошёл через фашизм, пересёк поспешно кусок левой земли, на несколько лет забрался в староверие. В 1998-м заговорил вдруг одним языком с Джорджем Соросом и Селезнёвым, теперь дожил до воспевания путинского режима Реставрации. Что он будет делать дальше? Ангелами и ангелологией и книжным сатанизмом он уже занимался в «Милом ангеле» и в постановке совместно с Курёхиным «Поп-механики 418». Что он станет делать дальше? Нельзя пародировать себя, Дугин не может уже второй раз стать фашистом. Есть ещё возможность изучить ваххабизм, мусульманство и стать ваххабитом-старовером. Правда, на том поле давно сидит его бывший учитель Гейдар Джемаль. Самым умным было бы для Дугина стать чистейшим учёным. С учёного взятки гладки. Учёному не обязательно отвечать за свой базар. Он может жить, не теряя и пуговицы от пальто. А вот революционеру, фашисту невозможно прожить, не теряя пуговицы от пальто.

В истории партии Дугин сыграл важнейшую роль. Он принёс к нам знания, вдохновение, свою яркую манию величия. Определённое безразличие к разделению правые/левые. У меня это безразличие было ещё более ярко выражено. Хотя о правых идеях я знал гораздо меньше Дугина. Может быть потому, что я представляю красную половину Национал-большевизма, а Дугин — чёрную. На самом деле я сам часто упрощал ответ на вопрос: «Дугин — правый? Вы — левый?» Я отвечал, что НБП — это красный национализм, а когда Дугин ушёл от нас в 1998 году, я даже заявил, что вместе с ним ушёл от нас и правый аспект идеологии. Но я, признаюсь, говорил это неискренне, а в надежде изменить имидж партии, вызвать к нам симпатию средств массовой информации. Симпатии тогда не возникло, поэтому беру свои слова обратно.

В Александре Дугине впоследствии открылось немало неприятных мне черт. Он оказался злопамятен, разрушителен, тотально ревнив, он время от времени обнаруживал, что такой-то и такой-то украл у него идею. Так было в случае проекта Евразийского Содружества, выдвинутого Назарбаевым. «Это я, я»,— утверждал Дугин, хотя он всего лишь читал Трубецкого, Савицкого раньше других. На самом деле он безусловно внёс огромный вклад в популяризацию и евразийства и, впоследствии, геополитики в России. Но он безосновательно принимает себя за владельца этих идей. Так же, как он некоторое время претендовал на ownerschip национал-большевизмом. Идеи не принадлежат никому, Саша, а если вдруг некая идея начинает отождествляться с именем того или иного человека, то потому, что он сломал себе шею под знаменем этой идеи. У вас никогда не наблюдалось желания или согласия сломать себе шею под знаменем национал-большевизма. Или под каким-либо другим знаменем. Потому удовольствуйтесь немалой честью быть одним из отцов-основателей Национал-большевистской партии. Самой интересной политической партии России. И куда она ещё вырвется!

Мания величия Дугина усиленно раздувалась его женой Наташей и, возможно, семьёй (тут мои знания обрываются, я мало что знаю о родителях и родственниках А.Г.Дугина, знаю, что мать его недавно умерла). Добавляли к этому и «ученики», и даже родители учеников. Помню, на дне рождения Кости Чувашева мать и отец последнего общались с Дугиным по меньшей мере как с пророком, явившимся огласить прибытие Мессии. После нескольких рюмок прорывались и нотки уже мессианского церемониала. Безусловно, Дугин как интеллектуал и эрудит превосходил любую отдельно взятую фигуру российского мира. В 1993–1997 годах мы с ним устраивали пресс-конференции Национал-большевистской партии, обычно на Хлебном переулке в помещении института Америки и Канады, куда нас любезно пускала Н.А.Яковлева. Демократка, она тем не менее предоставляла слово нам — идеологическим противникам. Первое время журналисты стекались на нас как мухи на мёд, однако быстро охладели. Причина была простая, с нами невозможно было себя проявить. Все каверзные вопросы, припасённые этими, считающими себя «острыми» и «крутыми», юношами, девушками, дядями и тётями, легко парировались нашим несокрушимым тандемом. У Дугина были знания, у меня наглое остроумие, сенсационная полемичность. Так что журналисты не могли с нами отличиться. Когда мне не удавалось квалифицированно ответить на вопрос, я отфутболивал его «пасом» Дугину. «Я полагаю, что доктор Дугин более квалифицирован, чтобы ответить на этот вопрос». «Доктор Дугин» — намеренно звучало как «доктор Геббельс». Конечно, Дугин не был доктором чего-либо. Его в своё время вышибли со второго курса Московского авиационного. Неотразимый и вдохновенный в статьях, Дугин одиноко терялся на телевидении, вдруг становился сухим и неинтересным, заходил слишком издалека — пока он излагал преамбулу, ведущий отбирал у него микрофон. Дугин не вписывался в мгновенные рамки телевидения, в его поверхностную сенсационность. Наилучшим образом он общался с массами на своих лекциях: как правило, он был занимательно интересен. Хороши также его передачи для «Радио 101», в одной из них — радиопостановке о бароне Унгерне — я участвовал, исполнял роль Унгерна. Дугин раздал нам, участникам, листки с текстом, подчеркнув наши роли,— и всё. Передача шла прямо в эфир. Сценаристом он оказался отличным. Для революционера у него не хватило характера. Человек книжный, с очень лимитированным жизненным опытом, Александр Гельевич родился в 1962 году в Москве и выезжал из Москвы считанные разы. Сын мамы-профессорши и папы-полковника, он с самого начала жизни оказался в среде привилегированных. Его капризы и таланты приводили его и в шиздом. Некоторое время он был бардом: хвалился, что написал песню «Пиздец проклятому совдепу». Рано, ещё юношей, познакомился с кружком Евгения Головина, объединявшим таких нестандартных людей, как Гейдар Джемаль и (до отъезда его в Америку) писатель Юрий Мамлеев. Головин — переводчик с французского (когда-то, до отъезда за границу, с ним меня познакомил художник В.Бахчанян, я читал в рукописи ещё переведённую Головиным «Вторую песню Мальдорора»), персонаж московского underground(a), говорят, заставил юношу Дугина учить языки. К счастью, Дугин подчинился Головину и тем самым заложил основы своего сегодняшнего богатства: эрудиции. По русским книгам приобрести эрудицию было невозможно, имеющиеся переводные источники были скудны, объекты для перевода избраны тенденциозно. Совершенно не было материалов по истории Великих Национальных Движений Европы: по национал-социализму и по фашизму. Когда грянула перестройка — в 1986 году, Дугину было всего лишь 24 года. В 1988 году в чёрной рубашке и с портупеей (я его уже таким не застал, но так как все «памятники» ходили в портупеях, то, полагаю, не отстал и Дугин) Александр Гельевич вошёл в совет «Памяти». Предполагаю, что он произвёл там фурор (его затмевал старший учитель и не меньший эрудит Гейдар Джемаль, но Джемаль не русский, ему доверия не было) и вызвал чувство ревности и опасения за своё место у вождя Дмитрия Васильева — «Дим Димыча». Никто больше в «Памяти» таким обширным багажом знаний о фашизме не обладал. Юный Дугин стал читать лекции «памятникам». Посему пребывание Дугина и Джемаля в этой организации оказалось кратковременным. Оба позднее сказали мне, что их заложил Баркашов, якобы записал на кассету злые и нетрезвые высказывания Дугина о Дим Димыче и дал их послушать вождю. Вождь изгнал обоих эрудитов-интеллектуалов из организации. Думаю вся «Память» вздохнула с облегчением. Интеллектуалы всегда источник сомнений и волнений для жизни политической партии. А если они ещё и эрудиты, тогда совсем плохо. С момента основания газеты «День» в 1990 Дугин стал сотрудничать с газетой Проханова. В первые три года газете удалось стать настоящим форумом идей. Рядом с «Кириллом и Мефодием фашизма» там нашли место и идеологи мусульманского движения. Шамиль Султанов исполнял обязанности заместителя редактора и вёл мусульманскую полосу в газете, правда, тогда ещё между Россией и мусульманским миром не лежала Чечня. Гейдар Джемаль был частым автором газеты «День».

Издательская деятельность Дугина (я думаю, его издательская продукция, включая его собственные книги, вряд ли превышает 20 книжек) поначалу давала ему значительные средства, однако шоковая терапия Гайдара разорила его в 1992-м, как и многих других дилетантов издательского рынка. Потому он перебивался с хлеба на воду, когда мы с ним познакомились. Квартира, правда, расположена была в элитном центре, три сталинские комнаты. Ползал по паркетам головастый, как дочка Маркса и Энгельса, ребёнок Даша (я тотчас назвал ребёнка «маленький монстр»), у Дугина были редкие книги и компьютер. Сегодня я думаю, что он преувеличивал свою бедность того времени, возможно, ему было неловко передо мной. Ведь у меня вообще ничего не было: ни квартиры, ни прописки, ни общегражданского паспорта. Возможно, после того как я уходил, он с отвращением выбрасывал сардельки в помойное ведро и ел мясо? Шучу…

Он познакомился со мной в 1992-м, стал вместе со мной отцом-основателем партии. Долгое время, однако, его деятельность в партии носила скорее совещательный характер, он наблюдал и советовал. Оживился он только тогда, когда увидел, что у партии есть кадры, и не в количестве нескольких учеников, но многие десятки способных пацанов только в московской организации. Вот тут я увидел, как у него — в переносном смысле — закапала слюна из пасти… Учить Дугин любил и любил иметь учеников. Справедливости ради следует сказать, что первые годы личный состав партии пополнялся за счёт фанатов Лимонова, Летова и Дугина. То, что мы сделали в литературе, в музыке, в … ну, назовем дугинские труды «философией»,— привлекло к нам ребят. Позднее, в 1999-м, к нам пошли люди, привлечённые уже имиджем самой партии. В «Книге мёртвых» я вспоминаю сцену у пивной палатки возле метро «Арбатская», когда длинногривый, в длинном пальто, Дугин говорит мне: «Вам, Эдуард, воину и кшатрию, надлежит вести людей, я же — жрец, маг, Мерлин, моя роль женская — объяснять и утешать». По моим воспоминаниям, это была весна 1995 года — он тогда фактически предложил мне партнёрство. Я поверил в серьёзность происходящего. Я всегда принимал себя всерьёз, потому сподобился прожить нелёгкую, но чёткую, цельную и сильную жизнь. Александр Гельевич, возможно, выбрал вначале такую же жизнь, как и я, но не вытянул. Не по силам оказалось отвечать за свой базар. Но отцом-основателем партии он является. И тут всякий ревизионизм неуместен. Глупо было бы выпихнуть Дугина из истории НБП. Идеологический вклад он внёс: его контрибуция — правые идеи, которые он знал хорошо. И правые сказки: их он рассказывал в «Лимонке» до самой весны 1998 года. Как-то я сказал, что Дугин не был идеологом НБП, но был сказочником партии: действительно, он умел с популяризаторским блеском рассказывать сказки. Правые легенды подавались им незабываемо. Все мы навсегда запомнили опубликованную в «Элементах» его притчу о героях, называемых монголами «Люди длинной воли». О тех, кто достойно умел пройти весь путь жизни воином, а не только его краткую часть. Сам Александр Гельевич оказался человеком короткой воли.

Глава VIII. Бункер

В середине декабря, в обстановке всё большего давления на нас, выживания нас Чикиным из помещения в «Советской России», мы написали письмо московскому мэру. В письме я и Дугин просили дать помещение для редакции «Лимонки» и «Элементов». Письмо Лужкову было лишь одним из проведённых запланированных действий по добыче помещения. Я не очень надеялся, что от письма будет хоть какой-то результат. Но ещё до Нового года от Лужкова позвонили. Позвонили Дугину, так как у него был телефон, а я жил в это время у метро «Академическая» на улице Гримау — в квартире без телефона, но спросили меня. Через несколько дней нас принял глава Москомимущества Олег Михайлович Толкачёв. Белая рубашка, волосатые руки, седые волосы,— Толкачёв обращался исключительно ко мне и с большим уважением. Он предлагал мне купить помещение и очень удивился, когда я сообщил, что не имею достаточно денег для этого. Сошлись на том, что Москомимущество предложит нам в аренду несколько помещений, мы выберем, и «мы оформим вам помещение, Эдуард, по самой низкой цене». Далее Олег Михайлович пустился в рассуждение о том, что власть и искусство всегда шли рука об руку, что Достоевский воспитывал наследника царя.

Когда мы вышли, Дугин поделился со мной, что не понял параллель Толкачёва до конца. «Если вы, Эдуард,— Достоевский, то кто наследник? Лужков, очевидно, отец-государь. Они вас очень высоко ценят, Эдуард Вениаминович!» — заключил Дугин с некоторой завистью. А когда я посетовал на то, что почему же в таком случае, если ценят, нам не дают помещение бесплатно, Дугин заверил что 17 рублей в год за квадратный метр — о такой цене говорил Толкачёв — это и есть бесплатно.

Дугин меня не убедил до конца в том, что мы получили наилучшее из возможных предложение. Увы, я оказался прав в своих опасениях: уже через год арендная плата за квадратный метр, даже самая низкая, взлетела в десятки раз. Во всяком случае нам стало невмоготу платить аренду (ведь доходов у политической партии быть не может, а у радикальной газеты тем паче,— какие доходы!), и через некоторое время наши отношения с Москомимуществом осложнились. Мы даже оказались друг против друга в Арбитражном суде в 1997 году. Впрочем, их сторона вскоре отозвала свой иск к нам. Мы выбрали одно из четырёх первых же предложенных нам помещений. Можно было, разумеется, не торопясь выбрать и лучшее, чем полуподвальное помещение на 2-й Фрунзенской, дом 7, но ведь нам срочно нужно было работать, строить партию, делать газету. Пока что газета приезжала из Твери ко мне в квартиру на улице Гримау (за исключением той части, которую брал на распространение «Логос-М»), а уж оттуда я с помощью Тараса развозил её по распространителям. Шесть пачек у нас брал симпатичный украинец Мусиенко из отдела распространения газеты «Правда», их надо было отвозить аккуратно по нашему прежнему адресу — на ул. Правды, рядом с газетой «Советская Россия». Две пачки брали помещающиеся во дворе напротив Елисеевского магазина, в подвале, военные-отставники, они недолго владели небольшим распространительским агентством. Я помню себя, выходящего из метро на Пушкинской площади, в гололёд, несу восемь пачек газет, по четыре в руке, то есть 800 экземпляров! Жилы рвались. Зато какое наслаждение, когда, продолжая путь, я загружался в метро уже только с 600 газетами!

При первом посещении Бункер наш меня напугал. Тёмный, подслеповатый, бегают огромные тараканы, бродят полупьяные слесаря в брезентовых робах. При этом слесаря почему-то назывались «газовщиками» и никак не хотели съезжать. Их впустила в помещение директриса ЖЭКа — вульгарная горластая тётка. Дугин убедил меня, что мы владеем богатством в центре Москвы. Только в конце февраля 1995 года мы оформили нужные документы и получили помещение в аренду на десять лет. С криками, чуть ли не с дракой, я лично выгнал газовщиков. Пришёл Сергей Мелентьев, брат жены Дугина, и поставил на входную дверь наш замок. Так мы и вступили во владение помещением. Долгое время у помещения не было имени. Наконец устоялось два названия: «бункер», предложенное мной, и «штаб» — само собой укоренившееся, неизвестно кем брошенное. Дугин забрался в самую глубь помещения: взял себе две вполне цивилизованные комнаты, повесил там свои правые плакаты, поставил замок.

Пришли новые массовые национал-большевики. Первая волна. Некоторые до сих пор в партии. Художник Кирилл Охапкин и отставной прапорщик Виктор Пестов; студент, он тогда только поступил на первый курс Строительного института, Василий Сафронов. Пришёл, правда долго у нас не удержался — странноватый беженец из ЛДПР — Дима Ларионов (впоследствии сидел в тюрьме… и вновь к нам вернулся), пришёл лысый молодой симпатяга Проваторов. Впоследствии, правда, он от нас ушёл, не сойдясь характером с Карагодиным. Пришёл анархист Цветков вместе с анархистом Димой Костенко, а с ними красивый мелкий анархист Алексей и некрасивая девочка с косами и выпученными глазами. Пришёл Миша Хорс — 17-летний студент МГУ, факультет геологии, задержался в НБП надолго, ездил в азиатский поход, был впоследствии моим охранником после Разукова. Но женился в 1998-м и дезертировал. Пришёл Данила Дубшин — качок и спортсмен. Пришла Лаура Ильина.

Мы решили пробить дверь на боковую улочку, расширить окно. Все вышеперечисленные, к ним даже прибавился Паук — лидер «Коррозии металла» и моя жена Наталия Медведева, собрались и, подняв тучи пыли, заделались строителями. Кто-то срывал со стен фанерит, большинство занялось перестиланием полов в большом зале, руководил нами всеми художник Миша Рошняк. Его привёл Дугин. Рошняк составил первый план перестройки Бункера и первую смету. Решено было сделать ремонт по минимуму. Такой, какой делают бедные художники в своих мастерских. В «Анатомии героя» я описал эти дни свежо и с чувством. На второй заряд свежести у меня сегодня не хватает эмоций, все эмоции отнимает тюрьма. Но в контексте истории партии Бункер на 2-й Фрунзенской очень важен, его обойти нельзя. Потому не поленитесь и прочитайте «Анатомию героя». Надо сказать, что все мои книги продолжают и расширяют друг друга. Некоторые последние, как «Книга воды», увеличивают отдельные ситуации. Такой я писатель. Предъявить ко мне требования как к Льву Толстому, чтобы он больше не возвращался к «Анне Карениной», вам не удастся. Я буду, пока жив, возвращаться к своим книгам. Вступать с ними в спор, комментировать, опровергать персонажей, увеличивать детали. Впрочем, даже Толстой собирался написать продолжение «Карениной» — «Алексей Вронский».

Бункер. Место встреч и место происшествий. Здесь были обыски и налёты. Здесь умер на полу мой охранник Костян. Отсюда мы отправлялись на сотни демонстраций, пикетов, на сотни акций. Люди выходили отсюда, чтобы быть арестованными.

В 1995-м мы сражались с кагэбэшным бетоном (дом изначально был населён пенсионерами КГБ), оказалось, что увеличить проём окна с помощью кирки — это все равно что пытаться перочинным ножом спилить дуб. Пришлось нанимать дорожных рабочих с пневматическим молотком. Но и они, с грохотом, с плевками и матюгами, возились долго и до конца с работой не справились: на месте окна образовалась безобразная круглая дыра. В довершение всего железная дверь, сваренная Мишей Рошняком, оказалась крупнее нашей дыры. Мы до поздней осени возились с этой дверью: наш сварщик Пестов ослеп, правда, временно. Так или иначе к первому снегу дверь стояла на месте, вниз вели ступеньки, которые я сделал сам, ценой изъеденных цементом подушечек пальцев. У нас, таким образом, был теперь свой собственный вход.

Первые истории партийного Бункера скорее комичны. Так, например, огромную деревянную пробку, закупоривающую трубу, срывало раза три. И дерьмо, окурки — короче, всё содержимое фановой трубы плавало по Бункеру. До дугинских помещений дерьмо не добиралось. Всё ограничивалось полсотней лучших квадратных метров нашего штаба, расположенных между двумя входами в помещение. Помню, первый раз дерьмо прорвало ночью. Явившийся рано утром в штаб за газетами Карагодин обнаружил несчастье и забросал дерьмо газетами. Кажется, газетой «Завтра», несколько пачек которой предприимчивый Тарас Рабко украл из типографии «Тверской Печатный Двор», где «Завтра» печатали вместе с «Лимонкой». Рабко надеялся наварить на «Завтра» денег, обычно он отвозил пачки к музею Ленина и за полцены сбывал старушкам. Мы с Дугиным издалека увидели Карагодина, с отвращением выносящего в мусорный бак какие-то гнусного вида газеты. Делать было нечего: философ и председатель партии, жрец и кшатрий, пошли убирать дерьмо. Позднее явился Рабко, проклинал нас за то, что пустили его товар на такую низменную цель. Потом мы дружно все смеялись, рассуждая о том, как будут веселиться последующие поколения, узнав о том, как в действительности всё начиналось, как отцы-основатели Национал-большевистской партии стояли в лужах и сгребали дерьмо!

Так что, последующие поколения, вот вам картинка: стоят отцы-основатели и хохочут в лужах грязной канализационной воды. Это был 1995 год. А всего через шесть лет события совершатся очень трагические. 10 июля, сидя в кабинете полковника Игнатьева, заместителя начальника тюрьмы, узнал от пришедшего меня посетить депутата Алксниса о том, как сидят политзаключённые национал-большевики в Риге. Соловей, Журкин и Гафаров добились статуса политзаключённых. Они сидят все трое вместе, в одной камере. Они мужественно отказались от выдачи в Россию, требуют вначале пересмотра приговора. Срока у Соловья и Журкина огромные, по 15 лет (у 17-летнего Гафарова — пять), потому отказ от перевода в Россию, где почти наверняка их или освободят, или заменят заключение условным наказанием,— акт большого мужества. Эти наши ребята уже профессиональные революционеры.

Из тех людей, кто основал партию, держится НБП только Летов. Хотя он ссорился с нами, отходил в 1996 году, но те, кто основал с Лениным Российскую Социал-демократическую партию, также не остались навеки, не говоря уж о тех, кто в 1895 году основал «Союз за освобождение рабочего класса». Где они, как их звали? Партия — это коллективный труд, тяжесть партии несут на своих плечах попеременно, сменяясь. НБП вначале нёс я, и мне помогали Дугин, Рабко, Летов — все мы тащили партию. Но из небытия приходят другие — подошли Соловей, Журкин, Сергей Аксёнов — он сидит в этом же каменном мешке, что и я. Я нёс партию с ними и с Ниной Силиной — она кроет следователей матом, иногда я слышу её смех на прогулке. «Принцесса прыгает»,— обронил загадочно солдат.

Отцы-основатели? Хорошо, что они были. Хорошо, что выпестовали дитя, шептали ему интеллектуальные завывания,— колыбельной служила легенда о людях «длинной воли». Дитя чуть подросло,— ему рассказывали отличные сказки о бароне Унгерне, о Че Геваре, о Гитлере, кормившем мышей в казарме, отличные сказки о похищении Альдо Моро, о подвигах Ленина и Муссолини.

Дитя бегало по Бункеру, свободное и безумное. Его называли Национал-большевистская партия. Однажды интеллектуал и эрудит Саша Дугин взглянул на Дитя и увидел Монстра. Монстр испугал отца-основателя, хотя у ребёнка был лоб господина Дугина. И что-то ещё от него — может быть, уши…

Где-то уже в начале 1996-го Бункер принял свой настоящий вид — белые стены, чёрные рамы окон, чёрные плинтусы и полы. Полы изначально были окрашены в чёрный цвет. После многих кованых башмаков и мойки полов — полы стали серые. Лучшим бункерфюрером и навсегда недосягаемой вершиной был Максим Сурков. Но в 98-м, когда Суркова сманил Дугин, наш Бункер потерял свой блеск.

В Бункере были проведены несколько выставок экстремального искусства, среди них знаменитая «Экстремизм и эротика», где Миша Рошняк упаковывал меня и Елену Бурову как египетскую пару супругов-фараонов в бинты и поджигал всё это под экстремальную музыку: ударял в железные листы композитор Тягин и пели лучшие underground artitsts. Все эти сборища, надо отдать ему должное, организовывал Дугин. Меня больше интересовала революционная работа с людьми.

Саша никогда не давал ни единого рубля на газету «Лимонка» и никогда не помогал с её распространением. Я доставал деньги сам, выпутывался сам. Обиды у меня на него не было. Предполагалось, что он выпускает журнал «Элементы» и даёт статьи в «Лимонку», и это и есть его контрибуция. Но если учесть, что в «Лимонке» он получил возможность регулярно каждые две недели высказываться на любые темы, то есть получил трибуну, то его партнёрство со мной было очень выгодным ему. А когда, сломив моё сопротивление, Дугин наладил ещё и продажу своих (а потом и чужих, якобы рекомендованных им) изданий, то его дружба со мной стала ещё и прямо доходным предприятием. Это было уже время издания «Основ Геополитики». Дежурному вменялось в обязанности ещё и продавать дугинские книги, объявления о продаже его книг давались в каждом номере газеты. Ребята получали определённые проценты с продажи книг, но я заметил, что они стали слишком заинтересованно относиться к продаже. И мне это не понравилось. Считал, что торгующим нет места в храме. У меня самого были далеко не блестящие дела в ту пору, мои книги печатали мало и неохотно. Но мне и в голову не приходило как-то приспособить Бункер для торговых целей. Я считал, что штаб центральной организации партии негоже использовать в целях торговли. Я понимал, что ни одно издательство Дугина печатать не станет, что он обречён издавать себя сам и продавать себя сам. В конце концов эта торговля в храме привела к конфликту, не между мною и Дугиным, а между частью нацболов и Дугиным. Но об этом — ещё не скоро. Пока мы мирно развивались. Сидел в Бункере дежурный. Лежали на столах номера «Лимонки». Каждую вторую среду я сам ездил за газетой. Вначале, за первыми десятью номерами, в Тверь, потом, когда хозяин повысил цену сразу втрое, не предупредив нас, мы перебрались на улицу шпиона Зорге в «Картолитографию» и печатали там газету, если не ошибаюсь, до 37-го номера. (Или 33-го? Подшивки под рукой нет — здесь тюрьма, руку за подшивкой не протянешь.) Именно эти номера с 10-го до 37-го или 33-го — шедевр радикальной политики и полиграфии. Бумага шла на них негазетная, толще — зеленоватая, фактурная с волокнами, или белая, почти глянцевая. На такой бумаге отлично смотрелись работы Лебедева—Фронтова. Машину, возить из типографии газету, нам безотказно давал Валентин Викторович Погожев (умерший в 2000 году, он у меня запёчатлён в «Книге Мёртвых» вместе с Костей Локотковым в главе «Они будут нас ждать под сводами национал-большевистской Валгаллы»), зав. автоколонной МТТ. Он любил нас.

В Бункере ребята царили сами. Лишь иногда я вмешивался и наводил порядок, подправлял традиции. Так, во время периода строительства, возник обычай совместного обеда, во время которого я разрешал немного выпить. Обычай этот плавно перетёк в совместные застолья по случаю больших праздников. Долго этот обычай не продержался в нашей среде, я его вскоре прекратил, так как однажды мне пришлось, отколов от бутылки дно, с «розочкой» выставлять юных придурков и не очень юного психа — фотографа Диму Невелёва.

Постепенно сложились и традиции лекций. Их читали как приходящие со стороны, так и свои. Так просвещал нас некоторое время специалист по левым движениям Алексей Тарасов, бородатый человек в палестинском платке, с палочкой. Единожды или дважды читал лекцию Александр Колпакиди. Его знания о РАФовцах и Красных Бригадах меня тем более удивили, что выяснилось,— он не знает иностранных языков. Впоследствии я даже останавливался у Колпакиди в Питере вместе с охранником Разуковым. У него отличные жена и двое детей. Но основным нашим лектором всё же был Дугин. Хотя он и взялся читать только тогда, когда заметил, что у нас множество партийцев. Его лекции заранее объявлялись в газетах и потому приходили во множестве «не наши». Художники, женщины буржуазного типа, пахнущие духами мужчины.

Глава IX. Партстроительство

Я сейчас разъясню раз и навсегда проблему с днём рождения партии. 8 сентября 1993 года — дата регистрации Московского отделения Национал-большевистской партии — не может считаться нашим днём рождения. Почему? По простой причине: тогда не существовало даже московской группы. И хотя я подписал в ночь с 20 на 21 сентября обращение политических партий к Президенту Ельцину от Национал-большевистской партии, это не более чем жест сопротивления. Впоследствии, сразу после путча, подлый «Московский комсомолец» опубликовал на первой странице и Обращение и подписи, где моя подпись стоит рядом с подписью генерала Титова от Фронта национального спасения. Я горжусь тем, что поставил свою подпись в ту роковую ночь на правильной бумаге: Ельцин угробил Россию. Он уничтожил завоевания диссидентов и демократов, он убивал националистов, а в довершение всего поставил над нами человека из прошлого — Путина. Однако днём рождения Национал-большевистской организации должен, думаю, по праву считаться день выхода первого номера газеты «Лимонка». Ведь на самом деле «Лимонка» сделалась «наше всё»: наша программа, наш учебник политики, наш сборник легенд, наш устав партийной службы. Потому днём рождения партии я, её первый председатель и единственный живой отец-основатель, объявляю 28 ноября 1994 года.

Выборы 1995 года, когда Дугин был зарегистрирован кандидатом по 210-му округу в Питере, а я — в Москве, на северо-западе столицы, я подробно и красочно описал в «Анатомии героя». Там есть и Лиза в жакете от мух, посетившая со мною два-три предвыборных митинга. У нас было мало шансов выиграть: председатель радикальной партии с неизвестными пенсионерам целями и философ — друг рафинированного, гениального авангардного музыканта Курёхина — на что мы могли надеяться? Но никто не мог помешать нам пытаться. Не следует думать, будто мы, лидеры, отцы-основатели, пользовались привилегией быть выдвинутыми. Я помню, что мы благословляли на подвиг региональных руководителей партии. Другое дело — что немногие смогли. Красивый, высокий, рассудительный Дима Волков из Екатеринбурга не сумел организовать сбор подписей, ещё двое других руководителей сошли с дистанции на стадии сбора подписей. На деле привилегия оборачивалась тяжёлым трудом. Следовало:

1) Организовать людей для сбора подписей, подымать их в атаку в течение месяца или более — ежедневно. Требовалось не менее тридцати или пятидесяти ежедневно стучащихся в двери граждан нацболов, молодцов-убалтывателей.

2) Нужно было в соответствии с требованиями Избиркома оформить подписи и другие документы.

3) Получив регистрационное свидетельство кандидата в депутаты, следовало как проклятому ещё полтора месяца ездить с утра до вечера по заводам, собесам, ЖЭКам, дебильным канальным телестанциям, в клубы пенсионеров, разговаривать с людьми тотально чужими.

4) А в это время команды нацболов должны были оклеивать округ листовками. Их брали в милицию, делали кандидату предупреждения, они мёрзли, были голодны. Следовало давать им деньги, обогревать их спиртным, воодушевлять.

В общем и целом, на выборы надо было угробить месяца четыре, занимаясь только ими. У меня уже был опыт выборов в Тверской области — северо-запад Москвы всё же был легче. Он не растянулся на триста с лишним километров, по крайней мере. В процессе выборов я влюбился в своих нацболов-пацанов и гордился ими. Мои доверенные лица: Мишка Хорс, Макс Сурков — были 18-летними. Сашка Аронов — чуть постарше. Все они — в чёрных джинсах, в косухах, у Макса Суркова ещё, по-моему, был ирокез на круглой его голове — с достоинством занимались своими обязанностями. Я вспомнил соответствующую страницу в «Дневнике неудачника»: «Стоя за корявыми задубелыми отцами и матерями, дети, подростки — туманно смотрят в будущее. Ради них стоит жить». Я предполагал, что так себя и будут вести пацаны — национал-большевики, если им дать обязанности. Но тут получил возможность в этом убедиться. Дугин в Питере собрал вокруг себя толпу ребят, и хотя он постоянно был недоволен ребятами — они собрали ему в срок подписи. Собственно говоря, до появления Дугина в Питере в конце лета 1995 года у нас там едва-едва проклёвывалась организация. В феврале того года я приезжал в Питер, выступал в «ДК им. Ленина», и туда прямо на сцену влез долговязый прыщавый парень — отрекомендовался как Женя Веснин — и потребовал, чтобы я представил его как руководителя питерской организации НБП. Я отказался его так скоропалительно выдвигать, но что-то он после стал делать, какие-то подвижки были. Потому, когда появился в Питере Дугин с целью стать кандидатом на выборах в Госдуму — все начали стекаться к нему. Курёхин достал ему подвальное помещение на Погодинской улице, там сделали избирательный штаб Дугина и там впоследствии несколько лет помещалось питерское отделение НБП, деля его с чаеразвесочной фирмой. Завхозом и чаеразвесочной фирмы, и штаба НБП был один и тот же человек: афганец Александр, отличный, душевный тип. Курьёзно, но здание, приютившее у себя в подвале НБП, при царях было публичным домом — голые феи, поддерживающие балкон на углу дома, сохранились до сих пор. В помещение пришли помогать Дугину первые нацболы Питера — друзья и даже бывшие школьные товарищи Веснина (сам он успел уже отойти от партии — во какая была текучесть). Помню, тогда пришла впервые в питерское НБП Маша Забродина, дочь моряка, чуть картавая девочка 17 лет, с большими — ну как бы это о партийном товарище, тем паче уже мёртвом, поприличнее выразиться — с большими шарами грудей. С нею явилась красивая девочка Таня Толстая, обе учились на историческом факультете ЛГУ. Графиня Толстая долго в партии не задержалась, но с нею познакомился, приехав в Питер по просьбе Дугина, Тарас Рабко, и влюбился в неё. Роман его с Татьяной продолжался лет пять. И затих лишь где-то год назад.

То есть на партийном поле встречались юноши/девушки, знакомились, влюблялись.

Как видим, Дугину тогда собралась помогать разная публика. Его поддержала группа «Рабочая борьба» во главе с Дмитрием Жвания, такие суровые образованные мальчики троцкистского толка. Пришли забубённые скины — сплошь растатуированные свастиками, помню, двое из них, возвращаясь из нашего штаба с подписными листами, попали в милицию, где их жестоко избили. Газета «Лимонка» взялась защищать их и защищала. Плюс музыканты Курёхина и школьники Веснина: получилась такая яркая команда. Дугин, сумев собрать такой невиданный коктейль, допустил впоследствии ошибку. Он стал выпивать с ребятами и, уже проиграв выборы, завёл себе моду ездить в Питер, оттягиваться, сбегая, по-видимому, от контроля жены. Оттягиваясь в запоях, он начисто развалил им же и созданную организацию. Те, кто не хотел и не мог пить, ушли, всех остальных он сплачивал некоторое время, наезжая в карнавальном поистине по размахам запое. Однажды он привёз в Питер меня, и мне пришлось наблюдать это веселье. Не надо думать, что философ Дугин — безобразный алкаш. Он работоспособный, интеллектуально энергичный человек и может выдавать до 20–25 страниц талантливых текстов ежедневно. Раз в несколько месяцев он намеренно позволял себе напиваться, возможно, этот процесс омолаживал его, оживлял, давал новый старт. Но он споил первый состав НБП в Питере.

Тех, кто думает, что в «серьёзных» партиях прошлого такого быть не могло, что там только и делали, что, насупясь с карандашом в руках, читали «Майн Кампф» и «Капитал», отсылаю к ежедневной жизни итальянских фашистов и штурмовиков. Полезно прочесть книгу Курцио Малапарте «Капут», различные воспоминания. Даже несгибаемый Сталин умудрился пьянствовать в Царицыне во время обороны оного с Климентом Ворошиловым, за что Ленин пенял ему и ругал его при появлении в столице. Люди остаются людьми, чем бы они ни занимались, возделывают поля или же работают в политических партиях. Человек приходит в партию ещё и потому, чтобы не быть одному, чтобы чувствовать рядом друзей — их мускулистые тела. В число дружеских обрядов политического коллектива входит совместная мариновка на улицах, горделивая колонна под яркими флагами стремится видом своим устрашить противника, заявить о себе. В число обрядов входят и потасовки с противником, и совместный приём пищи, и совместные возлияния. Политическая партия — это как бы племя, отдельное, другое, и ему, чтобы поддерживать себя в общности, нужны ритуалы. Безусловно плохо и безнравственно, когда возлияния чрезмерны. С этим мы всегда боролись в Национал-большевистской партии. В московской организации я в конце концов запретил совместные возлияния в штабе. Вне пределов штаба и тогда, когда не заняты национал-большевистской работой, нацболы также призваны соблюдать умеренность. Алкоголиков, впрочем, у нас никогда не было. Были несколько пьяниц, с которых я не спускал глаз. Некоторых мы изгнали. На время выборов газета наша сделалась скучнее. Дело в том, что Дугин, а за ним и я, стали печатать в ней материалы для выборов. Рассчитаны материалы были на избирателей, а не на национал-большевиков. Мне самому было противно читать их, и после выборов я потом напишу резко: «Избирателей надо бить ногами». Александр Гельевич был подавлен результатом выборов, я не помню, сколько он получил голосов, но немного. Впрочем, и я получил какие-то странные, если не ошибаюсь, 5.555 голосов, что резко контрастировало с моим результатом в 93-м году в Твери, тогда я взял около 23 тысяч голосов. Объяснялось это поражение в моём случае просто: избиратель уже и в 1993 году выбирал партии (пусть и в сугубо российском понимании этого слова), а на личности уже не обращал внимания. Что касается Дугина, то он был намного менее известен широкой публике. В его округе победил «яблочник» Голов. Лично у Голова известность была вряд ли больше, чем у Дугина, но к «Яблоку» питерская интеллигенция относилась крайне сочувственно. У меня в округе победил Владимир… тут я сознаюсь, что забыл фамилию этого достаточно заурядного демократа… Лысенко! Вспомнил. Демократ.

После выборов я с ещё большей энергией взялся за газету. Дабы сократить расходы, я сам стал клеить макет «Лимонки». Научился делать это менее чем за два часа. В назначенный день я клал свою газету в папку, вёз её на метро «Полежаевская» и взбирался вверх пешком по улице Зорге. Проходил мимо вахтёрши в «Картолитографию». Находил или директора Слуцкого в его потрёпанной кожанке или относил макет прямо в производственный отдел на второй этаж к девушкам в белых халатах, отдавал им сопутствующие фотографии и уходил.

Типографская работа всегда доставляла мне удовольствие, как и пребывание в типографии. У Слуцкого тогда не было заказов, и потому мы, платившие наличными, были желанны здесь. К нам относились радушно. Я уже было думал, что нашёл друзей на долгие годы, как вдруг через год на Слуцкого наехали «неопознанные наши враги», пригрозили ему, что если он будет продолжать печатать нашу газету, то ему откажут в крупном заказе на печатание школьных учебников для Московской области.

Кто такие «ННВ», Слуцкий не разгласил, но намекнул, что это, возможно, КПРФ или ЛДПР, и попросил меня поискать другую типографию. Я тогда на него обиделся и даже обратился в прокуратуру с просьбой расследовать эту историю, тем более что Слуцкий сказал мне, что ему угрожали. Через несколько лет после событий мне поведали, что в дело была замешана некая Любовь Кезина — министр образования правительства Москвы и мать Жени Кезина — приятеля Тараса Рабко. Я помнил Женю по поездке в город Вятку, как высокого парня с хвостом и только, и думать не думал, что его мать почему-то окажет влияние на судьбу нашей газеты. Я и до сего дня не понял, что там такое произошло на самом деле. То ли Женя Кезин показал матери отличные номера «Лимонок» и сказал: «Вот мама, как надо издавать, в лучшей типографии города, простаивающей, так как у них нет работы». А мать Кезина искала, где бы дёшево и качественно издать московские учебники. А затем Кезина, чтоб не компрометировать себя соседством с радикальной газетой, обронила Слуцкому: «Кстати, а почему вы печатаете этих коммуно-фашистов? Они, что, вам хорошо платят?»

«Да помилуйте!— мог сказать Слуцкий,— по самым низким расценкам платят. Я их попрошу найти себе другую типографию, проблемы нет, Любовь Александровна». А могло быть ещё проще: получив жирный заказ, Слуцкий сам решил выставить нас от греха подальше. С совестью справиться ему было очень легко: «Картолитография» должна была кормить своих рабочих, а директор Слуцкий был им как бы отец-кормилец.

Я бросился искать типографию. Произошло всё это весной 1996 года. Именно тогда же, с дистанцией в несколько недель, произошёл первый кризис с Дугиным. Я расскажу о нём в следующей главе, а пока расскажу о том, как газета строила партию.

Механизм был прост. Издающаяся в столице радикальная молодёжная газета, очень необычная, весёлая и злая,— полная правых сказок Дугина, крутых левых и правых материалов. В доступной форме говорящая на языках молодёжи о молодёжи. Говорящая о том, что читать, что слушать, что смотреть, подключающая немедленно любого пацана из Богом забытого города к столице, к цивилизации — такая газета вдруг появляется в городе N-ске. Её читают, передают из рук в руки, она вызывает брожение умов. Она бросает семена в ожидающую почву российского провинциального города. Через несколько месяцев там, куда попала «Лимонка», образовывался кружок, а потом и ячейка нацболов. Эти пацаны встречались, обговаривали газету, потом писали нам. И получали — порой долго ждали, но, в конце концов, как правило, получали — ответ. Мы посылали им другие номера газеты, завязывался обмен, начиналась поставка. Так появлялись у нас первые организации. Мы не сразу сами поняли этот механизм. Когда поняли — стали его использовать.

Поначалу я всего лишь заботился о том, чтобы газета наша попала в наиболее возможное число городов. Сперва «Логос-М» брал у нас от 5.000 до 3.600 экземпляров «Лимонки». К 1996 году стали брать меньше. Но не потому, что на нас не было спроса, а потому, что киоскёрам было невыгодно нами заниматься. Они гнали читателю миллионы тиражей «Комсомольской правды», «Аргументов и фактов» или «СПИД-ИНФО», те газеты, которые уже имели миллионы читателей. Выставлять нас на своём прилавке в один квадратный метр им было невыгодно. Газетный и издательский бизнес первым в России успешно стал капиталистическим, работал в режиме свободного ранка. Этот рынок не хотел давать ход политической оппозиционной газете — это раз. И второе — мы не могли платить за популяризацию жирные деньги. У нас их не имелось.

Постепенно мы перешли на самораспространение. Часть газет мы отвозили к музею Ленина, где был рынок патриотической прессы, и сдавали оптом оппозиционным старушкам и старикам. Часть газет уезжала на поездах в различные города России и СНГ. Мы далеко не всегда получали за свои газеты деньги, но мы неизменно и тупо развозили свои газеты по вокзалам. И газеты встречали в далёких городах, а когда мы в конце концов в 1998 году подсчитали количество региональных организаций НБП, то ахнули: более пятидесяти регионов оказалось у нас в руках. Их покорила вначале «Лимонка», а уж потом НБП.

Надо понимать, как устроен российский социум. Каждый русский город имеет не такое уж большое ядро активной молодёжи и все друг друга знают. Ясно, что наша газета не могла заинтересовать криминалов. Но молодёжь контр-культуры, политзаинтересованная молодёжь, альтернативщики, рокеры, панки, все читали нас запоем. Не обязательно все шли в НБП, но читали все! Каждый номер ожидался (и ожидается!) с нетерпением. Ибо что в тусклой жизни провинциального города ещё происходит? Газета давала единение с молодёжным движением во всей стране. Думаю, в недалёком будущем «Лимонку» будут изучать как важнейший литературный, культурный и политический феномен конца XX — начала XXI века, которому нет аналогов в истории России. Удивительна близорукость тех, кто не понимает размеров этого Зверя под названием «Лимонка». Мы были the absolut Beginers!

Через свою эстетику революционности (даже в слабых проявлениях хулиганства и дебоширства), через 4-ю полосу, где пропагандировались новая музыка, новое видео, новая графика, новое кино (в конце концов у нас нашёл прибежище и киноавангард — Сальников и Мавромати, и артавангард — Бренер и Осмоловский, и поэт Витухновская, и музыкант авангарда Курёхин) — мы цепляли на крючок души, даже далёкие от политики. А потом они у нас начинали читать и 2-ю и 1-ю полосы — саму политику. Мы сумели сделать политику нескучной. Приватизировали героев мира и левых и правых: Че Гевару и Мэнсона, Мисиму и Баадера. Они никому в России не были нужны: мы их подобрали. И дали нашему читателю и партийцу в качестве примеров для подражания.

Глава X. Правые союзники

Опыт с Зюгановым долго давил на меня. Обещав мне лично помощь (или хотя бы невмешательство) на выборах декабря 1993 года, он кинул меня. Я позвонил ему предварительно, посоветовался «Ты будешь, Гена, кого-нибудь выдвигать в Тверском округе? Я хотел бы попытать счастья и побороться за место депутата Госдумы. Если у тебя там кто-то идёт, я не буду выдвигаться?» — «Нет, Эдик, никого в Тверском у нас не будет. Иди, мы тебе поможем. Если б нам разрешили участвовать в выборах, я бы взял тебя в список КПРФ». Через несколько недель Ельцин разрешил КПРФ участвовать в выборах, но Зюганов не сказал своим партайгеноссе, когда они делили округа: «Давайте возьмём в список Лимонова? Не член нашей партии, но свой. Столько сделал для оппозиции. Храбрый человек, воевал в Сербии».

Хера лысого сказал Гена. Ясно, что я был шокирован предательством «своих». И меня отшатнуло вправо. Раз ты предан левыми, ты, естественно, склоняешься вправо. Я пошел на правую конференцию под названием «Куда идет национализм?», так, кажется, где увидел массу правых: национал-демократа Севастьянова, главаря Народно-национальной партии Сухаревского, руководителя московской организации Национал-республиканской партии (забыл фамилию, толстый и высокий), в Питере партию возглавлял, уведя её от Лысенко,— подозрительный бывший мент Юрий Беляев. Я выступил на их конференции. (Хотя они неохотно признавали НБП националистами или не признавали вовсе.) Интересно отметить, что Корчинський, симпатичный мне бывший лидер УНА/УНСО, говорил мне, что украинский националистический бомонд никогда не признавал УНА/УНСО националистами. В своей речи я сказал, что надо бы нам объединиться и перестать бороться друг с другом, что следует бороться с Системой. После моей речи ко мне подошел Иванов-Сухаревский и сообщил, что согласен — пора объединяться.

Чуть позже все вышеперечисленные: я, Иванов-Сухаревский (красочная по-своему личность, кинорежиссёр, актёр, человек в белых перчатках и красном джемпере, демагог, антисемит и психопат), глава московской организации НРПР (тот же толстый и высокий, блин, как же его?), ещё один типчик с восточными чертами лица, руководитель неясной организации, все мы собрались у меня в кабинете в Бункере и образовали организацию под названием Координационный Совет Радикальных Националистических Партий (сокращенно КСРНП). Случилось это в начале 1996 года. Таким образом, я второй раз сделался руководителем политического блока, если считать Национал-большевистский фронт, созданный в мае 1993 года,— первым. (Я понимаю, что для «нормального» смертного, не для политического маньяка, каковым я являюсь, вся эта социальная возня с людьми очевидно представляется безумием.)

В феврале 1996 года состоялось и публичное, как бы это выразиться, «обмывание», что ли, нашего координационного совета — Юрий Беляев, толстяк-мент (он был ментом во всяком случае до 1993 года) созвал в Санкт-Петербурге съезд националистов. Какой-то по счёту. Вообще, было такое впечатление, что платили за съезд менты. На этот съезд мы все и отправились: Иванов-Сухаревский, человек с восточными чертами лица и даже Дугин. В первый день должен был состояться съезд Национал-республиканской партии, а во второй — съезд националистов России.

В первый день ничего интересного не произошло. Звучала музыка, носили знамёна. Изрядно поредевшие партийцы НРПР произносили речи. Зал был полон всяких людей. Я присутствовал на 1-м съезде НРПР в 1992 году. Там были известные члены российской нацтусовки: среди них Безверхий — тощий старикан с красным носом — лидер организации венедов. Ну были мы, грешные,— весь КСРНП во главе со вдохновенным байроновским блондином Ивановым-Сухаревским, его помощником Шаропаевым (уже знакомым читателю по ФНРД — бывшего коллективным членом НБФ за три года до этого). Был Олег Бахтияров, хороший мужик, психиатр и боевик, участник войны в Приднестровье и взятия мэрии в 93-м году, киевлянин, один из лидеров организации «Славянское Единство». Был Дугин, сидел чинно рядом со мной в первом отделении, но в перерыве (его шурин Сережа Меленьев стоял в фойе и продавал книги) Дугин исчез, и я нашёл его уже вечером в штабе НБП. Ещё часть зала состояла из того человеческого материала, который по аналогии с «дем. шизой» — можно было назвать «нац. шизой». А на старом журналистском жаргоне такую публику называют «чайниками». Это завсегдатаи, яростные тётки и дядьки, крикуны и кликуши, благим матом орущие с мест во всех эмоциональных моментах. В самом начале в зале сидела группа не то сонных, не то уже пьяных скинов, человек 30. В перерыве они выпили и бродили там в фойе меж лотков с правой литературой, время от времени возвращались в зал. Было большое количество старых, хромых и косых, с дефектами, и просто бедных людей. Я уже знал эту толпу. Их не следовало принимать за людей национальных убеждений, хотя некоторые из них были примитивными, фольклорного типа националистами. Не следовало их принимать и за электорат, ибо их было ничтожное количество, от 200 до 300 человек всего-то. Их не следовало покорять,— то есть аплодируют они или свистят, не имело значения. Их следовало воспринимать как не очень приятных людей, набившихся в зал съезда. Так я и делал.

Беляев предложил встретиться вечером, ближе к ночи, дабы обсудить, что будем делать завтра на съезде националистов России. Договорились встретиться у нас в штабе ближе к ночи. В штабе я застал уже нездоровую атмосферу. Партийцы, бывшие на съезде, уже все перекочевали в штаб и теперь бродили там с веселыми лицами людей, собравшихся на вечеринку. Я не стал портить им настроение. То был период кризиса, когда первый состав питерских нацболов деградировал (не все, разумеется), а сколько-нибудь выдающегося лидера не существовало. (К середине года я уговорил Диму Жвания — лидера «Рабочей борьбы» — стать лидером НБП в Питере, а в декабре его будет уже оспаривать юный Андрей Гребнев.) Беляев приехал, приехали ещё несколько лидеров партий, присутствовал Бахтияров, мы позвали Дугина. Тот нехотя явился. История следующего дня съезда сводилась к вот какой проблеме. Завтра на съезде должен был председательствовать Владимир Безверхий, глава общества венедов-язычников. Он считался патриархом правого движения в России, Беляев относился к нему как к учителю, о чём он не преминул объявить ещё в первый день на съезде НРПР. Но проблема состояла в том, что съезд националистов России должен был выдвинуть кандидата в президенты от националистов. И вот Безверхий по заданию КПРФ должен был сманипулировать нашим съездом так, чтобы мы объявили кандидатом красного Зюганова. А Беляев хотел Ельцина. Почему Ельцина? Была такая национальная вера, что пусть уж будет хуже некуда с Президентом Ельциным, чем народ надолго успокоится с Президентом Зюгановым. Уже выпивший и, как всегда, парадоксальный Дугин также высказался за Ельцина… Бахтияров сказал, что мы безумны, если говорим такое, что народ нас не поймёт. И Бахтияров оказался прав. Я? Я выслушал их всех и решил, что приму сторону большинства. Но для начала я предложил выйти за рамки двух кандидатур. Почему только Зюганов и только Ельцин? Давайте выдвинем кого-то из своих. Присутствующие, оказалось, своих не хотят. Самыми известными тогда национальными лидерами России были Николай Лысенко и Александр Баркашов. Лысенко они все дружно отвергли. Для Беляева он был бывший соперник — бывший лидер НРПР, побежденный, выпихнутый с места лидера ещё в 1994 году Беляевым. Лысенко сидел тогда в тюрьме (до этого он пробыл два года депутатом Госдумы, кстати, единственный из радикальных националистов, кто был депутатом). О Лысенко никто и слышать не хотел. Для Беляева — бывший соперник, для всех остальных не авторитет. «Давайте Баркашова?» — предложил я. «Этот тип наслал на меня киллеров, они угрожали моей жене…» — взорвался Иванов-Сухаревский. Дело в том, что на его квартиру было совершено нападение, и Иванов-Сухаревский считал, что организовал его Баркашов. «Нет, только не Баркаш,— закричал Беляев,— к тому же его организация разваливается… завтра увидите, три группы от имени РНЕ собираются участвовать». Беляев довольно закряхтел, и заколыхался в стуле. Как холодец.

Я не утрирую и не пишу сатирические заметки. Баркашова не любили как самого удачливого, как самого раскрученного, его организации доставалось все внимание СМИ. Сам Баркашов обладал высокомерием выскочки-пролетария, был хамоват и недружелюбен, что не прибавляло любви к нему. Но он был руководителем самой массовой на тот период организации националистов России. И по справедливости следовало бы выдвинуть его. Хотя я его тоже не любил, и Беляев был прав, с РНЕ у Баркашова начались проблемы и в Питере, и в других регионах. Но у Баркашова они начались, у других же националистических партий они существовали давно, и тот же Сухаревский знал, что в сравнении с организацией Баркашова его организация всего лишь секта.

«Ельцина! Только его! Чем хуёвей, тем отличней! Нужно поддержать эту образину Ельцина!» — внятно и с выражением вещал Дугин. К нему прислушивались, побаиваясь его эрудиции. Я еле уломал Дугина прийти в кабинет Саши-афганца, где мы совещались. «Эдуард, я пошёл в партию, не давая вам обещания, что должен буду общаться со всякими полудурками»,— заявил Дугин, когда я явился в штаб со съезда и пригласил его на совещание. Я уломал его, и теперь он страдал, и потому так чётко артикулировал слова и говорил злым голосом, что уже выпил и хотел выпить ещё вместе с юношами и девушками нацболами: с худеньким мальчиком Леусом, с девочкой Машей, с учеником Карагодиным, этот приехал с нами из Москвы, они ждали его в комнате зала собраний. Там слонялись ещё десятка два-три нацболов, возбуждённые приездом вождей.

Я дал им увлечь себя. Дал увлечь себя дугинскому парадоксализму. А Беляев просто расчетливо хотел стать на сторону власти и заявить об этом. Баркашов ведь также на всех углах заявлял о том, что поддерживает Ельцина. Я дал увлечь себя и потому, что был возмущён предательской позицией Зюганова и компартии по отношению к себе и к националистам. Ведь часть их электората принадлежала нам. Ведь это за них голосовали национально настроенные избиратели, потому что нас не допускали до выборов. Ведь часть наших идей Зюганов подхватил и эксплуатирует, образовав Народно-патриотический союз. «Ельцина, Ельцина, только его. Нужно поддержать эту дубину Ельцина!» — выкрикнул Дугин и улизнул.

Вскоре все лидеры удалились, решив, что завтра мы вместе переломим течение съезда и сделаем так, что съезд проголосует за Ельцина, чтобы не голосовать за Зюганова. В кабинет Саши-афганца явились Дугин и Карагодин и 17-летняя девочка Маша Забродина. «Маша давно мечтала с вами познакомиться, Эдуард Вениаминович»,— язвительно сказал Дугин, и они с Карагодиным удалились. Ночь я провёл с Машей и в Маше. Утром она отвела меня на съезд. Когда я зашёл в помещение для собраний, там высоко в клубах дыма над полом левитировали Александр Дугин, мальчик Леус и мальчик Карагодин. Они говорили о мистическом фашизме. «Саша, нам пора на съезд».— напомнил я. «Вы что, совсем собрались подчинить меня своей воле, Эдуард Вениаминович?» — сказал Дугин. Мне оставалось лишь поспешить на съезд.

Оказалось, что все они успели испугаться. И теперь не знали, что делать. Бахтияров сказал, что это безумие. «А Баркашов?» — заметил Беляев. «Баркашову прощают то, что не простят нам»,— сказал кто-то. «Мы приняли вчера решение,— сказал я,— давайте следовать принятому решению. Нужно быть твёрдыми».— «Что скажет зал?» — спросил восточный мужчина. «Зал скажет то, что ему внушит Александр Кузьмич Сухаревский»,— сказал я и тем выиграл на этот день поддержку Иванова-Сухаревского. «Это безумие,— воскликнул Бахтияров,— народ не поймёт».— «Давайте следовать принятому решению».— «О чём вы там шепчетесь?— спросил Безверхий, уже занявший своё председательское место.— Садитесь». Мы сели в президиум.

Начали мы с того, что я огласил решение о создании Координационного совета радикальных националистических партий, огласил несколько пунктов сближения — тот зонт, под которым мы согласились объединиться, и предложил присутствующим лидерам, желающим стать членами Координационного совета, подписать документ. Подписал даже Безверхий. В зале захлопали, закричали: «Давно бы так! Пора!» — «Правильно!» — «Объединение!»

Как и оповестил вчера вечером Беляев, на сцену взгромоздился вначале один мрачноватый парень, заявивший, что он представляет питерское региональное отделение РНЕ. С задних рядов десяток хмурых людей прервали его речь, объявив парня самозванцем и назвав себя истинными представителями РНЕ. «Почему вы считаете, что вы истинные, а другая группа — нет?» — по-деловому поинтересовался Безверхий. «Дайте нам слово!» — потребовали с задних рядов. Безверхий дал слово второй группе. Представитель РНЕ №2, назвав пофамильно представителей группы РНЕ №1, денонсировал всех, назвав их отколовшимися ренегатами и сослался, в доказательство своей подлинности, на письмо Баркашова и полез за письмом. «Нет,— остановил его Безверхий,— письма нам не надо, у нас не съезд РНЕ, мы лишь хотели знать, кто из вас будет представлять РНЕ на съезде».

«Правильно! Довольно голову морочить! Разберитесь сами, кто у вас самозванцы, и приходите потом. Не мешайте работе съезда!» — взорвался зал. «Шалопутные!»

В зале было больше народных типов, чем вчера. Больше чайников. Безверхий сообщил, что от Координационного совета и проблем РНЕ нам следует обратиться к важнейшему вопросу повестки дня: решить, кого будут поддерживать националисты России на президентских выборах в июне. «Лысенко! Баркашова! Безверхого!» — правильно закричала толпа.

«Ваши эмоции нам ясны, но вот что получается: Лысенко сидит в тюрьме, организация Баркашова раздвоилась и, как мне только что сказали, растроилась, ну что до Безверхого, то я свою кандидатуру снимаю, возраст не тот. Тут нужен общенациональный, уже проявивший себя лидер. Вот наш коллега руководитель «Русской Партии» Милосердов, как вы, наверное, знаете, вступил со всей «Русской партией» в объединение Народно-патриотический союз России. Объединение возглавляется Зюгановым Геннадием Андреевичем».

Зал раздражённо зашумел. «Нет, вы погодите… Геннадий Андреевич…» Безверхий довольно умело стал обрабатывать зал в сторону Зюганова. На самом деле этого даже и не требовалось. Требовалось уговорить руководителей партий. Голосование было предусмотрено лишь для вождей. В зал вход был свободный, любой чмур с улицы мог явиться и сесть. Когда Безверхий закончил речь словами «…предлагаю поддержать кандидатуру орловского мужика Геннадия Андреевича Зюганова!» — ему вовсю хлопали.

Я шепнул Сухаревскому, чтобы он взял слово. Сухаревский вышел и, возведя руки горе (ему тотчас же зааплодировали, он был признанный оратор), воскликнул: «Я тоже за орловского уроженца русского человека Зюганова. Он мне нравится». Последовали аплодисменты. «Но я против людей, которые его окружают. Я против Колкера, я против Гольдштейна, я против Берлинера…» Зал зааплодировал. Названных личностей в окружении Зюганова я точно не встречал и о таковых не слышал… Сухаревский или придумал их или имел в виду лидера соперничающей с КПРФ РКРП — Тюлькина. В питерском отделении партии Тюлькина были несколько евреев, но фамилии были другие. Сухаревский не решился сказать, что мы поддержали Ельцина, но он потоптался на теме минут десять и в конце концов заявил, что если бы только Ельцин не был демократом… А так он и статью подходит, и русский типаж…

Затем к микрофону пошёл человек с восточной внешностью и долго говорил о том, что Ельцин ведет русскую войну в Чечне. Съезд происходил до Хасавюрта, русские выжимали тогда боевиков в горы, и выступление имело успех. Шевелёву тогда хлопали. (Вот, я вспомнил его фамилию: Шевелёв!)

Чувствуя, что теряет очки, Безверхий выпустил представителя КПРФ. Удивительно, но зал менял свое настроение от оратора к оратору. Коммунисту обильно хлопали. Вышел ещё раз Иванов-Сухаревский и долго выделывал словесные пируэты, закончив перечислением жертв коммунизма, явно придуманным, потому что там фигурировали немыслимые цифры. Если им верить, то получалось, что русских давно нет. Между тем они сидели в зале. Объявили перерыв, во время которого Безверхий сидел угрюмый. Я побежал в фойе и нашёл скучающего корреспондента НТВ с камерой. «Хотите сенсацию? Через десять—пятнадцать минут съезд объявит о том, что не хочет поддерживать Зюганова и предпочитает продлить «статус-кво», чтобы остался Ельцин».— «Вы собираетесь поддержать Ельцина?!— ахнул НТВэшник.— Я должен связаться с редакцией!» Он связался и прибежал. «Они дали добро. Но представлять себя будете сами, кто-то из вас, потому что я один сегодня, у нас урезанная бригада, я с камерой и всё. А можно снять вас сейчас за кулисами, тогда материал успеет в вечерние новости?» Я собрал Сухаревского, Шевелёва, Беляева, московского главу НРПР и, взяв микрофон, заявил: «Съезд националистов России не хочет поддерживать Зюганова на президентских выборах, считая, что его избрание…» И так далее, и тому подобное. «Предпочитаем, чтобы продолжался статус-кво и чтобы ельцинское правление в конце концов вызвало бы народные выступления против режима».

Это моё выступление мне дорого обошлось. Эти несколько фраз. Народные массы, во всяком случае те, которых я встречал впоследствии на шествиях и митингах, всякий раз не преминули припомнить мне этот эпизод. Это удивительно, что одним прощают всё, другим — ничего. Баркашов годами публично заявлял, что поддерживает Ельцина, Зюганов и КПРФ сделали возможным ежедневное нормальное функционирование ельцинского государства, голосовали за 70 % всех предложенных Ельциным законов. Никогда я не слышал, чтобы их упрекали народные массы.

Впрочем, впоследствии мы быстро нашли себе национального кандидата. Уже через пару недель я от имени КСРНП представлял в пресс-клубе гостиницы «Рэдиссон-Славянская» нашего кандидата Юрия Петровича Власова.

Однако эпизод с «поддержкой Ельцина» послужил мне хорошим уроком. Дело в том, что массы не понимают парадоксального мышления. Мы совершили тогда ошибку, в чём я сейчас и каюсь. Надо было читать и перечитывать Гитлера, знать философию масс.

После интервью возобновился съезд. На съезде я сказал вскоре то же, что и для НТВ. Зал аплодировал. Безверхий был посрамлён. Устал я дико. Прыгнул со сцены в зал и хотел уйти с дожидавшейся меня Машей Забродиной. Но путь преградили журналисты. Один из них, бородатый, задал мне наглый вопрос, от которого я задохнулся яростью: «А почему вы выступаете от имени русских? Вы же не русский?» Мой кулак сам собой полетел в его физиономию. Началась драка, затрудняемая лишь рядами стульев. Нас развели.

Юрия Петровича Власова я, к сожалению, вынужден был узнать и быстро; с 20 февраля по 26 апреля я проделал блистательный быстрый курс «власоведения» и вдобавок узнавал его жену в параллельном курсе «ларисасергеевнаведения». Два неумеренно больших животных (когда Власов уселся в автомобиль Антона Филиппова, рессоры так и просели), они проживали в паутине собственных предрассудков. Антисемитизм Ларисы Сергеевны даже нельзя было назвать антисемитизмом. «Это» уместнее было бы именовать или «евреепомешательством» или скромнее — «жидоедством». Иногда очень образные выражения большой красивой белой Ларисы Сергеевны (в народе таких называют «пивная королева») были меткими наблюдениями талантливой импрессионистки. Так она характеризовала Государственную Думу: «Сидят пятьсот зубов в три ряда, носатые все». Я давно заметил, что русский антисемитизм — на самом деле есть бескрайнее восхищение перед могучим, затмевающим солнце всемогущим Еврееем. Себя при этом — «бедный русский народ» — подразумевает беспомощным, несчастным и слабым. Когда я пытался таким экземплярам (всё реже и реже, Власовым вообще не пытался) доказать, что евреи, конечно, не подарок, как и всякая нация они стремятся доминировать, да. Но в современном мире много сил — евреи не единственная сила, есть американское могущество, есть нефтяное лобби, есть католический блок, есть германские интересы,— только вот несколько наугад. Я не мог никогда убедить замшелых лохов, воспитанных на переписанных от руки в школьные тетрадки «Протоколах Сионских Мудрецов», что не только «еврейское лобби» или «мировая закулиса» правят миром, и меня зачисляли в жидолюбы. Евреи же давно держали меня в антисемитах.

Власовы же оказались редкой махровости экземпляры. Проханов сказал мне: «Власова решили поддержать? Ну поддерживайте… Вообще это патология, Лимонов, а не политика. Я с ними имел дело. Ты хотя бы читал, что он пишет?» Я сказал что нет, не читал. Проханов ошибался сплошь и рядом в людях, но с Власовым он оказался прав.

Первый вечер у них, когда мы явились к Власовым с компанией косоэрэрпевцев, как я их иронически называл (притом я их сплотил, я дал им название и даже на выборы с Власовым бросил их я, потому что надо было работать, светиться, развивать национализм), прошёл вполне нормально. У них была приличного размера (но, конечно, тесная для их тюленьих тел) квартира неподалёку от метро «Сокол», там мы в гостиной и расположились. Власов надарил нам всем книг. Выяснилось, что он плодовитый писатель. Когда я заглянул позднее в его книги, то обнаружил, что они полны стенаний Ларисы Сергеевны — как сказали о Власове простые наши косоэрэрпевцы, Власов оказался «подкаблучником». Я исчерпывающе написал о Власове в «Анатомии героя», потому не хочу повторяться. Самый сильный человек планеты разочаровал меня убогостью своего мировоззрения, и даже жить мне после этого некоторое время было противно. В здоровом теле не всегда живёт здоровый дух, вот что я открыл по делу Власова. Впрочем, здорово ли такое массивное тело — тоже вопрос.

Мы с КСРНП (то есть НБП главным образом) добыли ему свыше 80 тысяч подписей, двух крупных спонсоров. Я устроил ему пресс-конференцию в пресс-клубе гостиницы «Рэдиссон-Славянская», в ЦДЛ, на радио «Эхо Москвы» и собирался трудиться на него в поте лица своего. Но после регистрации в кандидаты в Президенты и отвратительной сцены в зале Центризбиркома, когда Лариса Сергеевна намеренно оттирала меня от мужа, не желая допустить нас в один телекадр, Власов стал скрываться от нас. Не явился на пресс-конференцию, организованную мною для него в агентстве новостей «Аргументы и факты», якобы поехал вместо этого встречаться с избирателями в Красногорск. Попрал все договорённости с нами.

Трудно сказать, что отторгнуло дремучую душу Власовых от нас. От меня их могло отторгнуть прочтение некоторых сцен (многих) из моего первого романа «Это я, Эдичка». В то же самое время трудно поверить, что Власовым тотчас не сказали ещё в конце февраля, когда он согласился с нами работать (я ведь возглавил КСРНП), что я написал. Неужели целых два месяца добирался до него донос? Для этого было достаточно телефонного звонка.

Зачем он был нужен мне и Координационному совету? Ну во-первых, что же мы за партии националистов, если не предпринимаем политических акций. А национальный кандидат в Президенты — самая пропагандистская политическая акция, какую возможно осуществить. К тому же никогда доселе национальный кандидат в Президенты не выдвигался в России. Интересно было пощупать пульс нации — определить, какая часть нации будет за него. Великолепная работа, великолепный тест. В то, что Власов может выиграть выборы, я никогда не верил. Я сомневался даже в том, возьмёт ли он 15 % электората. Я (не для публики, для себя) рассчитывал на 7–9%. Он не взял и одного. Но он сам виноват. Покинув нас, он, кандидат в Президенты, стал вести себя более чем странно. Он стал лгать. Он стал притворяться хорошим и пригожим. Сказал на «Эхо Москвы» Черкизову, что он за демократию, что принципы демократии и свободного рынка — его принципы. «О как!— воскликнул Черкизов. Тогда чем вы отличаетесь от таких кандидатов, как Михаил Сергеевич Горбачёв и Борис Николаевич Ельцин?» — остроумно заметил Черкизов. По всей вероятности, Власов, став кандидатом в Президенты, поверил, что может выиграть выборы. И усреднил свою программу до безобразия, жёстко разочаровав свой небольшой электорат, до этого заявления определённо голосовавший бы за него и его дебелую Ларису Сергеевну и их принципы. Когда в середине июня были опубликованы результаты президентских выборов, я только вздохнул.

Координационный Совет сошёл постепенно на нет, потому что иначе быть не могло. Потому что я так захотел, увидев, как малочисленны силы наших союзников. Появившись в 1994 году, Народно-национальная партия Иванова-Сухаревского вначале привлекала журналистов своими пикетами. Главной достопримечательностью был Александр Кузьмич Иванов-Сухаревский, небольшого роста блондин, актёр и кинорежиссёр. Под его завывания партия около полутора лет стояла на улице обычно в количестве 8 или 10 человек под вдвое большим количеством флагов. Ещё они умело использовали динамик и магнитофон. Кроме вполне толкового, но ограниченного Шарапаева, у Сухаревского было ещё более ценное золото партии — Володя Попов, журналист из Новосибирска. Попов, усиленно ориентируясь вначале на материалы «Элементов», а затем на материалы и полиграфию «Лимонки», сделал Сухаревскому газеты «Эра России» и впоследствии «Я — русский». С этим ННП кое-как держалась на плаву. Но людей у них не было совсем. Возможно, у них были две-три региональные организации, если фюрер Сухаревский не врал, однако в Москве дела обстояли плачевно. На первый День Нации, организованный НБП у памятника героям Плевны, мы, НБП, нагнали свыше трёхсот человек, а Сухаревский явился с Поповым и Шарапаевым. Толстый мордатый московский лидер НРПР привел с собой только одного человека. Шевелёв — четырёх. То есть это фактически были группки лидеров, а не партии. Нам, Национал-Большевикам, от сотрудничества с ними не было никакой прибыли. У Беляева в Питере были человек 20, но и эти держались вместе только потому, что Беляев трудоустроил их всех в охранном агентстве. Была ещё группа Касимовского и Вдовина, молодые штурмовики, отколовшиеся от РНЕ, назвавшие себя РНС (Русский национальный союз), человек 15–20, с несколькими региональными отделениями (а возможно, и без оных), но в КСРНП они не вошли. Ну, конечно, особняком держалось РНЕ, наши (мои и Дугина) контакты с Баркашовым совсем прервались в начале 1995 года. Впоследствии чем крупнее становилась Национал-большевистская партия, тем хуже относился к нам Баркашов. Но у него самого в организации начались противоположные процессы. Мы укрупнялись, а РНЕ дробилась. Баркашов завидовал и злобствовал.

К середине 1996 года стало ясно, что Координационный Совет не может существовать. Наши союзники паразитировали на нас. Союзниками можно быть с равными. С РНЕ я был готов союзничать. Меня не отталкивала враждебность Баркашова. Но он-то не хотел. Он ждал звонка Ельцина, потому надо было искать союзников в другом лагере: в лагере левых радикалов.

Последствием съезда националистов в Питере явилась первая попытка Дугина уйти от нас. Он прошёл путь измены до середины, но вернулся с дороги. Раскол тогда не произошёл. Вернувшись из Питера, Дугин вдруг затих. Готовя новый номер газеты, я позвонил ему. Обычно его не приходилось спрашивать о статье, он всегда делал свой урок впрок и вовремя. Сейчас он пробормотал, что статьи в этот раз не будет. Он был занят и не написал. Чуть ли не в тот же день у меня в прихожей в Калошином переулке стояли два «ученика» — Костя Чувашев и Андрей Карагодин. Чувашев, заикаясь больше обычного, сообщил, что родители срочно попросили его выполнить заказ на несколько томов религиозной литературы, потому газету он сделать не сможет. Оставалось лишь несколько дней до сдачи макета газеты в типографию. Так что милейший и талантливейший пацан Чувашев поставил меня, мягко говоря, в крайне затруднительное положение. Мне следовало искать макетиста. А где? Я понятия не имел. Я опрометчиво понадеялся на верность Чувашева «Лимонке». Второй «ученик» — Карагодин — промямлил, что ему понадобилась пишущая машинка, его родители внезапно лишились обоих своих компьютеров, а им срочно необходимо отпечатать некие документы. Я отдал ребятам их игрушки и, закрыв за ними дверь, выругался. Вот телята позорные! Но по сути дела эти ребята были виновны лишь в верности своему «гуру». Следовало обвинять самого «гуру».

Лето 1996 года он держался на дистанции. Выпускал номер журнала «Элементы», посвященный национал-большевизму, где умудрился ни словом не упомянуть о нас. Партийцы указали на это с возмущением! Мэрлин смотрел в лес, выискивая себе нового короля Артура? Ещё с 1995 года он стал сотрудничать с фракцией Жириновского в Думе, стесняясь (мы ехали в Питер), обнажил свой билет помощника депутата ЛДПР для того, чтобы взять бесплатный билет в ж/д кассе. Впоследствии оказалось, что все поездки в Питер он совершил по этому билету. Я предупредил его, чтобы он не увлекался Жириновским, я ведь прошёл этот же путь уже за три года до него. Мне было неприятно, что наш жрец ещё и чуть-чуть служит жрецом на стороне. Однако с Жириновским у него не заладилось, вероятнее всего, Дугин просто пришёл к «Вольфычу» поздно, когда все места уже были заняты, идеология ЛДПР уже давно сформировалась, и хотя Лёша Митрофанов модно назвал свой комитет в Госдуме «комитетом по геополитике»,— он вложил в эту оболочку обычную начинку. Поворчав, что у него украли «геополитику», Дугин возобновил своё сотрудничество с нами, стал писать в «Лимонку». Но Чувашев к нам не вернулся. Макет газеты стал делать долговязый и неуклюжий, как ножницы, парень Артём Дебков. Он сидел в старом здании университета против Манежа, и я стал носить ему материалы пешком.

Почему Дугин отшатнулся от нас в феврале 1996-го? На этот счёт существует множество мнений. Рабко предположил, что причиной послужила 17-летняя Маша Забродина. Якобы она спала с Дугиным до меня. Сам Дугин уже после раскола 1998 года сказал где-то, что якобы «вернулся» после нападения на меня 18 сентября 1996 года, нападение убедило его якобы в моей честности и преданности делу. Последнее сомнительно, Дугин не сентиментален и злопамятен.

Глава XI. Региональные организации

Две первые — Ростовская и Екатеринбургская — появились у нас тотчас же после того, как сложилось московское интеллектуальное ядро партии. Из Ростова прислали письмо местные молодые лидеры Олег Гапонов и Иван Трофимов. Мы с Тарасом совершили путешествие в Ростов-на-Дону осенью 1994 года. Ещё висели, помню, в ростовских огородах помидоры, когда наш поезд приехал в Ростов. Гапонов был музыкант, некогда лидер довольно известной группы «Зазеркалье», если не ошибаюсь. Трофимов также был музыкант и автор текстов. Вместе они создали новую группу «Че Данс». Че, естественно, по имени Че Гевары, и «данс» — от dance — танцевать: «Чегеваровские танцы». Тексты их были далеки от весёлых танцев: «Делайте бомбы, убивайте банкиров», с припевом «ножи блестят путеводною звездою»,— мы с Тарасом привезли эти тексты в Москву из Ростова, и они были достойно напечатаны в одном из первых номеров «Лимонки». Гапонов и Трофимов были очарованы тогда латиноамериканской революционной стихией: дома на стене у Гапонова висел вместе с флагом НБП — сандинистский флаг. Оба крепко дружили со студентами из Никарагуа, обучавшимися в местных вузах. Я бы сказал даже, что культ латиноамериканской революции царил в квартире Трофимова, где мы остановились.

Галонов и Трофимов собрали вокруг себя человек сорок или более единомышленников. Среди них даже был «бизнесмен» Олег Демьянюк — как полагается, с машиной, он владел небольшой фабрикой по пошиву обуви. В рядах партии был ещё один автовладелец — парень Костя. Нам с Тарасом ростовцы понравились. Правда, они были скорее кроваво-красные, крайне левые, но приятно было на них, здоровых молодых парней, смотреть, когда вечерами они допытывали у нас с Тарасом тонкости нового учения в квартире у Трофимова: гроздья людей сидели на полу вдоль стен, на стульях и кроватях. Лишь малая часть этих первых ребят остаётся сейчас в рядах партии. Остальные просеялись, ушли — текучесть кадров в политических движениях всегда была огромной. Я переживал текучесть кадров до тех пор, пока не прочёл где-то разительную статистику. Из 70 участников учредительного съезда партии Муссолини в марте 1919 года («сан-сепулькристи» — так их называли по имени церкви, в зале которой они собрались) в списки фашистской партии на выборах в июле 1921 года вошёл только один человек: Муссолини. Большинство участников 1-го съезда успело покинуть партию, ушли почти все футуристы — среди них впоследствии знаменитый режиссёр Тосканинни. Среди знаменитых участников революции 1905 года только Троцкий участвовал в большевистской революции 1917 года. А составы ЦК РСДРП или ВКП(б) менялись каждые несколько месяцев. Кто сейчас помнит о Дане или Мартове, портивших кровь Ленину так же, как мне портил её Дугин? Помнят только исследователи-историки. А между тем Дан был огромной проблемой для Ленина. А позднее — Мартов.

Россия — страна крайне централизованная, в этом, и только в этом, она похожа на Францию: там есть Париж и остальная Франция. И в России есть столица и вся остальная страна. Уже Германия или США устроены иначе. Страна чувствует притягательность и порочное очарование столицы, страна любит и ненавидит столицу. Российская же провинция устроена монотонно и однообразно. Областные города обычно с населением от 400 тысяч до миллиона всегда имеют ядро местной номенклатуры,— личный состав и резерв власти. Рядом с ядром власти есть ядро troublemakers — делателей неприятностей — местной оппозиции, конкурирующей с ядром власти. А помимо этого есть молодёжное ядро — молодёжная тусовка. Новизна нашей партии заключалась в том, что мы решили искать себе личный состав среди молодёжной тусовки, а не среди тусовки местной оппозиции. Скажем, Анпилов, или Терехов, или ЛДПР набирает себе людей из troublemakers-тусовки оппозиции. (Обычно это 30–50 человек на город, все друг друга знают и бегают из партии в партию. От Анпилова — к Жириновскому, от Жириновского — в «Конгресс русских общин», от КРО к ДПА и т.д.) Как устроен областной город и его политика, я понял ещё во время моих первых выборов в Твери. Притока свежих людей в число этих 30–50 личностей не происходило. Мы решили создавать партию из другого человеческого материала. Нас не смущало, что на первый взгляд молодёжная тусовка была в большинстве своём аполитична. Во всяком случае, таково было распространённое мнение, что аполитична. На поверку оказалось, что нет, совсем, ну совсем не аполитична. И вот мои прикидки, социальные наблюдения и вычисления начали сбываться. Ростовчане обратились к нам сами. Не беда, что они были крайне левые, мы добавили им правых взглядов. Впоследствии Гапонов и Трофимов не смогли тащить на себе груз партии. Уже года четыре руководителем партии в Ростовской области работает Костя Пудло, в мой первый приезд он был тоненьким малолеткой. Но, сменяя друг друга, камень на камень мы строим партию. Трофимов впоследствии сделался душой группы «Запрещённые барабанщики». Это он автор текста «Ай-яй-яй, убили негра». То есть таланты в НБП собрались неслабые.

Дима Волков, «самый высокий лидер регионального отделения Национал-большевистской партии», как я его шутя называл, был правый. Он знал Дугина ещё до партии, читал «Элементы», часто приезжал в Москву за правой литературой. В Екатеринбурге он общался с научной и гуманитарной интеллигенцией. (В 1997-м во время моего визита в Екатеринбург Волков, помню, познакомил меня с профессором Бакшутовым, учеником философа Лосева, а до этого присылал мне его книги.) При первой же встрече с Дмитрием Викторовичем Волковым я подумал, что он слишком хорош для нашей компании. Красивый, стройный гигант, с мужественным лицом, черноволосый, обычно одетый в костюм, он был на социальный класс выше обычного лидера нацболов. Наши региональные лидеры, позднее это выяснилось, были заведомо социально-неудовлетворённые личности: поэты, провинциальные журналисты, музыканты, панки, рабочие. Волков же выглядел вполне удовлетворённой личностью. Волков штудировал традиционализм: Эволу и Генона, мог довольно скучно говорить о традиционализме. До прихода к нам он уже успел побывать в РНЕ, но если для нас он был странен, то для серого состава РНЕ он был слишком блистателен. Я про себя обозвал Диму Волкова «плейбоем» и подумал, что он у нас долго не задержится. Но, на моё удивление, он задержался и даже без колебаний принял мою сторону в конфликте с Дугиным. Но он всё-таки ушёл, первое моё впечатление оказалось верным, он-таки был плейбоем, хорошо зарабатывал, ездил на автомобиле за 20 тысяч долларов, общался с богатой интеллектуальной богемой. Когда я приехал в 1997 году, он встретил меня на вокзале с кортежем из джипа и мерседеса. И тщательно контролировал, как потом оказалось, все мои контакты с национал-большевистскими массами. За те пять, кажется, лет, что он руководил екатеринбургским отделением НБП, ничего особенно героического отделение не совершало, а когда совершало, то без Волкова. Схватку с ОМОНом у здания университета, где студенты дрались под двумя флагами НБП, Волков проспал, схватку возглавил младший командный состав НБП. Отделение численно не очень выросло за годы, и это обстоятельство всегда вызывало у меня подозрения. Такой крупный центр, как Екатеринбург, мог дать куда больше рекрутов в НБП. При умелом руководстве численность могла достигнуть численности питерского и московского отделения, то есть многих сотен. Позднее, анализируя работу Волкова с ребятами из Екатеринбурга, с его помощником Русланом Фрольцовым, с товарищем Василием, я понял, что Волков держал отделение под контролем с помощью финансирования. Только у него были деньги, и он мог деньги достать. Потому против него не взбунтовался личный состав, как бывало в других регионалках. О деньгах здесь речь идёт лишь как о средстве работы партии: деньги на выпуск «Норд-Оста» — студенческой газеты НБП в Екатеринбурге, деньги на флаги, на помещения, пусть и небольшие, давал Волков. То, что красивый гигант-викинг руководил организацией в Екатеринбурге, на самом деле было нашим невезением. От какого-нибудь босоногого и невзрачного руководителя люди бы давно избавились. Он действовал магией своего тела, магией эрудиции. Он бросил НБП и даже остался должен деньги мне лично за многие тысячи экземпляров газет именно тогда, когда заниматься радикальной политикой стало опасно, в 1999 году. И ушёл в тот мир автомобилей, добродушных профессорских дискуссий о традиционализме, генеральских дочек и тёплой компании щебечущих о Геноне и Эволе интеллектуалов. Ну да и дьявол с ним. Страшный Суд над человеком происходит по результатам всей его жизни. Страшный Суд устраивает он над собой сам. И не один раз, и не один день, и не одну минуту длится этот Суд. И страшна собственная несостоятельность и ничтожность.

После этого лирического отступления уместно вспомнить ещё одну из первых наших организаций. Её создали наши ребята в городе Северодвинске: наши активисты, инженеры заводов «Звёздочка» и «Севмаш». Володя Падерин и Дима Шило. Создали в 1995 году и до сих пор успешно возглавляют. В 1996-м я ездил в Северодвинск инспектировать организацию и остался доволен. Володя Падерин, маленький, энергичный динамо-человек, сын рабочего-художника самоучки Анатолия Падерина — настоящий представитель рабочего класса. Причины, приведшие его в партию, ясны и конкретны. Он нагляделся на несчастье родного завода, видел, как в угоду договору с Америкой разрезают мощные подводные лодки, вырезают у них сердце — ядерный реактор, запаивают и отправляют в металлолом. Нагляделся, как ржавеют пустые стапеля заводов, не двигаются краны, как отправлены в досрочные отпуска за недостатком работы брезентоворобые роты и батальоны. Нагляделся, как пустеет Северодвинск, как из 250-тысячного города он съёжился до 150-тысячного, как бежит население из городков и посёлков Белого моря, на то, как умирают посёлки и города, запустевают и сливаются с вечным покоем северного пейзажа,— а наглядевшись, Володька вознегодовал. И вместе с Димой они создали отделение Национал-большевистской партии. Разрисовали город лозунгами. Стали распространять газету. Быстро сделались единственной живой радикальной партией Северодвинска. Испытали на себе гнев начальства. Когда к приезду американского министра обороны, явившегося на заводы с целью сладострастно испытать удовольствие от церемонии разрезания русской атомной подлодки, неизвестные умудрились начертать на лодке: «Yankee, go home!» — наши ребята подверглись гонениям ФСБ. Организация НБП в Северодвинске до сих пор существует под прежним руководством. По прошествии года или двух я понял технологию партстроительства.

Создать региональную организацию на самом деле значит прежде всего найти для неё лидера. Самое удобное взять уже готового молодёжного лидера из молодёжной тусовки, если свободного лидера нет, то можно взять энергичного фаната Лимонова, или Дугина, или Летова и назначить его руководителем регионального отделения. Нужно, чтобы кто-то начал. Нужно слепить вместе три-четыре человека, а дальше пойдёт. Если «фанат» способен пронести знамя Партии только год или полгода, то всё равно хорошо. Бывало, что не оказывалось лидера в молодёжной тусовке — то есть авторитета, того, на вкусы кого равняются, к словам прислушиваются, а мнение его много значит, вокруг которого всегда люди. Бывало, что не было под рукой фанатов Лимонова, Дугина, Летова. Тогда мы брали из местной оппозиции кого угодно: правого, реакционного, православного, левого анпиловца, случалось, и какого-нибудь жидоеда. На пока. На время. То есть иногда наши организации на местах начинали «старые правые» или «старые левые». Таких случаев было, впрочем, не более пяти.

Россия страна старая. Каждый город давно поделен номенклатурой. Молодёжи в своём городе места нет. Она должна добиваться достойного места под солнцем, действуя по правилам номенклатуры. Тогда после 20 лет борьбы, постарев, молодёжь получит часть власти. Но она уже будет не молодой. Вне пределов и вне досягаемости власти молодёжь существует в каждом городе в своём мире. Те, кто не встраивается в традиционное русское общество власти, ментов, криминалов и работяг, существуют вне его или на его границе — «en marge» — по-французски, отсюда совершенно правильное название «маргиналы», однако приобретшее в России пренебрежительный смысл. Партия рано поняла, что маргиналы — это социально неудовлетворённые личности, те, кто претендует на более высокое место в обществе, и уже поэтому они нужны нам, национал-большевикам.

Маргиналов, альтернативщиков мы стали собирать в партию. Впоследствии якобы Дугин взглянул на монстра — НБП — дело рук своих и ужаснулся. Но Дугин сам — маргинал. Во всяком случае был до 37-летнего возраста. И это лучшее в нем. Разумеется, мы не могли поехать в каждый регион и какое-то время оставаться там, изучать местную молодёжную тусовку и выбирать. Россия огромная страна, это не Германия, где Гитлер посылал Грегора Штрассера или Геббельса на север, и тот в два месяца делал организации в трех землях и основывал две газеты. У нас 89 регионов, громадные расстояния, ледяные пространства. Потому мы забрасывали в регионы удочку «Лимонки» и ждали. Клевало почти тотчас. Но срывалось десятки раз. Я предлагал работать с нами, организовать ячейку НБП каждому более или менее разумному адресату. Кто-то не соглашался сразу, многие соглашались, но оказывались неспособны, попадались люди вроде Логунова (надеюсь, я правильно помню фамилию и не обижаю какого-то другого человека). Этот парень продавал наши газеты, курсируя от Кисловодска до Минеральных Вод, прислал нам сотни анкет-заявлений о вступлении в партию, организовывал от нашего имени забастовки в городах Северного Кавказа в 1995 году, чтобы затем прислать нам письмо с Соловецких островов. Подписано было им, но к имени добавился ранг епископа. Епископ остался нам должен деньги за тысячи газет. На эти деньги он совершил паломничество с Северного Кавказа на Соловецкие острова. В чём он передо мной покаялся, завершив покаяние сообщением, что у него рак. Умер он от своего рака или нет — мне не известно.

То, что вокруг живого коллектива появляются мошенники — ничего удивительного. Раса мошенников — живая раса. Я даже не думаю, что этот Логунов был мошенником. Он был свихнувшимся молодёжным лидером.

Вокруг живого коллектива появляются и «чайники». В 1996-м начал усиленно посещать наши собрания по понедельникам некто Дима Ревякин. Тарас Рабко разъяснил мне, что Ревякин очень известный молодёжный идол — певец группы «Калинов мост», что я должен его поощрять. Я поощрил. Остановил его в штабе, сказал: «Ходите к нам? Ходите. И читайте нашу газету». Ещё что-то поощрительное добавил. Спустя некоторое время Ревякин попросился в партию. На День Нации я вручил Ревякину членский билет НБП у памятника Кириллу и Мефодию, под взглядами телекамер. Он был счастлив и пел в микрофон вместе с ещё одним певцом партии Сашей Непомнящим.

Спустя несколько дней дежурный постучался ко мне в кабинет. «Эдуард Вениаминович, Ревякин хочет поговорить».

«Чем могу, Дима? Садитесь».— «Я тут подумал. Задание Сибирского военного округа я выполнил. Я тут принёс вам заявление об уходе. Я выхожу из партии». Он протянул мне кусок бумаги. То, что он сказал, то там было и написано. Я посмотрел в его глаза. Они были абсолютно пустыми.

«Идите отсюда со своим заявлением. Здесь вам не продбаза. Будете состоять в партии вечно. Никакого ухода. Привет Сибирскому военному округу…» — «Но как же…» — «Идите-идите…»

Через несколько дней он угодил в психушку. Бракованный певец попался. Сейчас, говорят, опять успешно концертирует.

С самого дня основания к нам ломились музыканты. Отличные, здоровые парни, их вклад в партию неоценим. Егор Летов — билет №4, покойный Сергей Курёхин — билет №418, Селиванов («Красные Звёзды») — №13, Игорь Жевтун — №43, Сергей Троицкий («Паук») — №14, наш старейший член НБП Сашка Аронов («День Донора»), Непомнящий и нет им числа. Даже ставшая недавно модной группа «Нож для Фрау Мюллер» — многолетние члены партии. О «Че Данс», Гапонове и Мартынове и «Запрещённых барабанщиках» я только что упоминал. Попутчиков же тьма: Вадим Степанцов, Тегин, даже группа «Ленинград». В партии уже с год состоит Сантим («Банда четырёх»). На этом остановимся. Вернёмся к «Лимонке».

Та обыденная коллективная работа по созданию «Лимонки», по её производству, по транспортировке на вокзалы, доставке теперь уже в 67 городов по России и СНГ на самом деле и создала нам партию. Я множество раз говорил на собраниях: «Какой бы обыденной не казалась вам работа по рассылке газеты, ребята, помните, с каким нетерпением ждут газету в мёрзлых российских городах. Официальная пресса никогда не скажет той радикальной правды, какую найдёт в нашей газете молодёжь России». Перед Первым всероссийским съездом я порой писал до 20 писем ежедневно. Хватаясь за малейшую возможность создать ячейки партии в тех регионах, где их еще не было,— подбивал на создание партии самых случайных людей. Порой, после обмена пятью-шестью письмами, выяснялось, что я попал в тупик. Тогда я или просил того, кто оказался неспособен, создать ячейку партии, порекомендовать энергичного парня в регионе. Или ловил другого человека и начинал все сначала. Адская работа.

Глава XII. Левые союзники

«Анпилыч» в первую нашу встречу в марте 1992 года в номере Умалатовой в гостинице «Москва» обратился ко мне: «Вы, интеллигенты…» На что я ему резонно ответил: «Это ты, интеллигент, Виктор Иванович, в сравнении со мной. Ты окончил МГУ, факультет журналистики, а я едва десять классов оттянул».— «Ну не обижайся, Эдуард Вениаминович,— помягчел он.— Я не то хотел сказать».

Я и не обижался. Он мне долгие годы нравился, я избегал на него нападать, хотя журналист Лимонов исхлестал многих. Мне импонировала легкость, с какой он общался со своим бедным воинством. Так, возможно, ходил среди злых простолюдинов, старушек, увечных какой-нибудь Ересиарх Средневековья. Восставшие сектанты — такое впечатление оставляли его войска, тащившие красные знамена, как хоругви. Похлопает по плечу одного, скажет ободряющее слово другому, обозлится и наорет на третьего, обнимется с особенно близким соратником. Внешние манеры у него безупречные,— так я считаю до сих пор. Вот со внутренними его принципами дело обстоит хуже. Он никогда не понимал постулата «Честь — в верности!» и потому оказался неверен множеству союзов и договоров. Его самого множество раз кидали, обманывали, оставляли, раскалывали, уводили от него людей, но это не основание, чтобы практиковать предательство. «Анпилыч» был моей моделью, когда 17 марта вместе мы бегали по тёмному залу Дома культуры в Вороново, убеждая депутатов ВС СССР не расходиться, образовать параллельное правительство. Он был моей моделью, когда в тот же день он дирижировал на Манежной 500-тысячной толпой. (Увы, я тогда не понял, что это был день X и надо было ему вести людей на Кремль, а он не повел.) «Анпилыч» был моей моделью и в 1994-м, когда 22 июня на Воробьёвых горах на площадке перед университетом держал микрофон перед Егором Летовым, запевавшим: «И Ленин такой молодой! / И юный Октябрь впереди!» Когда вышел первый номер «Лимонки», наш друг «Анпилыч», весёлый, пришёл нас поздравлять в комнату в «Советской России». Правда, были эпизоды 1994 года, когда я готов был его просто избить за его уклончивое свинство, за нерешительность. Летом 1994 года мы сводили его с Баркашовым. Однажды я, Дугин и Рабко прождали Виктора Иваныча на платформе метро «Ленинский проспект» целый час и 40 минут. Из метро мы должны были везти Анпилова на улицу Вавилова к Баркашову. Он так и не явился. Позднее, на вопрос почему, почему он не явился?!— Анпилов отвечал преспокойно, что «не получилось, приехали товарищи из регионов, нужно было решить с ними некоторые проблемы». Как будто могла существовать проблема важнее, чем проблема объединения левых и правых радикалов. Анпилов так и не добрался в ДК, где не состоялась «Конференция революционной оппозиции» 10 июня 1994 года. Он явился по первому заявленному адресу: в университет, там его уже ждали наши ребята и должны были привезти в ДК. Видимо, нерешительность всё же не позволила сделать ему вторую попытку: сославшись на чёрт знает какие затруднения, он написал письменное приветствие и РНЕ, в частности, где называл Баркашова «товарищем». И только. Второй хитрец, Баркашов, получал каждые четверть часа звонки из ДК от своего зама Рашицкого, и, убедившись, что Анпилов не явился, тоже не сдвинулся с места. Тогда произошла известная русская драма, «борьба самолюбий», а по сути — оперетта. Результатом стал ущерб для радикалов. В дальнейшем так и не были задействованы в политике силы «Русского национального единства», и последующие 5–6 лет до своего окончательного распада они либо позировали СМИ в своём опереточном камуфляже, либо механически раздавали листовки на обочинах чужих митингов. Несмотря на свой гонор, несмотря на то, что он смог построить неплохую всероссийскую организацию, Баркашов не был политиком. Построив организацию, он не знал, что с ней делать. Он заставил её простоять в резерве долгие годы, целых семь лет, и тем угробил её. Анпилов в отличие от Баркашова — был политик и совершал политические акции. Для НБП 1995-й год прошел в строительстве Бункера и в выборах. Помню, что летом 1995-го вместе с Рабко я ездил к Анпилову на предмет совместного участия в выборах. Мы хотели, чтобы несколько наших ребят вошли в партийный список блока «Трудовая Россия — Коммунисты — за СССР», в обмен на поддержку блока в регионах, где у нас были организации партии, и поддержку в Москве. Встречи две или три произошли в строительной бытовке, где-то в центральном районе Москвы. Из этих встреч я вынес неколебимую уверенность в нерешительности и колеблющемся характере оппозиции. В последний раз я посетил «Анпилыча» в его бытовке дней за пять до окончания срока подачи списков кандидатов от политических партий в Центризбирком. Он всё ещё ждал Тюлькина, который в свою очередь ждал решения Зюганова о том, будет или не будет у них совместный блок. В тот раз у меня лопнуло и терпение и надежда, что мы попадём в список. В случае общего блока с Зюгановым нам, разумеется, и одного места не дали бы. В случае блока РКРП и анпиловской «Трудовой России» мы могли питать слабую надежду, что, может быть, получим пару мест. В случае, если Анпилов пойдёт один, поддерживаемый зарегистрированными, но несуществующими партиями вроде «Комитета советских женщин» или «Возрождения» г-на Скурлатова, то и здесь мы могли питать лишь слабую надежду на пару-тройку мест в списке. Виктор Иванович всё это нам изложил, сидя за столом и вертя в пальцах карандаш прораба. Злые, мы сухо простились с ним, уверенные, что анпиловцы ни в каком виде, ни в сухом, ни в жареном, ни с Тюлькиным, ни без, не дойдут до Центризбиркома. Но они дошли, вот что было удивительно, и даже едва не попали в Госдуму, взяв не пять, но около пяти процентов. Вполне возможно, что власть (на нее Анпилов действовал, как красная тряпка на быка) «помогла» им не попасть в Думу, сняв несколько процентов или несколько десятых процента.

Психология нерешительности, оттягивания, колебания, как видим, совсем не влияла на уже существующий электорат радикальных коммунистов. В этом было их изначальное, Историей данное им, преимущество перед нами. Нам приходилось работать как проклятым, чтобы добыть свои проценты и прибавить к ним доли. Анпилову его электорат достался от работы предыдущих поколений, от Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, от революции 1917 года и советского строя. То есть на анпиловцев до них уже поработали многие миллионы людей, а до нас было чистое поле.

С осени 1995 года по осень 1996 года, как уже было сказано, мы работали с правыми. Вышли мы из этой работы с правыми как из-под холодного душа. Определённая ублюдочность правых, их неполноценность, делала в сравнении с ними левых просто привлекательными. Да и модель общества, которую они предлагали, выглядела чуть свежее. Если самые старые правые ориентировались на 1913 год, баркашовцы, лысенковцы и прочие на «гитлеровскую» модель — штурмовые отряды, 1920-е и 30-е годы, то анпиловцы всё же имели моделью советский строй последних лет сталинизма 1945–1953 годы. (Для КПРФ идеалом несомненно являлся советский брежневский период, 1964–1980 годы.) Появление моё в качестве сопредседателя КСРНП на экранах телевизоров в феврале 1996 года отвратило от меня левых до самого конца года. После 18 сентября положение, однако, исправилось. Дело в том, что 18 сентября на меня было совершено нападение. Нападение готовили заранее и должны были совершить ещё 12 сентября. 18-го меня отследили трое и, свалив ударом сзади в затылок, стали молча бить ногами по голове. В результате я получил многочисленные травмы глазного яблока на обоих глазах, переломы носа, травмы головы. Левая оппозиция простила мне, раненому, мой огрех в феврале. Анпилов зашёл к нам в штаб, чтобы выразить сочувствие. Кроме меня, из лидеров партий только он однажды подвергался нападению. Мы договорились о совместном участии в акциях, посвященных третьей годовщине октябрьского восстания.

Собирались у метро «Баррикадная». У меня, как у актёра, постепенно выработались сценические предрассудки, страхи, вера в приметы. Я боялся только одного: слабой явки личного состава. Несколько раз я видел панический сон: прихожу к метро, а там никого нет: пусто! Я в ужасе просыпался. У Баррикадной 3 октября я издали увидел наши флаги. Достаточное ядро ребят стояло в некотором оцепенении в окружении анпиловских народных типажей (у него там были завсегдатаи: усатый матрос с гармошкой, три бабки-фронтовички, поющие «Три танкиста», и прочий фольклор). Я подошёл с охранником Лёшкой Разуковым — это были первые дни его службы у меня, он заступил 23 сентября. Мы пришли с Арбата пешком. В глубине неорганизованного войска союзников я стал строить наши ряды. Первыми вывел ребят с нашим штандартом «Национал-большевистская партия». Далее поставил пятерых с транспарантом «Не забудем, не простим!». Равномерно распределил флаги. В матюгальник много раз повторил, чтобы шли, держа дистанцию, шеренгами. Чтобы смотрели в затылок идущему впереди… Потом эти построения стали обычными действиями, повторяемыми на каждом шествии, но тогда анпиловцы смотрели на нас разинув рты. Тактика «кричалок» тоже родилась, если не ошибаюсь, именно на трёхлетии октябрьских событий. Дело в том, что «Трудовая Россия» обычно проводила свои шествия под тарахтящую из репродуктора старенького УАЗика с колокольчиками-динамиками на крыше советскую музыку. Время от времени музыку останавливали, и тогда ораторствовал Виктор Иванович или его помощник, обычно в пластмассовой шахтёрской каске на голове — Худяков, «Юра». «Трудовая Россия» имела в арсенале всего несколько лозунгов: «Банду Ельцина под суд!» Потом появился более современный лозунг: «Товарищ, смелее, гони Бориса в шею!» Кричали эти лозунги не часто, обычно шли колыхающимся морем, гудя.

Национал-большевики применили новую тактику: кричали всё шествие. Тексты кричалок стали составлять заранее. Все кричалки иерархически подразделялись на основополагающие, программные: («Россия — всё, остальное — ничто!», «Ре-во-люция!», «Хороший буржуй — мёртвый буржуй!», «Завершим реформы так: Сталин, Берия, Гулаг!», «Капитализм — дерьмо!») и сиюминутные, посвященные теме, по которой проводилась акция. К сиюминутным относились сочинённые для митинга у латвийского посольства: «Наши МИГи сядут в Риге!», «За наших стариков — уши отрежем!» или рожденный у стен казахского посольства: «Отберём у Нурсултана русский север Казахстана!» На нас даже союзники поначалу смотрели неодобрительно — чего кричите! Но скоро поняли преимущество возмутительно шумной колонны перед смурной и сонной, покорно плывущей под хрипящие остатки советской музыки на истерзанной кассете. И робко стали кричать свои «кричалки».

3 октября я не остался в окрестностях Белого Дома на ночь. Ребята остались дежурить. Ночью к их костру много раз подходил Анпилов, садился, долго разговаривал. Полагаю, они его покорили. У многих языки были подвешены очень неплохо. У Цветкова, у Макса Суркова. Дугин был в тот вечер с нами. Всё было «отлично, отлично»,— последнее «отлично» — из дугинского жаргона, его любимое.

De facto, наше сотрудничество с Анпиловым, таким образом, началось на год раньше официального подписания соглашения между нами осенью 1997 года. Сотрудничество это, в основном совместные публичные мероприятия, многому научило национал-большевиков. До нашего романа с «Трудовой Россией» мы не знали толком, как правильно оформить уведомление о проведении митинга, куда его отнести, когда. Мы понятия не имели о маршрутах, о совещаниях с властями и ментами в мэрии перед мероприятиями — обо всей канительной бюрократии уличной политической жизни. Мы учились у анпиловцев, а они учились у нас (правда, наш пример не во всем годился им, встречался всегда в штыки, и если адаптировались наши методы, то поздно).

В деле проведения шествий и митингов или пикетов есть множество каверзных мелочей. Их нужно знать. Вплоть до такой чепухи, что в уведомление следует внести марку и номер автомобиля, на котором будут ехать ваши динамики. Если вовремя не проверить матюгальники и не заменить батарейки, то ваша акция никем не будет услышана и так далее. Всему этому, так же как и спорам с московскими управами, ментами, префектами о маршрутах, мы научились у «Трудовой России». Там было немало отличных людей. Неказистых с виду, пожилых, но добрых душой, яростных, отзывчивых. Одна «баба Оля» чего стоит! Когда летом 1998-го на Горбатом мосту сидели шахтёры, баба Оля кормила их — носила им в ведре гречневую кашу. Газеты, не утруждая себя доказательствами, называли анпиловцев «люмпенами», но на самом деле это были москвичи, и даже не совсем уж такие простые и рабочие, как хотелось бы Виктору Ивановичу. Это были москвичи, ошалевшие от внезапного наступления нового мира, зловещего и преступного. Взамен того мира, в котором они прожили большую часть своей жизни. Ошаление. Такой у них часто и был вид. Одетые в простую, неказистую одежду, с корявыми, помятыми жизнью лицами. Лосьонов по бедности они не употребляли, многим жизнь наделала рваных морщин и поубавила волос. К тому же идти на целый день на улицу (а многие приезжали из Подмосковья) — нужна сумка, обуться нужно в разношенные ботинки или кеды, одежду выбираешь поудобнее, да ту, которую не жалко,— вдруг потасовка или упадёшь. Анпиловцы всегда выглядели как бедные провинциалы, это не парад из тысяч немцовых и хакамад, это — народные массы. Остались самые смелые или самые отчаявшиеся. После октября 1993 года народ напугали так, что «массовые выступления трудящихся» (как это называли в советское время) прекратились. Собрать от двух до пяти тысяч человек было большой удачей. Анпилов втайне мечтал о 20 тысячах, с которыми он мог бы прорваться в Кремль. Я уже вспоминал мою с ним беседу в автомобиле (он был за рулём), когда я спросил его: не кажется ли ему, что мы могли взять власть 23 февраля 92 года и 17 марта 92 года, а также 9 мая 93 года, в те дни под знамёна оппозиции собралось до 500 тысяч человек. Он сказал что да, его мучают воспоминания об этом могуществе. Мы согласились с тем, что не имели нужного опыта, и потому только он не призвал массы на штурм Кремля. Спустя четыре года Анпилов мечтал о двадцати тысячах. Сейчас, я полагаю, он мечтает о пяти.

С 1995 года, когда закончился очередной виток дружбы Виктора Ивановича с Геннадием Андреевичем, в большие праздники оппозиционных митингов в Москве бывало три или четыре. КПРФ и присоединившиеся к ним профсоюзы собирались вместе и шли по своему маршруту и обычно проводили свой митинг на Лубянке или на Театральной площади. Анпилов, Терехов и мы — национал-большевики собирались на Октябрьской, шли по Дмитровке, на Болотную площадь, оттуда через мост выходили к Кремлю со стороны Васильевского спуска и там проводили митинг. Был ещё один маршрут: шли от Пушкинской вниз по Тверской, а проводили митинг у памятника Жукову, рядом с Кремлём. Совсем уж малочисленные группы коммунистов, партии-секты под руководством Пригарина и Крючкова держались особняком и от нас, и от Зюганова. Они часто шли по следам или зюгановцев или нашего шествия. Но с временным промежутком, всякий раз уговаривая власть сократить этот промежуток, в надежде отколоть от нас людей.

Между тем обстановку в стране можно было охарактеризовать как застойно-реакционную. Причём КПРФ, отказавшись от смелой борьбы с режимом, адаптировав тактику подставления бумажных протестов в колёса власти, объективно эту власть поощряла. Вялая хмурая реакция надела пока ещё не тесный намордник на страну, но уже намордник, а КПРФ больше боролась с нами — радикалами и «провокаторами», чем с ленивым удавом власти, каждый сезон заглатывающим ещё несколько кусков нашей свободы. Своим бездействием самая крупная оппозиционная партия в стране создала благоприятный климат для консолидации сторонников существующей власти. КПРФ не нападала, ещё и вопила, если кто-то другой пытался кусать власть. КПРФ помогла чиновникам победить демократов, вытеснить демократов из всех ключевых позиций. Ельцин высосал демократию как большую жирную муху. Господин Гусинский и господин Малашенко и господа из либеральных СМИ помогли господину Ельцину победить на выборах в 1996 году, несмотря на то что Ельцин физически не способен был руководить государством. Вот какой был расклад.

И всё-таки людей ещё выходило на улицы много. Больше всех могли вывести профсоюзы. Однажды они собрали на Васильевском спуске до 70 тысяч человек. И не знали, что с ними делать. Вечером несколько сотен «национал-большевиков,— как сообщил тележурналист Лобков,— камнями и бутылками атаковали милицию».

Летом 1996-го (если не летом, то весной — точно) я уговорил Д.Жвания взять на себя тяжкий труд руководства национал-большевистской организацией в Питере. Случилось это после получения мной нескольких тревожных сигналов от национал-большевиков Петербурга, своего рода SOS, пущенных ими ко мне. У них не было руководителя, и здоровые силы партии просто вымирали, а больные разлагались. Я вызвал Жвания в Москву, он приехал в кожаной куртке, длинноволосый, волосы длинные и прямые,— похожий на перса и на образ латиноамериканского революционера, каких показывают в добротных фильмах. Ему было 27 лет, и он отлично разбирался в теоретических и практических вопросах революции. Он работал с нами давно, но в партию вступать медлил, предпочитая сохранять свою «Рабочую борьбу» и даже выпускать листок. Я сказал ему: «Дима, у меня мало людей с вашим опытом и вашим уровнем революционного развития. Вы знаете, что перспективы вашей «Рабочей борьбы» равны кулю, потому фактически вы — член партии и работаете на нас. Вы знаете обстановку в Питерской организации. Она нездоровая. Ветераны партии рассказывают малолеткам об избирательной кампании Дугина и умершей легенде Курёхине и пьют водку, приходят новые люди, смотрят на это безобразие и долго не задерживаются. У меня, кроме вас, никого нет. Вы должны поднять организацию. Возьмите её хотя бы ненадолго, пока не отыщется лидер».

Он позволил себя уговорить. Ему хотелось поработать в большой организации. К нам в Питере шли сотни людей, к сожалению, мы не смогли их всех должным образом принять, обеспечить партийной работой, выслушать, понять, такого тонкого механизма в партии не было предусмотрено… Ловили и оставляли часть людей, остальные уходили. Ячейки нашей сети были слишком широкие. Я бесконечно жалею о тех многих тысячах молодых людей, которых не удалось привлечь к работе в партии по всей России. Меня просто гложет обида и раскаянье. Столько отличных ребят и девушек не поняли нас, и мы их не поняли…

Жвания уехал в Питер и оттуда стали приходить энергичные новости. Первое, что он сделал,— выгнал из партии весь гнилой элемент. Я не говорил ему, чтобы он выгонял из партии, сам я всегда сгребал людей и слеплял вместе, в этом была моя задача — сгребать людей. Но гангренозных, конечно, нужно было отрезать. Были недовольные, и даже «ветеран» Маша Забродина пожаловалась мне картаво по телефону: «У нас тут Жвания чистку устроил. Старых партийцев вышибает». Однако пошли впоследствии и хорошие новости: упав вначале, потом численность увеличилась, отлично провели митинги. К декабрю в Питере случился кризис. Я поехал разбираться. Оказалось, на лидерство претендует молодой рабочий парень Андрей Гребнев. И его поддерживает часть организации. Дело зашло далеко…

Я приехал и созвал общее собрание. На собрании я говорил три часа. Среди прочего я сообщил, что не имею личных предпочтений в данном случае. Что мне важнее здоровье питерской региональной организации, её процветание, её успех, её рост. А кто сделает организацию успешной: Жвания или Гребнев — сути дела не меняет. Ясно, что у Дмитрия Жвании есть опыт, а Гребнев имеет поддержку части организации НБП и пользуется поддержкой молодёжи в том районе Питера, где проживает, и эта значительная поддержка может быть полезна партии. Каждые 15 минут они пытались сцепиться в словесной потасовке, но, слава Богу, я пользовался у обоих достаточным авторитетом, чтобы останавливать их каждый раз. Я предложил им в конце концов прекратить восхвалять свои достоинства и обратиться к делу. Конкретно — провести большую акцию, решительную и оригинальную, в которой могут отличиться и люди Гребнева и люди Жвании. В ходе собрания было выдвинуто предложение мирной акции на крейсере «Аврора». Предложение настолько захватило всех, что мы тотчас отправились на разведку на крейсер. Хотя был выходной день, помню, что, спекулируя моим именем, ребята добились того, что к нам вышел контрадмирал и сам, бросив какое-то совещание в своём кубрике, провёл экскурсию национал-большевиков по крейсеру. Когда в мае 97 года питерские национал-большевики захватили крейсер, тогда контр-адмирал недобрыми словами поминал моё имя журналистам.

Кое-как примирив питерских лидеров, я уехал в Москву. На самом деле лучшим выходом было бы назвать руководителем питерской регионалки третье лицо, но такового не существовало. Я даже несколько дней носился с идеей сделать лидером нацболов Машу Забродину, но мне сообщили, что она неравнодушна к наркотикам.

Уже в середине 1997 года восторжествовал Гребнев. Он и стал лидером организации НБП в Санкт-Петербурге и около двух лет был нашим лучшим региональным руководителем. Тыквоголовый, энергичный уличный пацан, сын татарской учительницы и вполне респектабельного папы (отец жил отдельно от семьи), младший брат Серёги, или «Сида», также нацбола, Гребнев придал организации стиль бури и натиска. Для начала пацаны разделали весь город, разрисовали его политическими лозунгами. Своим питерским штурмовикам Гребнев приобрёл где-то серые френчи с карманами, получилось нечто вроде формы. Каждое шествие тщательно прорабатывалось и потому выглядело ярким. Не жалели материи на флаги, шли под барабанный бой, топали тяжёлыми ботинками и вызывали в тихом Питере ажиотаж. Их даже использовали в рекламном щите для рекламы солнцезащитных очков. Огроменный щит висел на Невском проспекте, он представлял собой отличный фотоснимок Национал-большевистской партии, с флагами и лозунгами марширующей по улице, а чуть впереди идёт модный молодой человек, надевает на нос очки и фраза: мол, когда вы идёте по Невскому проспекту в колонне друзей, чёрные очки предохраняют ваши глаза. За точность воспроизведения текста поручиться не могу, что-то вроде этого. Рекламный щит этот вызвал скандал, говорят, вмешался даже губернатор Яковлев. В конце концов щит сожгли. Кто? Бог весть. Нацболам Питера этот многометровый щит нравился.

Согласно отданному мной приказу регионалки НБП стали союзничать с «Трудовой Россией». В Питере анпиловцев представлял депутат Законодательного Собрания Леонов. Гребнев стал работать с ним. У депутата были депутатские возможности и даже номер в гостинице «Октябрьская», но у депутата не было людей — личного состава. У НБП был личный состав, но не было никаких возможностей, потому Гребнев и Леонов сработались.

В конце февраля в компании Тараса Рабко я совершил поездку в Нижегородскую область и город Екатеринбург. С единственной целью проинспектировать местные партийные организации. Владислав Аксёнов, большой мужик, по профессии филолог — тогдашний руководитель организации в Нижнем — мне понравился. Честный провинциальный интеллигент, с психологией старого русского он, однако, и с первого, и со второго, и с третьего взглядов был совершенно непригоден для работы руководителем Национал-большевистской партии в регионе. Он разрывался между двух семей: старой (взрослая дочь) и новой (крупная женщина Мария жила в деревянном доме в забытой Богом деревеньке, где я переночевал по воле Аксёнова одну ночь, и ушёл вместе с ним рано, в день своего рождения 22 февраля 1997 года, по синему снегу на электричку, чтобы уехать в Нижний, а там, пересев в «Волгу», мчаться тотчас в Арзамас). Рассеянный, растрёпанный, лирически настроенный филолог Владислав Борисович Аксёнов был милейшим человеком, но организации мы так и не увидели. Увидели горстку людей вокруг Аксёнова. Потому, когда позднее молодёжь нижегородского отделения подняла против него бунт, мне пришлось, наступая себе на сердце, этот бунт поддержать. Ребята убрали Аксёнова и сейчас нижегородская организация — одна из самых яростных. Дмитрий Елькин получил условный приговор в Нижнем за нападение на штаб СПС. Илья Шамазов — сломал, прыгая из поезда, бедро, был арестован латвийской полицией и отсидел в тюрьме города Даугавпилса семь месяцев. Это только два примера.

В Екатеринбурге, в квартире генеральской дочки, мы поссорились с Тарасом Рабко. Вообще-то к моменту этой поездки Тарас уже далеко отошёл от партии, и я удивляюсь из сегодняшнего дня, из тюрьмы, зачем я его взял тогда с собой. Возможно, для того, чтобы поговорить в поездке, устроить разборку. Он был мой «ученик», и я, честно говоря, переживал по поводу его ухода. Я видел, что, хотя формально, он не сказал «ухожу из партии», но фактически он перестал делать для нас те малые юридические надобности, которые делал до сих пор, сбросил всё на молодого Андрея Фёдорова.

Я написал — «он был мой ученик». Да, как Карагодин был учеником Дугина. Своего последнего ученика Карагодина Александр Гельевич изгнал в 1996 году. С огромным скандалом. И по-своему, по-дугиновски, пережил этот разрыв. «Эдуард, может быть, что-то с нами не то, что-то мы им внушаем не то, почему Андрей из тоненького блондина с ангельской физиономией, желавшего познать истину, превратился в циничное, разбухшее от пива существо?» — сказал мне однажды Мэрлин. Меня он присовокупил, чтобы я разделил с ним вину и даже упомянул Тараса, но Тарас для него всегда был враждебным существом. В отличие от Дугина, я знаю, что Тарас Рабко был моим учеником, но я так же был его учеником, Тараса. Я приехал в страну, которую забыл, и Тарас был моим учителем в этой забытой России. Он показывал мне Россию, объяснял её, он представлял для меня Россию. Он первое время был для меня народ России — его друзья в Твери, его родители в Кимрах — были для меня народ России. И в нашу четвёрку отцов-основателей Тарас внёс свою четвёртую часть — он внёс молодёжь России и её народ. Он их олицетворял. И вот в Екатеринбурге мы, пользуясь незначительным предлогом (всего-то я накричал на него, что он уже час сорок минут разговаривает по телефону с обожаемым объектом, графиней Толстой-младшей, в Питере), хлестали друг друга по чувствам. Я не очень его обижал — мог бы больше. Мог бы сказать, что он струсил. Что, проверив себя, понял, что не храбрец. Но почему он этого не скажет: «Почему ты не скажешь, Тарас, что ты боишься идти по пути партии и потому от страха уходишь?» Он обвинил меня только в том, что я после выборов 93 года сразу уехал из Твери. Боже, но он сам делал всё, чтобы у нас не было партийной организации в Твери, он боялся, он ведь учился там — он делал всё, чтобы в Тверь не попала наша газета. Он ведь был её учредителем, там стояла его фамилия. Буря его чувств вылилась тогда в ночной побег Тараса из квартиры. Под утро он вернулся, мы выпили множество пива и уехали на вокзал. В поезде из 26 часов он проспал 22 часа. И сказал едва ли десяток слов.

Волков же сориентировал мой визит так, что я увидел человек шестьдесят в аудитории Политеха, после чего, минут через десять, нас изгнал из здания проректор и его охрана. А впоследствии, проехав через полгорода, в присутствии чужих людей мы вынуждены были провести партсобрание. Вот и всё общение с национал-большевиками. Осталась фотография, где мы сидим с натянутыми лицами.

В апреле 1997 года я уехал в Казахстан, в Кокчетав, с отрядом национал-большевиков. Проехав пол-Азии, мы вернулись в первые дни июля. А уже 14 июля помещение на 2-й Фрунзенской взорвали. Возможно, казахи — в отместку за попытку поддержать кокчетавских казаков. А может, взорвали доблестные органы. В тот день я впервые увидел одного из офицеров ФСБ, которые через четыре года будут арестовывать меня на Алтае: Дмитрия Кондратьева. Уже в июле 1997 года я отправился в город Георгиевск Ставропольского края. Там, ознакомившись с положением вещей, я принял предложение местных национал-большевиков, во главе с Сашей Титковым,— предложение баллотироваться в депутаты Госдумы от Георгиевского округа на довыборах. Довыборы должны были состояться в середине сентября. Я пробыл в Георгиевске за работой до середины сентября и, проиграв выборы, вернулся в столицу на поезде «Владикавказ — Москва». В Москве моя возлюбленная девушка Лиза — больше не моя девушка — сообщила мне, что «влюбилась». Я дал ей пощёчину. Разумеется, когда путешествуешь так долго и так часто, то надеяться на верность женщин нереально.

2 октября в штабе НБП на 2-й Фрунзенской Анпилов, я и подполковник Терехов подписали трёхстороннее соглашение, согласно которому мы вступаем в союзнические отношения с целью выступать вместе одним блоком на выборах в Госдуму в декабре 1999 года. А уже 7 ноября мы шли единой колонной, неся огромный кровавый транспарант с белыми буквами: «Фронт трудового народа, армии и молодёжи». Транспарант сшила Надя Воронова, впоследствии она прославится тем, что на присуждении премии «Человек года» хлестнёт Горбачёва букетом по лицу.

Глава XIII. Раскол

В моей жизни никогда не было разделения на частное и коллективное. Напротив, оба элемента переплетались. 11 ноября 1997 года вернулась Лиза. Пришла, поставила «наш» семейный диск Эдит Пиаф, села ко мне на колени. Мы с ней поехали в Питер, я уговорил её бросить работу. Пришёл Новый, 1998 год. Вначале год был вполне удачным, я делил время между Бункером, квартирой на Калошином переулке и квартирой Лизы рядом с тарелкой Олимпийского. 12 января, помню, мы разрисовали с ней холодильник. Как бедные мексиканцы.

Любовник, я был вождём партии. По утрам Лиза долго спала, а я уже сидел на кухне, работал с письмами, строил партию. Я не мог позволить себе расслабиться. К осени 1998 года мы хотели провести 1-й Всероссийский съезд и после съезда сдать документы на регистрацию партии как общероссийской политической. Всё это нужно было закончить и получить на руки регистрацию не позднее середины декабря 1998 года, за год до выборов. У меня было впереди дикое количество работы.

К весне мои отношения с Лизой разладились. Она делала нам газету. Дело в том, что Артём Дебков давно устроился на постоянную работу в престижную фирму, после Дебкова нам делал газету один парень из журнала, помещавшегося в доме, где расположен Центр Ролана Быкова, на Цветном бульваре. А затем газету стала макетировать Лиза. И очень хорошо макетировала. Однако со мной, близким человеком, она капризничала, требовала вина, и потому всякий номер мне приходилось буквально вытаскивать на себе, участвовать в его изготовлении. Когда я покидал её квартиру на Олимпийском — не мог же я сидеть и охранять свою подружку,— она принимала у себя «друзей» или «гостей». Судя по многочисленным пустым бутылкам, гости изрядно пили. Я стал замечать, что у её гостей одни и те же вкусы: «они» пили коньяк, тогда когда Лиза коньяк не выносит и пьёт сухое, «они» покупали, идя в гости к Лизе, дорогую рыбу: белую и красную. Из чего я вывел предположение, что гости у неё одни и те же. И такое предположение мне не нравилось.

Как-то я зашёл в штаб под вечер, в неурочное время. И обнаружил там вычурного, кудрявого старовера в поддёвке и сапогах и пахнущую духами девку. Старовер и девка обмеривали наших ребят на предмет пошива им чёрных староверских рубах. Я спросил Костю Локоткова о цене, оказалось, удовольствие стоило громадных денег: 167 рублей. Я спугнул эту компанию, все быстро разбежались по углам, мелькнул юноша по фамилии Бутрим, похожий на восточного мальчика с картины Пиросмани. Бутрим сменил Карагодина в качестве самого близкого ученика. Староверов сделал модными в партии Дугин. Он уже около года занимался староверчеством, со знанием дела растолковывал читателям «Лимонки» различия между староверческими «согласиями», вещал о «беспоповцах», «кондратьевцах». В газете была опубликована фотография: Дугин с бородищей, а вокруг него с дюжину бородачей-староверов. Я счёл увлечение Дугина староверчеством его очередной блажью и думал, успокаивая себя, что пройдёт и это увлечение. Однако партия вовсе не должна была следовать всем интеллектуальным и религиозным увлечением Мэрлина, целых девять рубах должна была сшить обмерявшая наших девка. Девять душ, которые пытается выкрасть Мэрлин,— внезапно для себя так сформулировал я ситуацию.

Я поговорил тогда с Локотковым. «Кость, и ты!— сказал я.— Ну уж от тебя не ожидал».— «Я как все, Эдуард Вениаминович,— застеснялся он.— Знаете, давление коллектива, не хочется быть белой вороной».— «Блин,— сказал я,— тебе жрать нечего, а ты швыряешь 167 рублей на карнавальную одежду. Ты что, в ней на маскарад пойдёшь? Костюм Осляби?»

Мэрлин читал им лекции. В 1997 году я много ездил, отсутствовал большую часть года, и потому не наблюдал воочию, как складывается ритуал этих лекций. Возвращаясь в Москву, я приходил в штаб по понедельникам, строил народ, обсуждал практические дела, выход газеты, решал денежные проблемы. Партстроительство высасывало всё моё время, потому я обычно появлялся в самом конце лекции Дугина. Он убегал на радио 101, и слово брал я. Однажды я пришёл на 40 минут раньше обычного и присутствовал при последних сорока минутах лекции Мэрлина под названием «Философский русский». Я внимательно прослушал, что говорил Дугин, и то, что он говорил, мне очень и очень не понравилось. А он говорил, что мы не готовы к революции, что вначале, путём кропотливого совершенствования, следует создать новый тип человека, а именно «философского русского». Все мы обязаны стать таковыми, а уж потом, когда-то, в неопределённом будущем мы, возможно, сможем приступить к революции. Закончил он совсем абсурдным призывом к нацболам — научиться делать деньги и убежал на радио.

Я вынужден был мягко завуалировать перед нацболами призыв Дугина самосовершенствоваться. Я сказал, что партия — это не кружок совместного изучения литературы и искусства. Партия ставит перед собой задачи политические. Самосовершенствование не есть политическая задача. Никто не против вашего самосовершенствования, но занимайтесь им, что называется, в свободное от выполнения заданий партии время. Когда я это говорил, я заметил на лицах нескольких нацболов скептические улыбки.

Пока я бороздил пески Центральной Азии, агитировал народ на границе с Чечнёй, Мэрлин, оказывается, увёл души ребят. На следующий день ко мне явились Локотков, Охапкин, Хорс, очень взволнованные. «Эдуард Вениаминович, вы должны сказать ему, чтобы он извинился».— «Кому, за что?» — «Дугину. Он думает, что может нас безнаказанно унижать».— «В чём дело?» Они протянули мне «Лимонку», где в рубрике «Как надо понимать» — была отмечена короткая заметка «Как надо понимать бункерских нацболов, детей подземелья». Дугин излил свою желчь на попивающих пиво, играющих в шахматы, боксирующих обитателей Бункера, «бесполезных полудурков, которые ещё к тому же и не прочь взять то, что плохо лежит». «Почему вы относите это на свой счёт?» Они объяснили мне, что случились в жизни Бункера определённые события, о которых знают все партийцы, что у Дугина из кассы пропали какие-то 248, что ли, рублей, и он по этому поводу окрысился на Локоткова, Охапкина, Хорса и Дементьева. Что они требуют извинения, что Дугин высокомерно презирает всех, что у него мания величия и что такие отношения не могут существовать дальше.

С большой неохотой я позвонил Дугину. Он сразу стал называть меня «Эдуардом Вениаминовичем», что уже ничего хорошего не предвещало. «Эти люди — неадекватный человеческий материал,— сухо заявил Дугин.— Вместо того, чтобы быть благодарными за то, что их допустили в Историю, они хамят. Они недурно пристроились, воруют у меня деньги…» — «Саша, я не уверен, что именно они взяли ваши деньги. Ключ от Бункера есть и у электриков, и у сантехников. Потом, вы ведь знаете, что я был против того, чтобы в Бункере продавали что-либо, кроме газеты. Деньги непременно развращают личный состав».— «Ещё мне показали творение Тараса Рабко, в котором он призывает обманывать меня, торгуя моими книгами. Что за мерзкая раса прощелыг».— «Что за творение?» — «Ваш ученик Тарас в письменном виде рекомендует надувать меня, накручивая на каждую книжку «Геополитики» по 50 рублей. Он учит партийцев, как отнимать у моих детей молоко!» — «Саша, именно потому, чтобы не создавать подобных ситуаций, я и противился открытию торговли в Бункере».

Мы помолчали.

«Саша,— сказал я.— Вам ли ставить себя на одну доску с пацанами. Это же бытовая ссора. Вам ли, философу, одному из основателей партии, втягиваться в склоку из-за 248 рублей. Хотите, я вам возмещу убыток? Моя роль в партии всех сгребать вместе».— «Я требую, чтобы эти четверо были исключены из партии,— сказал Дугин.— Я не потерплю… Выбирайте, Эдуард, или я, или эти подонки…»

«Только из уважения к вам я ещё не набил его толстую бородатую морду»,— сказал Костя Локотков, узнав о требовании Дугина.

24 марта я улетел в Новосибирск. Там только что родилась вторая по счёту новосибирская организация НБП, во главе её встала высокая девочка Вика Попова. Побывав в Санкт-Петербурге, она увидела работу Гребнева, и тот «рукоположил» её на руководство регионалкой.

26-го вечером, уже в Москве, позвонив Лизе, узнал что она прийти сегодня не может и когда придёт, не знает. Я понял что моя девушка — опять не моя девушка. Я пережил тяжёлую ночь и утром решил прекратить эту связь. Личное развалилось. Коллективное, увы, торопилось развалиться вслед за личным.

5 апреля мы провели самый активный День Нации: шествие и митинг, масштабнейшие за всю историю Партии. Около 1.400–1.500 человек собрались к храму Христа Спасителя.

6 апреля был понедельник. Я проводил обычное собрание, Дугин не присутствовал, однако в этом не было ничего удивительного. Он часто отсутствовал на обычных собраниях. Организация его не интересовала. Его интересовали уши нацболов. Я провёл собрание и передал слово Максиму Суркову. За три года, истекшие со времени выборов 1995 года, Макс стал авторитетным человеком в партии, «бункерфюрера» слушались и уважали. Он огласил план работы отделения партии на неделю, после чего сказал вдруг: «Ну и последнее. Хотелось бы обсудить ситуацию с просьбой Александра Гельевича Дугина к Эдуарду Вениаминовичу, с просьбой исключить из партии Охапкина, Дементьева, Локоткова и Хорса». Я не ожидал от Максима такого удара в спину. «Максим,— сказал я,— кто тебе позволил выносить этот сор из избы, пока я ещё улаживаю этот конфликт?».— «Александр Гельевич просил,— ответил Макс,— вынести на свет перед партией эту историю».— «Все и так всё знают»,— заметила Таня Тарасова с места. «Ну что ж,— сказал я,— раз все всё знают, меньше будет объяснять. Как председатель партии я отказываюсь исключать из партии Охапкина, Локоткова, Дементьева и Хорса. Я не считаю, что они ангелы, но для исключения из партии должна быть веская причина: предательство партии или предательство членов партии. Упомянутые четверо такие же, как все вы, сидящие передо мной: в меру безалаберны, в меру ленивы, преданны делу партии. Есть мелкие грехи, ну у кого их нет. Так и передай, Макс, Александру Гельевичу Дугину. А если у него есть вопросы и проблемы,— мы ждём его на собрании. Пусть больше не прикрывается Максом Сурковым».

Дугин прикрылся Максом ещё раз. Через несколько дней Макс втайне от меня собрал фракционное собрание, на котором не присутствовали я и те, кого Макс посчитал моими сторонниками. Это был уже открытый раскол. Первый в истории партии. Не знаю, что они говорили на том собрании, но в следующий понедельник я изругал Макса как только мог, довёл до сведения его и всей партии, что Максим Сурков совершил тяжкое преступление, он виновен в фракционизме, собрал без разрешения председателя общее собрание на котором… и так далее. Всё это я изложил в письменном виде — приказом и велел вывесить на доске у стола дежурного. Я ещё раз позвонил Дугину. Я, как мог мягко, спокойно и деликатно, напомнил ему о том, что мы с ним отцы-основатели партии. Что, как таковые, мы не имеем права на эмоции. Что, как таковые, мы должны быть выше человеческих страстей и обид. Но он уже, по-видимому, принял окончательное решение, потому слова мои отскакивали от него. Впоследствии кто-то из моих сподвижников высказал мысль, что Дугин вначале решил уйти от нас, а уж потом подыскал предлог. Весной 1998 года дела его обстояли как никогда хорошо: вышел том «Основ геополитики» с предисловием генерала Клокотова, замначальника Генерального штаба. «Основы» продавались прекрасно, Дугин с Серёжей Мелентьевым готовили 2-е издание. В Германии приняли «Основы геополитики» за официальную доктрину Российского Генштаба на основании предисловия генерала. Некоторые немецкие журналы даже опубликовали рецензии на непереведённую на немецкий (редчайший случай!) русскую книгу. Дугин, должно быть, чувствовал себя на вершине блаженства. Вершителем судеб русского государства! НБП и его мальчики и девочки стали тесны Дугину — не знаю, собрался ли он заранее покинуть нас или решение это пришло ему внезапно. Помню, что в те тяжёлые недели и месяцы я старался минимизировать ущерб. «Лимонка» мало писала о сотрясающих отцов-основателей распрях. Дело в том, что гордиться тут было нечем, любой раскол — событие негативное. Раскол на бытовой почве — низкое явление. Меньшевики и большевики разделились на таковых по политическим причинам. Однако, поразмышляв, я пришёл к выводу, что партия в этот момент делится на тех, кто хочет до конца дней своих читать умные книги, бравировать своей революционной фразеологией в салонах, газетах и на теле, то есть на пикейных жилетов, и на тех, кто желает пройти весь путь, какой следует пройти революционной партии. То есть, в известном смысле, мы и делимся сейчас на меньшевиков-ликвидаторов (Дугин и дугинцы) и сторонников профессиональной революционной партии.

«Лимонка» вообще не писала о происходящем расколе, пока вкладкой в газету «Завтра» не стало выходить «Вторжение» — редактор г-н Дугин. Он вынес сор из избы, и после него пришлось вытряхивать сор и нам. Тактика умалчивания принесла нам ощутимую пользу, благодаря ей мы избежали раскола региональных организаций. Только считанные — в Татарстане и Омской области — были загублены Дугиным и прекратили своё существование.

Но вернёмся к расколу. В Москве конфликт медленно развивался. Дугин не появлялся. Ко мне обратился Валерий Коровин с просьбой позволить ему попытаться вернуть Дугина, уговорить его. Я разрешил. Коровин собрал делегацию, и делегация поехала к Мэрлину. И жрец, конечно, их легко и быстро загипнотизировал. В результате Коровин и компания стали требовать общего собрания, чтобы на нём исключить четверых обвиняемых.

Валера Коровин в те годы был похож на Шурика из «Операции Ы» или «Кавказской пленницы». Широкоротый, большеухий мальчик в очках, блондин, приехал из Владивостока и жил где-то в Подмосковье. Валера упорно учился в институте. Честный и упрямый Коровин ездил со мной в Ставрополье, где проявил себя очень хорошо. Он дольше всех блуждал в полупустынных деревнях, полных гусей, ночевал в стогах, единственный сэкономил выданные на агитационную поездку деньги. Для меня он стал ну если не совестью партии, то хотя бы лакмусовой бумагой, по которой я определял честность и чистоту. И вот у меня в квартире на Калошином переулке сидит Валера Коровин и убеждает меня и Андрея Фёдорова выгнать четверых своих товарищей ради Дугина. «Валерий, не надо мне восхвалять Дугина,— в конце концов остановил я его.— Я, между прочим, знаю Александра Гельевича дольше вас всех и лучше вас всех. Мы дружили с ним, вместе основали партию. Я ценю его и тем более не могу понять, почему человек таких высоких качеств вообще мог поставить меня перед такой проблемой. Человек его калибра не должен ставить под угрозу единство партии, какие бы чувства его ни обуревали. Ты думаешь, Валера, вы все мне нравитесь?» — «Я согласен, чтобы меня исключили из партии, но чтобы исключили и этих четырёх, и чтоб вернулся Александр Гельевич»,— голосом загипнотизированного сказал Коровин. «Валера, ты идиот!» — вмешался Андрей Фёдоров. «Если бы эти четверо были виновны, я бы выставил их. Но если я сейчас пожертвую товарищами ради Дугина, завтра он потребует от меня исключить из партии ещё десяток не понравившихся ему людей. Кирилл и Мишка Хорс, между прочим,— ветераны партии»,— сказал я. «Я попробую уговорить Дугина оставить кого-то из четверых»,— сказал умный Валера, моргая жёлтыми ресницами под очками. «Валера, я вам разрешил попытаться уговорить Дугина не для того, чтобы он использовал вас как средство давления на меня. Дугин очень важен, но партия выживет и без него. НБП пойдёт вперёд и победит с Дугиным или без».

Как оказалось, он запомнил это: «…с Дугиным или без». 12 апреля мы собрались в моём кабинете, чтобы решить проблему. Без Дугина. Я за столом, Андрей Фёдоров рядом со мной с Уставом партии (оказавшимся кстати в этот день). Это собрание я запомнил. До конца моих дней буду помнить. Выступал Коровин. Передал самые последние результаты переговоров с Дугиным. Тот снизил свои требования. Выгнать Сашку Дементьева и Костю Локоткова, Охапкину и Хорсу объявить выговоры. Потом Коровин замолчал, и стали выступать в поддержку требований Дугина мои лучшие ребята. Я их расхвалил в только что сданной в печать книге «Анатомия героя» (события там заканчиваются серединой марта 1998 года): Макс Сурков и ответственный секретарь «Лимонки» Алексей Цветков, даже только что вступивший в партию Николай Коржевский, 18 лет.

Я сообщил, что не могу принять ультиматум. Что не вижу в поведении наших товарищей, о которых идёт речь, ничего предосудительного. «Это ваши товарищи, и тот факт, что вы легко отказываетесь от своих партийных товарищей, говорит не в вашу пользу,— сказал я.— Я не вижу будущего в отношениях с Дугиным, моё мнение: он решил уйти и уйдёт, и никакие жертвы, если я их принесу, его не удовлетворят. Впоследствии нужно будет периодически приносить ему жертвы…» — «У вас, Эдуард, синдром Коржакова,— закричал возмущённый Макс.— Вы слишком прислушиваетесь к тому, что говорит вам Локотков». Локотков обернулся и, сжав кулаки, проскрипел: «Дал бы я тебе, Макс, если бы не партия…» — «Слушайте меня,— сказал я.— Дугин презирает вас всех, если бы вы слышали, как он отзывается о вас, вы бы не обрадовались».— «Дугин — наш идеолог»,— Цветков выглядел очень недовольным, хотя изначально в конфликте, казалось, не участвовал. «Ну, это как сказать. «Программа НБП» — сиреневая книжка, изданная Тарасом,— всецело написана мной, вашим председателем. В Программе НБП 1996 года, той, что была опубликована в «Лимонке», из 26 пунктов, Дугин — автор только нескольких пунктов, среди них: первый, об «империи от Гибралтара до Владивостока» и пункт «об экономике», там где 5 рабочих — частное предприятие, и всё. Остальное написано мной. Если же вы имеете в виду «Цели и задачи нашей революции», то брошюра Дугина написана не для НБП, и эта смесь православия с экзистенциализмом — не имеет к нам никакого отношения». Они не смутились. Или не поверили. «Дугин сказал мне, что вы даже не читали книгу «Хлыст» Александра Эткинда!» — закричал красно-коричневый сионист Аркадий Малер. «Не читал,— сказал я.— Будет время — прочту». Таня Тарасова воскликнула: «Ну, Эдуард Вениаминович, как же мы без Дугина!» По виду она была действительно в отчаянии. Даже юный Сергей Ермаков и принятый вместе с ним очкарик Коржевский, их я тоже расхваливал в «Анатомии героя», словно доказывая, как я оказался близорук, требовали казни своих товарищей.

Страсти накалялись. Мишка Хорс (четверо подсудимых заняли лавку лицом ко мне), обернувшись к обвинителям, кричал: «Ваш любимый Гельич проповедует революцию, а сам старые кресла везёт на дачу, мы пёрли эти кресла. Старые кресла! Он буржуй — ваш Гельич, использовал нас, как полковник своих солдат, канаву сраную копать заставил. Гельич, пивом он Костяна упрекает, как будто не он бродил тут пьяный из своей комнаты и обратно. Он пользуется партией для личных целей. Он ещё трусит, не является, действует через подставных лиц!» — «Ладно, давайте голосовать»,— закричал Цветков. «Да, да, голосовать»,— поддержали его восставшие. «Согласно уставу НБП, исключить из Национал-большевистской партии кого-либо может лишь партсовет,— сообщил им Фёдоров.— Партсовет насчитывает 28 лидеров региональных организаций. Собрать их…»

Недаром они прозвали его «Параграф». Бедлам кончился. «Я временно приостанавливаю своё членство в партии!» — закричал Сурков. И выбежал. «И я! И я! И я!» Мой кабинет опустел наполовину. «Да,— сказал Фёдоров,— славно над ними поработал Мэрлин. Как зазомбированные все. Вроде нормальные пацаны…» — «Видите, Андрей, как действуют на юные души всякие показушные иностранные слова и употребление эзотерической терминологии. Молодой человек чувствует себя посвященным своим гуру в Великие тайны и в обмен на это посвящение готов даже отправить на гражданскую казнь своих товарищей. А вы,— сказал я «обвиняемым»,— за то, что я не сдал вас, будете работать».— «Спасибо, Эдуард Вениаминович»,— сказали они. «Возьмите списки всего личного состава московского отделения, разделите между собой и вызовите всех назавтра, начиная с утра. Я хочу со всеми отдельно побеседовать».— «А этих, временно приостановивших своё членство?» — «Этих не надо».

На следующий день я потребовал от каждого нацбола клятвы на верность мне лично. Я сказал, что Дугин поставил свои интересы выше интересов партии, и что с ним ушли некоторые партийцы. Список верных мне рос. 3, 16, 26, 29… 54. В «Интернете» Дугин хвастался, что с ним ушло всё московское отделение. По нашим подсчётам с ним ушли 12 или чуть более человек.

Через неделю появились возвращенцы. Пришёл Сергей Ермаков, попросил должность и получил её. Вернулась Таня Тарасова. Вернулся Игорь Минин. Потом Сева.

Уводя ребят, Дугин не знал, что с ними делать, страсть разрушения владела им. Вначале планы у них были великие. Они стали обзванивать наши региональные отделения, пытаясь уговорить их переметнуться. Но лидеры регионалок все годами общались со мной и, естественно, сразу звонили мне. Я успокаивал их. Когда я узнал, что лидером будущей партийной организации Дугина назначен Цветков, я успокоился. В прошлом я давал ему поручения и поэтому знал, что Алексей полностью непригоден к организационной работе.

Вначале вкладка величиной в одну полосу в газете «Завтра» называлась «Национал-большевистское вторжение». Через несколько месяцев Дугин снял «национал-большевистское» и поставил «евразийское». Это было косвенным признанием поражения в борьбе за партию.

Обосновался Дугин вблизи Ново-Девичьего монастыря в библиотеке. Предварительно сделав там евроремонт. (Деньги, говорят, ему дали в «Русском золоте». А в «Русское золото» он попал с моей подачи. Приятель попросил меня дать пресс-секретаря — человека, умеющего работать с прессой. Я порекомендовал Цветкова. Цветков, получив контракт, передал его Дугину.)

Впоследствии Дугин разогнал их всех, кроме Коровина и Бутрима. Макса Суркова он выгнал за то, что тот был обильно татуирован. Он выгнал красно-коричневого сиониста, раболепно глядевшего Дугину в рот. Последним Дугин выгнал Цветкова. Возможно, из человеконенавистничества.

Что крылось за пустяковыми придирками к не самым плохим национал-большевикам? Думаю, Дугин понимал, что эпоха сменилась. Страна насытилась знаниями о фашизме. Магазин «Библио-Глобус» весь пестрел богато иллюстрированными альбомами о Гитлере, Геббельсе и Третьем рейхе. Можно было пойти и купить то, что Дугин добывал с трудом и отпускал по каплям, необходимость в культуртрегерской деятельности отпала. Должность гуру была не нужна. «Кирилл и Мефодий фашизма» вскоре должен был остаться не у дел в партии. Одновременно Дугин уже успел переквалифицироваться в верховного жреца геополитики. Безо всякой иронии считаю, что он — самый блестящий истолкователь геополитики, какой возможен в России. И геополитика ему подходит, поскольку это необязательная сказка о том, как должен вести себя мир. А Дугин ведь сказочник. Был ещё один аспект в расколе НБП, вряд ли сам Дугин его понимал: в 1998 году завершалось в общих чертах становление Национал-большевистской партии. Нет, партстроительство не завершилось, оно продолжается. Однако партия свершилась. Она была. Политическая партия не есть кружок интеллектуалов и подчиняется другим законам, нежели кружок интеллектуалов. В партии со сложившейся идеологией на первый план выходят делатели, а не прорицатели красивых слов. То есть партия должна была неминуемо от разговоров о революции, от дискуссий, каким способом её лучше совершить, перейти к деланию. А в делании философ Дугин был нулём. Он со скрипом вышел на несколько наших шествий. Уход Дугина, таким образом, был совсем не случайностью. Мы друг друга перестали устраивать. Его лекция «Философский русский» была предложением совершить ещё один виток самосовершенствования. Но ведь мы его уже совершили с ноября 1994 года по 1998-й. Становиться профессиональными пикейными жилетами мы не хотели. Я не хотел. Потому в 1998 году «курс Костяна Локоткова» победил «курс Александра Дугина».

Так что я переживал две беды сразу. Потерю Лизы и Дугина. Мне нелегко было с дистанцией в 14 дней потерять любимую, во всяком случае очень и очень нравившуюся мне женщину, и друга, единомышленника, сооснователя партии, блестящего человека (что бы он там обо мне ни говорил плохого, даже сейчас, когда я в тюрьме, он на своём сайте в Интернете распространяет обо мне мерзости.)

Однако весной 1998 года была у меня и радость. 3 марта мы увидели на экранах телевизоров свои родные флаги НБП, развевавшиеся над головами молодёжи в городе Риге. Накануне русскоязычные пенсионеры, собравшиеся на акцию протеста, были безжалостно разбросаны латвийским ОМОНом. Загадка флагов НБП немедленно разрешилась. Оказалось, Костя Михайлюк и парень по фамилии Быков создали в Риге ячейку НБП. Они связались с нами. Утром 5 марта — вместе с союзниками, людьми Анпилова и Терехова,— мы вышли на несанкционированный митинг перед латвийским посольством. Тогда-то и родились лозунги: «Наши МИГи сядут в Риге!» и «За наших стариков — уши отрежем!». И в тот же день по сговору с нами наше новорожденное рижское отделение пикетировало Дом правительства Латвии, а питерские штурмовики Гребнева атаковали посольство Латвии в Санкт-Петербурге. В дальнейшем развитие НБП в Латвии превзошло все наши ожидания. И к нашей доброй зависти латвийские СМИ уделяли им тонны внимания. В короткий срок рижским нацболам удалось поставить балтийскую республику на уши.

Нам здесь тоже кое-что удалось. Призвав 5 марта в резолюции митинга у стен латвийского посольства к бойкоту латвийских товаров, разбив о посольство банки с латвийской сметаной и яйца, мы на следующий день отправились в сопровождении камеры ТВ-6 по магазинам, где перед телекамерой призывали хозяев магазинов, продавцов и покупателей к бойкоту. К нашему удивлению и радости, в конце марта у латвийского посольства побывал мэр Лужков и подхватил нашу инициативу: призывал московские власти к бойкоту латвийских товаров. За ним последовал губернатор Приморья Ноздратенко, а чуть позже ещё десяток вельмож. Нам удалось сдвинуть Россию хоть чуть-чуть.

Глава XIV. Первый и второй Всероссийские съезды НБП

20 июня — в этот день над Москвой пронесся ураган — в мою жизнь вошла крошечная Настя. Сразу было понятно, что два таких отморозка обречены жить вместе. Мы влюбились друг в друга: чёрт с младенцем.

Тем временем мы с Андреем Фёдоровым и активистами партии срочно доформировывали региональные организации и готовили Первый всероссийский съезд. Из шестидесяти с лишним организаций мы оставили для верности 51 и занялись оформлением документов, их пересылкой, подготовкой документов для сдачи в Министерство юстиции для регистрации. Существовал план: провести съезд 1–2 октября, сдать документы в последующие несколько дней, ответ должен был поступить в течение месяца, дабы быть зарегистрированными до 18 декабря 1998 года. Ровно за год до выборов 19 декабря 1999 года, как того требовал закон о выборах.

Времени у нас было впритык, но верно и то, что именно в 1998 году, в год раскола в московской организации, партия пережила беспрецедентный рост в регионах. Более чем на треть выросло количество региональных организаций, а членский состав удвоился. Мы обнаружили, что имеем организации партии более чем в 50 субъектах Федерации и что нас свыше 7 тысяч человек. СМИ по-прежнему с удовольствием демонстрировали населению балетных фашистов РНЕ, уделяя нам изредка насмешливое внимание. Между тем наша современная идеология победоносно захватывала по крайней мере областные города России один за другим. И были захвачены несколько десятков городов меньшего значения, посёлки и деревни. Этого роста не случилось раньше по одной простой причине. Именно к этому моменту мы сумели хорошо вспахать и засеять Россию нашими идеями при помощи исключительно «Лимонки» — нашей десятитысячного тиража малышки. Раньше этого насыщения пропагандой не произошло. Официальные СМИ, в частности телевидение, демонстрировали нас мало и скупо, я же говорю, они работали пресс-агентами для РНЕ. Баркашов не отказывался от роли «фашистской угрозы», которую ему навязало общество, и с удовольствием эксплуатировал СМИ. Возможно, что и НБП не смогла бы устоять перед искушением, если бы СМИ выбрали нас на эту роль. Но фашистская угроза предположительно должна быть одна, если их несколько, то внимание публики рассыплется, и угроза будет выглядеть менее угрожающей. Как бы там ни было, «Лимонка» вспахала пол-России именно к 1998 году. Парадоксально, что внезапный рост партии датируется именно годом, когда ушёл Дугин.

Люди в партии, разумеется, подобрались пылкие, яркие. Но юридических знаний катастрофически не было у большинства из них. Не было даже умения написать простой протокол собрания. В лучшем случае наши люди могли скопировать присланный им образец текста. Потому Фёдоров и я натерпелись с ними горя. Одни и те же документы приходилось пересылать множество раз. К тому же мы затеяли ещё и регистрацию каждого отделения в управлениях юстиции региональных администраций. И там над нацболами чиновники поиздевались вволю. Надо мной поиздевались тоже. Помню, в Калининград мне пришлось выслать в общей сложности восемь (!) вариантов уведомления в управление юстиции о том, что «на территории Калининградской области образовалось и действует региональное отделение Национал-большевистской партии, действующее на основании устава НБП… и так далее».

Надо сказать, что у меня лично, когда мы приступили к осуществлению гигантской задачи оформления и регистрации всероссийской политической партии, юридических знаний было немного. У Андрея Фёдорова были юридические знания. Он закончил университет, но административно-бюрократических знаний было недостаточно. Лучше всех знал все чиновничьи требования к регистрации наш бывший юрист Тарас Рабко. Какими-то советами он помогал Андрею, спасибо ему и за это.

Дело в том, что мы уже и прежде всё же регистрировали региональные организации партии в Минюсте, в его областном отделении. Регистрировали их по мере образования. К моменту Первого съезда партии мы были зарегистрированы как межрегиональная общественная организация Национал-большевистская партия с организациями в 36 регионах России. Впоследствии журналисты (у этих уровень юридического развития был ещё ниже, чем у рядового нацбола) не понимали, почему мы регистрируем региональные организации в областном отделении Министерства юстиции, а не в самом Министерстве.

На самом деле это одно и то же. Тарас Рабко, когда регистрировал нашу московскую первую организацию, пронюхал, что легче всего это сделать в областном отделении. По мере того как мы создавали региональные отделения, Тарас Рабко отправлялся с пачкой протоколов в областное отделение Минюста, и там новые регионалки прибавлялись к тем, что уже существовали у нас. А вот после 36 следующие 11 отделений мы уже должны были относить непосредственно в Министерство юстиции на Воронцово поле, д.4, рядом с индийским посольством. В левом крыле здания, сбоку, была расположена приёмная Минюста, маленький тамбур, маленькая комнатка для ожидания (как корабельная каюта) со столом и тремя стульями, коридорная кишка в два метра и дверь в приёмную, где за столом слева, сразу за дверью сидит юрисконсульт, ведающий организациями, а справа — юрист, принимающий по личным вопросам.

Надо сказать, что Минюст представлял собой в то время совсем забытое Богом учреждение с истоптанными до дыр дорожками советских времён на лестницах. Несколько непричёсанных наглых милиционеров внизу (им больше пристало бы охранять какой-нибудь ЖЭК), советские заплатанные и залатанные кабинеты с облупившимся линолеумом на полу. Возможно, сейчас, получив под свою руку ГУИН, министерство роскошествует? Мы сходили с Андреем Фёдоровым в приёмную Минюста: поговорили с юрисконсультом Наталией Владимировной о возможности принести документы на регистрацию, уточнили порядок оформления некоторых документов. И стали организовывать съезд. В августе состоялся поход на Москву «Трудовой России», в котором мы обречены были участвовать. Хочешь — не хочешь — мы же стали союзниками. Помню, что план похода на Москву в виде лучей пятиконечной звезды, протянутых к Москве, меня изумил, когда Худяков, Анпилов и Терехов продемонстрировали мне его с гордостью в штабе «Трудовой России». Показалось мне всё это крайне старомодной затеей. Однако с лучами пятиконечной звезды в тот поход влились к нам в НБП несколько новых людей, сыгравших затем значительную роль в партии. Со Смоленским отрядом приехал в автобусе Эдуард Кулёмин, выдающийся график и плакатист, которого я уговаривал и уговорил-таки в письмах стать лидером Смоленской организации. Он сделал нам в «Лимонку» лучшие плакаты, и если в первый период существования газеты — с 1995 по 1997 год — преобладали и задавали тон работы Лебедева-Фронтова, то в 1998–2000 годах преобладали работы Кулёмина. Его скелет с партийной повязкой на руке и надписью: «Не ссы — вступай в НБП!» — шедевр национал-большевистского стиля. С отрядом для похода на Москву приехали из Уфы наши ребята нацболы: Кузлев, Степанов и ещё несколько человек. Недавно Антона Кузлева зверски убили при неприятных обстоятельствах, он был руководителем нашей организации в Башкирии. Тогда же, за Москвой, в лесу, у небольшого озерца, познакомился я и с неизвестным мне парнем из города Самара, с биологом Сергеем Соловьем. Сейчас Сергей и его земляк из Самары Максим Журкин, а также паренёк из Смоленска Дмитрий Гафаров сидят в Рижском централе.

Помню, что туда же прибыли и питерские национал-большевики. Есть фотография, где целая толпа нацболов собралась на опушке леса. Фотографировали нас многие, в том числе и моя подружка, крошечная Настя. Она приехала со мной туда и сидела на поляне с девушками из Владимира, с Ириной Табацковой и Ниной Силиной. Нина сейчас содержится где-то рядом со мной в каменном мешке изолятора «Лефортово». По слухам, её увезли на стационарное обследование в психиатрический институт имени Сербского.

В походе на Москву было множество красных флагов, солнца, света. К вечеру, однако, я поскользнулся в жирной подмосковной грязи, и второй раз растянул вену и сухожилие на правой ноге. Первый раз это случилось в конце сентября 1997 года. Тогда, возвратившись с Голгофы выборов в Георгиевском округе Ставрополья, где я не имел возможности заниматься спортом, времени не было, я решил разом наверстать упущенное и, встав на мостик, начал «качать» шею. И в своём стремлении скорее обрести утраченную форму так перестарался, что сорвал внутреннюю вену, идущую от паха к коленке, и сопутствующее ей сухожилие. Ногу приходилось потом несколько месяцев подымать на кровать руками. Теперь всё началось сначала. Я еле доковылял до автобуса с помощью охранника Костяна, ребят и крошечной Насти. Впрочем, её помощь была психологической. Глядя в её умненькие серо-голубые глазки, хотелось жить.

Съезд неумолимо надвигался. Были заранее разосланы письма. Были получены ответы лидеров региональных организаций с согласием участвовать. С помощью союзников из «Союза офицеров», офицера звали Альберт, мы нашли рабочее общежитие одного из московских заводов. Общежитие использовалось для размещения командированных из регионов России. Я заключил договор с директрисой общежития и заплатил аванс. Директрису смутила было наша печать — изображение гранаты «лимонка», но Альберт отвёл её подозрения, сообщив ей какую-то возвышающую ложь. Найти подходящий зал для проведения молодёжного съезда оказалось не очень просто. Вопреки распространённому мнению, что все ДК нуждаются в деньгах и готовы немедленно предоставить площадь для любых мероприятий в обмен на денежные знаки, я выяснил, что это далеко не так. В центре города недалеко от Белорусского вокзала с нас заломили большие деньги, и директор очень подходящего нам клуба с аккуратным залом на 500 мест с красными креслами так и не сдался. «Пусть лучше стоит пустой»,— сказал русский бизнесмен-директор. Огромный кинотеатр недалеко от площади трёх вокзалов оказался без фойе. Все фойе директор сдал косметическим киоскам, продавцам пирожков, булочек, готового платья, кожаных курток и медикаментов. А фойе было нам необходимо. В фойе мы намеревались регистрировать прибывающих делегатов съезда и в перерыве кормить их. Потому мы отказались от снятия этого довольно дешёвого кинотеатра. Бродить до бесконечности по Москве, выискивая кинотеатры, мы не могли,— время прижимало. Мы выбрали кинотеатр «Алмаз», что на Шаболовке. Симпатичная, даже изящная, директриса кинотеатра, казалось, не боялась ни Бога, ни чёрта, ни съезда собкоров молодёжной газеты с названием «Лимонка». Позднее нам шепнули, что крышей ей служил её любовник — какая-то шишка в РУБОПе. Штаб РУБОПа был расположен неподалёку на Шаболовке. Я молил Бога, чтобы директриса не испугалась, и хотел всучить ей деньги — оплату аренды помещения — вперёд, но она настояла, чтобы мы заплатили за пять дней до съезда.

Почему мы не сообщили впрямую, что состоится съезд Национал-большевистской партии? Ведь мы были легально существующей межрегиональной организацией. Опыт политической работы заставлял меня предполагать, что перспектива пригреть под своей крышей съезд радикальной молодёжной политической партии вызвала бы неприятный холодок в груди любого директора. И почти наверняка вызвала бы негативную реакцию со стороны местного милицейского начальства. Съезд же корреспондентов газеты всё же не пугал до такой степени.

В «Алмазе», мы считали, было 500 мест. Потом оказалось, что больше. Так как наши делегаты должны были приехать максимум по четыре человека от региональной организации, большой зал был нам не нужен. И даже психологически вреден, так как приглашённые СМИ стали бы разглагольствовать о «карликовой партии, которая даже не смогла заполнить зал кинотеатра». На самом деле у нас просто не было денег, чтобы оплатить дорогу туда и обратно всем желающим,— оплачивали только самым бедным. Вонючая бедность мешала нам заполнить зал. Уподобляться же националистам типа Беляева, обычно набивающим свои залы любым человеческим материалом, мы не хотели. На съезде должны быть только наши. Никаких чайников, кривобоких православных. Даже число приглашённых мы ограничили только лидерами союзнических партий и движений. Без свит. У входа в кинотеатр должны были стоять наши — первый контроль. У входа в зал должен был стоять сам Локотков и лично, руководствуясь документами, face-контролем и инструкцией, ещё раз проверять входящих.

С мандатами участников съезда вышла накладка. Мандаты заказал для нас Юра Клочков, дружественный нам журналист и типограф из РКРП. Позднее Клочков стал делать газету «Тульский рабочий» — одну из лучших рабочих газет, которые я знаю. А знаю я немало рабочих газет. Так вот, мандаты стоили нам баснословно дёшево. Они представляли из себя куски картона размером приблизительно 200x100 миллиметров. Одна сторона воспроизводила флаг НБП: на красном прямоугольнике — белый круг и чёрный серп и молот. На оборотной стороне был текст: «Делегат 1-го съезда Национал-большевистской партии…» Фамилия, имя, отчество. Название организации и прочие данные. Для приглашённых на съезд журналистов билет был такой же, но флаг был чёрный, и после фамилии, имени, отчества следовало название СМИ, которое журналист представляет. Увы, не то краски у типографа не хватило, не то он её экономил, но все мандаты не получились красными и чёрными. Часть получилась розовыми и серыми. Ещё при разрезании (я сам нарезал мандаты! Не мог отказать себе в удовольствии!) обнаружилось, что часть листов бракованная, на них рисунок флага сползал с оборотного текста, не совпадал с ним по контурам.

Пошли дожди. Обильные. Не московские какие-то. Некоторые особенно нетерпеливые делегаты прибыли дней на пять раньше и теперь толпились всякий день в штабе. В составе: я, Фёдоров, Локотков и самый приличный тогда национал-большевик, бородатый и более чем тридцатилетний, Андрей Жуков (он работал в музее Маяковского), мы поехали к директрисе «Алмаза» платить деньги. Натерпевшись уже от трусости властей и соотечественников (место проведения Конференции революционной оппозиции пришлось менять четыре раза!) я молил Бога, чтобы хрупкий директор не испугалась. Она не испугалась, она приехала в автомобиле с развязными мужиками, возможно, это и был знаменитый РУБОПовец со своей ментовской компанией, и приняла у нас деньги, предварительно заставив нас обменять доллары на рубли. Цена доллара значительно увеличивалась ежедневно, то было время кризиса, и я посоветовал ей взять оплату в долларах. Но русский директор есть русский директор, он своего не упустит, но и на хитрости не пойдёт. Никаких милостей от природы. Она не захотела.

Дни, как при ожидаемом взрыве атомной бомбы, отсчитывались в обратном порядке: 5, 4, 3, 2… Во все эти дни продолжали прибывать делегаты, но так как общежитие было нами забронировано на строго определённые дни и ночи, весь прибывающий однообразно одетый табор расположился в Бункере. Наконец наступил вечер накануне съезда: 30 сентября. Тут уже началось настоящее нашествие — пацаны только и успевали вбегать и кричать: «Эдуард, вологодский лидер прибыл! Эдуард Вениаминович,— ростовская организация! Эдуард Вениаминович — магаданцы!»

Партия обрастала фигурами, лицами, статью, мускулатурой. Члены московской организации, я видел, ловили кайф, получали удовольствие от того, что нас так много, что мы приехали отовсюду, что у нас так много братьев и сестёр. Они годами бегали по вокзалам, развозили каждые две недели газеты в абстрактно звучащие далёкие города. И вот теперь видят результаты труда. Появление наших региональных депутатов имело огромный укрепляющий эффект для москвичей.

Группами, по мере прибытия, мы отправляли делегатов в гостиницу. Оторвавшись от чая — все спешно глотали с дороги чай,— пацаны подхватывали свои рюкзаки. Я выходил к ним в большой зал и объяснял задачу, им всем раздавались памятки со схемами, с телефонами, с описанием маршрутов в общежитие, к кинотеатру «Алмаз» и в Бункер. Ну, разумеется, я испытывал радость, как человек, достигший своей цели. Я построил партию, из хаоса соорудил космос. Я сгрёб этих людей со всей России, нашёл их, собрал в организацию. Вопреки злопыхательству («…ничего не получится, ты не политик, ты писатель, Эдуард!»), вопреки злобному лаю бывших соратников («…неадекватные люди, проект НБП провалится»), несмотря на то, что нас хоронили уже с 1995 года, когда младенец НБП только первые писки издавал,— вот она, партия, проходила передо мной с рюкзаками и сумками. Разные и похожие, как братья, живущие от Магадана до Калининграда, парни и девушки.

К вечеру я поехал проверить, что делается в «Алмазе». Там трудились вовсю. Наш четырёхметровый флаг, сделанный мною и Тарасом, висел над сценой. Лозунг: «Россия — всё, остальное — ничто!» украшал задник сцены. «Ешь богатых!» «Капитализм — дерьмо!» Наш плакат работы Лебедева-Фронтова: Фантомас целится в зрителя из револьвера, с надписью: «Вставай, проклятьем заклеймённый!» — висел на стене у сцены. Как всё это напоминало революционные великие партии. Всё было как надо. И ново, по-современному.

На следующее утро за мной заехал не один Локотков, но прибыл целый отряд. Ребята решили, что, возможно, враги попытаются захватить вождя в день Первого съезда. Или устроить на него покушение. Заехал и Андрей Фёдоров. Я испытывал беспокойство, как и полагалось. Пока съезд не начался и даже после того, как он начался, мы никак не были гарантированы от неожиданностей. Кинотеатр «Алмаз» может быть окружён ОМОНом. Двери кинотеатра «Алмаз» могут быть закрыты. В кинотеатре может быть «заложена бомба», как предлог для закрытия съезда.

Из метро «Шаболовская» мы вышли и повернули сразу налево по Шаболовской улице. Впереди нас группами под дождём направлялись куда-то молодые люди в чёрной одежде: джинсы, ботинки, я, помню, подумал, что что-то подозрительно много молодых людей шагают в одном направлении с нами. «Смотрите, целые толпы наших валят, Эдуард Вениаминович!» — весело воскликнул Костян. Тут только до меня дошло, что это наши.

Я открыл съезд. Запись вёл Ермаков, но почему-то первая часть съезда канула в Лету — не записалось, что я там говорил, я не помню дословно, но сотни ребят, присутствовавших там, наверняка помнят и кто-нибудь расскажет, напишет воспоминания. Я поздравил их с первым всероссийским съездом, с тем, что начатая меньше четырёх лет назад партия из горстки интеллектуалов выросла в общероссийскую мощную организацию. Рядом со мной сидел Фёдоров. После меня он огласил порядок проведения съезда.

Мы выбрали президиум. Я посадил туда Тараса Рабко, он заслуживал этого. Отошёл от партии, однако без его энергии, без его постоянного влияния на меня, без подталкивания, его народной роли — Тарас толкал меня, и я чувствовал, что сам народ хочет создания партии, это его воля,— партии не было бы. В президиуме сидели и Волков из Екатеринбурга, тогда только что пришедший в НБП Толя Тишин за какие-то немедленные заслуги, и Алексеенко из Астрахани, и Падерин из Северодвинска, и ставший ныне предателем Карягин. Зал был полон наших ребят. Питерцы, которым было добираться ближе всех, прибыли в большем, чем следовало, количестве, в зале они сидели отдельным шумным квадратом. Пришёл и сел вдалеке Макс Сурков, отпустивший бороду. Сколько раскаяния и сожаления, должно быть, испытывал он. Он заранее спросил разрешения явиться на съезд через посредников. Пришёл вместе с поэтессой Витухновской. В первом ряду мощный наш прапорщик Витя Пестов (впоследствии его фотографию с поднятым в национал-большевистском приветствии кулаком использовали для нескольких своих листовок анпиловцы, разумеется, ни словом не упомянув, что это национал-большевик), рядом с ним Женя Яковлев — руководитель московской областной организации. Возле Яковлева — его alter ego — майор Бурыгин (убит в конце марта 2001 года), оба из Электростали. Далее головы и руки и красные мандаты — парни из всей России.

Время от времени взор мой обращался влево, там ближе к выходу в белом капюшончике сидела моя девчонка, мой партийный товарищ Настя.

Мой доклад длился около часа. Я заранее написал текст доклада, но читать его не стал. Я вольно пересказал содержание своих тезисов, набросанных уже на съезде, в это время молодой и блестящий Фёдоров, такому выпускнику позавидовал бы и Гарвард, излагал программу съезда. Я сказал, что Россия — старая страна, что управляется она стариками. Что в России нет политики. Что все политические силы тянут её в прошлое. Монархисты в начало XX века — в 1913 год, радикальные коммунисты — в начало 50-х, зюгановцы — в брежневское время, демократы — в 1960-е и 1970-е, в европейскую действительность этих лет… Что РНЕ — зовёт страну в 30-е годы 20-го века. Мы — национал-большевики — единственная небывалая доселе в России современная партия. Мы создали свою, партию на базе контркультуры и оппозиционной политики. Мы подобрали всех героев борьбы с Системой, как левых, так и правых, подобрали их — ненужных демократии, выстроили свой Пантеон героев. Их пепел стучит в наши сердца.

После меня съезд приветствовали и гости. Анпилов произнёс (речь его сохранилась) трогательное приветствие, всё же пожелал нам избавиться от приставки «национал». Я подумал, когда он это говорил: «Почему у меня никогда не возникло пожелание «Трудовой России» избавиться от чего-либо?» Я их принимал такими, какие они есть: чуток реакционными, прямыми, как доски, и всё же неплохими тётками и дядьками. «Союз офицеров» представлял уже известный мне офицер Альберт. Он сказал, что поражён партией, состоящей поголовно из молодёжи. Что, честно говоря, мы самая перспективная из всех существующих партий. Нас приветствовал Павел Былевский от Российского Коммунистического Союза Молодёжи. С Павлом у меня всё-таки были неплохие отношения. Одно время мы даже давали РКСМ(б) наше помещение для их собраний. Мне запомнились странные девочки-комсомолки с косами и в белых носочках. Возможно, они культивировали свой стиль. Былевский был рад за нас, что и изложил со сцены.

В перерыве в фойе Маша «Волгоградская» в кожаном платье с лямками, с татуировкой «Лимонка» на плече, рыжая, соблазнительная, отпускала бесплатные сардельки с булкой, и потому к прилавку раздевалки, превращенной в буфет, выстроилась огромная очередь. Парни живо общались, потому вестибюль гудел от голосов. Мне — вождю всей этой новорождённой Запорожской Сечи — трудно было преодолеть путь от двери до зала. Окружили журналисты и национал-большевики, у которых ко мне были вопросы. СМИ присутствовали в среднем или умеренном, скажем так, количестве. Телекамер, если не ошибаюсь, было четыре, ну и десяток или более журналистов прессы.

После перерыва выступали представители региональных организаций. Большой ажиотаж вызвал Костя Михайлюк, «Маузер» — лидер рижского отделения НБП, высокий, не ниже Волкова, красивый парень,— с остроумной яростью он рассказал о практике сражений национал-большевиков Латвии с «латвийским фашизмом». Маузеру долго аплодировали и в его лице, конечно, аплодировали боевой организации нацболов Латвии. На день рождения Сталина они запустили над Ригой гелиевый баллон с портретом Иосифа Виссарионовича. Их же организация отличилась тем, что рекрутировала, распропагандировала, приняла в свои ряды чернокожего сына русской женщины и ливийца — Айо Бенеса. Справедливости ради следует сказать, что далеко не всем нравилась инициатива рижских нацболов. Так, Псковская и Питерская организации протестовали и устраивали истерики мне лично по поводу Айо Бенеса. Псковская и Питерская организации (во всяком случае Питерская, когда она была под предводительством Гребнева) — самые правые в Национал-большевистской партии, потому понятно, что чернокожий член НБП им не должен был нравиться. Однако храбрость и личные качества студента-биолога Бенеса заставили впоследствии примириться с его существованием в партии многих его противников. А в Латвии Бенес принёс ещё большую популярность НБП, да к тому же являлся живой иллюстрацией того, что партия не разжигает межнациональную рознь. Помимо Маузера, в Латвии действовали и действуют ценнейшие для партии товарищ Абель и товарищ Скрипка. Вклад их в дело национал-большевизма бесценен.

Товарищ Иванов, бухгалтер по профессии, сменил Маузера. Иванов стал лидером Магаданской региональной организации. Сейчас он отошёл от партии, но бывший на 1-м съезде вместе с ним Александр Доставалов достойно продолжает вести партию в далёком Магадане.

Андрей Гребнев тогда был любимцем партии. Самым популярным региональным лидером. А Питерская организация была самой результативной региональной организацией НБП. Как и должно быть, лидер регионалки неизбежно навязывает свой стиль возглавляемой им организации. Я это понимал и не старался обтёсывать всех лидеров под себя или под некий идеал, который бы меня удовлетворял. Даже если бы я и хотел, я всё равно не смог бы обтесать региональных вождей. На это не было у меня ни времени, ни средств. Россия, даже после обрезания, которому подвергся СССР,— огромная страна, и ясно даже, что посетить 89 ее регионов единожды займёт год или более и нужно будет безостановочно путешествовать. Посему я полагал своей главной задачей найти регионального лидера, а он уже пусть работает по своему усмотрению, руководствуясь в общих чертах идеологией партии. Потому у нас внутри партии были более красные — левые регионалки и более правые. Гребнев взгромоздился на трибуну под аплодисменты питерцев и всего зала. Экспансивный, быстрый, не умеющий остановиться, он был такой динамо-машиной, крутящей мотор партии день и ночь. Он мог действительно среди ночи вызвать ребят и пойти разрисовывать нашими лозунгами Невский. Быстрый он был даже с излишком. Достав откуда-то денег, питерцы поспешно выпустили красочный плакат с призывом вступать в Национал-большевистскую партию. Торопясь, в слове «большевистский» потеряли одно «с», а наш черный серп и молот вышел перевёрнутым. Доносчики и злые языки утверждали, что Гребнев слишком подхлестывает свою и без того неуёмную энергию алкоголем. Защищаясь, он отвечал мне: «Да, Эдуард Вениаминович, после митинга я веду ребят выпить. Не нажраться, а выпить пива. Это их сплачивает, делает командой. Мы всё делаем вместе. Мы спим, жрём, ходим на акции вместе. Почему бы нам и не выпить немного вместе! Мы что, плохо работаем? Кто работает в партии лучше нас?! Каждый месяц в питерских газетах есть по 10–20 статей о нас. Кто может сделать больше?» Действительно, о них писала и «Независимая газета», поместив фотографии.

С трибуны 1-го съезда Гребнев призвал партию стать партией штурмовиков. Выступал он после екатеринбургского лидера Волкова, и потому оппонировал ему. Волковский стиль коллоквиумов на темы традиционализма или евразийства раздражал бывшего рабочего фабрики пластмасс. (Вместе с братом Серёгой они там выливали из пластика ведра, совки и всякую подсобную утварь.) «Мы не собираемся годами сидеть на задницах и изучать книгу «Хлыст», как к тому призывает недавно отколовшийся от нас учёный Александр Гельевич Дугин. Каждый региональный лидер должен стать командиром и превратить своих ребят-очкариков в отряд штурмовиков. Или набрать других ребят!» Гребнев косо усмехнулся. За ним числились исключения из партии некоторого количества старых питерских партийцев. В большинстве случаев, я думаю, он был прав, люди не работали и были бесполезны. Но то, что он вытеснил в конечном счете из партии старых партийцев-интеллектуалов, это тоже верно. И это было плохо. Потому что здоровой партии нужны все, пригождаются и штурмовики и интеллектуалы. Удаляя людей, отказывающихся подчиниться «штурмовизму», Гребнев невольно уничтожил потенциальную оппозицию.

Гребневу и его яростной речи хлопали. Даже Волков, сидевший в президиуме. Однако и «курс Гребнева» и «курс Волкова» партии не подходил. Штурмовики уже вызывали меньше ажиотажа в Питере, хотя бесспорно были самой заметной политической группой. Волков же, хотя и не ушел с Дугиным, на самом деле принадлежал к предыдущему поколению партийца-нацбола: резонёра и книжника. Время пикейных жилетов в партии кончилось. А время штурмовиков? 1998 год в России не позволял развиться «штурмовизму» — слишком сильны у нас традиционно милиция и спецслужбы. Впрочем, в дни 1-го съезда выбор будущей тактики не стоял ещё так остро. Мы ведь готовили документы для регистрации партии. Мы не исключали для себя возможности участия в легальной политической борьбе. Именно на борьбу мы нацеливались.

По окончании первого дня съезда я отправился к себе домой. Пригласил нескольких партийцев, оказавшихся рядом, выпить, рано отправил их домой и рано лег спать. Локотков исполнял в эти дни роль главного коменданта Бункера, он же сдавал кинотеатр, выпроваживая оттуда последних засидевшихся делегатов, потому меня охраняли в тот вечер другие лица.

Инцидент случился на съезде только один. 2 октября около шести утра мне позвонил дежурный по N-скому отделению милиции и сообщил, что у него находятся Гребнев Андрей и еще трое, две из них — девушки, и попросил чтобы я приехал. Я позвонил Фёдорову, и Фёдоров с Ермаковым отправились в отделение и забрали оттуда всю компанию. Не так уж он был и не прав в этой именно истории, Андрей Гребнев. На нашу голову директор общежития приняла множество командированных и потеснила наших из части отведённых им комнат. Наши догадались уплотниться и расположились в комнатах партийных товарищей на полу. Неистовый Гребнев вступил в интенсивную полемику с администрацией, только и всего. Администрация вызвала милицию. Я был страшно зол и намеревался отправить Гребнева в Питер немедленно после освобождения. Однако отступил от своего намерения, когда получил полный рапорт Фёдорова по телефону и поговорил с главным штурмовиком.

Во второй день съезда продолжили выступать лидеры регионалок и представители дружественных организаций. Из двух имеющихся гимнов, записанных для нас композитором товарищем Николаем, делегаты выбрали один, тот, что длиннее и где больше меди. Был заслушан также марш НБП, написанный для нас Дмитрием Шостаковичем, внуком известного композитора. Марш вызвал бурный восторг зала. Впоследствии газеты охотно писали о Дмитрии Шостаковиче, авторе гимна НБП.

Я торжественно закрыл съезд. К вечеру все делегаты, кто не уехал, должны были собраться в сквере у МИДа и пройти вместе с союзниками по Фронту трудового народа, армии и молодёжи вдоль набережной к Белому Дому, где у бывшего здания СЭВ должен был состояться митинг памяти событий 1993 года.

Закрывая съезд, я собрал лидеров региональных организаций и около полутора часов промывал им мозги. Мы уточняли методы работы, способы и периодичность связи и многое другое. Лидеры были все с различным политическим опытом, от нуля до четырех лет. Лидеры одиннадцати новых организаций задавали, конечно, больше вопросов. Но и испытанные партийцы имели что спросить. Большинство региональных лидеров приезжали в Москву, или я ездил к ним, однако были и такие, кто видел вождя впервые. Спокойные или нервные, быстрые или задумчивые, ребята эти все привезли вопросы. Я терпеливо отвечал, понимая, что даже если бы мы засели на двадцать дней, а не на два, нам не хватило бы и двадцати. Только несколько делегатов были старше 40 лет. А именно: Владислав Аксёнов из Нижнего Новгорода (вскоре против него взбунтуются его молодые нацболы и уберут его), Геннадий Фёдоров из Ярославля (лидерствует и поныне), бывший элдэпээровец Галиев — лидер Кемеровской области, Астраханскую областную организацию возглавлял пожилой учитель, но вместо него приехал 35-летний Алексеев. Вот и всё. Весь остальной контингент лидеров был молод. Я? Отцов-основателей не выбирают. Какого возраста есть, такого и берут.

В узком кругу лидеров я расширил исключительно для их внутреннего пользования информацию о расколе в Московской организации в апреле текущего года. Я рассказал о расколе уже в первый день съезда, поясняя ребятам Гребнева ситуацию с Александром Гельевичем Дугиным. Но рассказал вкратце, всячески избегая отрицательной оценки личности Дугина. Я хотел, чтобы он остался отцом-основателем НБП, не желая подвергать несправедливой ревизии его образ, потому что так было лучше для самой партии. «Чтоб не затирать потом лиц на фотографиях и не подвергать цензурированию партийные архивы»,— смеялся я. Однако региональным лидерам полагалось знать больше. Многие из них видели бурную антинационал-большевистскую полемику, развитую «Гельичем» в Интернете. Я объяснил ребятам, что у Дугина оказался скверный и склочный характер. Что он злорадствовал по поводу раскола московской организации, что он интриговал против партии. Что радовался тому, что с ним ушли, как он считал, лучшие партийцы. Что впоследствии он пытался оторвать от НБП региональные организации…

«Мы припомним ему всё это в Ночь Длинных Ножей, Эдуард Вениаминович»,— сказали из заднего ряда. «А почему нельзя было слить всю эту информацию в «Лимонку»?» — спросили меня. «Взвесив «за» и «против», зная, как, прибывая в провинцию, московская муха становится слоном, мы решили не обнародовать раскол. Решили, что такая информация может внезапно поделить партию на две части: на тех, кто за Лимонова, и на тех, кто за Дугина, в то время как конфликт произошёл по причинам куда более важным, чем отношение партии к этим двум личностям. Потому мы решили скрыть от партии конфликт. Вину беру на себя и считаю, что мы поступили правильно. Сгоряча все вы могли бы поделиться и сегодня мы имели бы НБП(Л) и НБП(Д) или же несколько НБП по подобию многочисленных Трудовых Россий». Руководители региональных организаций согласились, что в данном случае умолчание было правильной тактикой.

Вечером я дал по очереди вести колонну национал-большевиков Гребневу и Маузеру. Было нас много, выглядели мы браво, и многочисленные отряды милиции, конвоирующие нас, глядели на нас угрюмо. И кричали мы громко. На эстакаду у мэрии, как бывало в прежние годы, нас и наших союзников не пустили. Пришлось выступать внизу, у гаражей, подставив небольшую трибуну и подкатив в качестве заднего фона грузовичок «Трудовой России».

После митинга я простился с теми делегатами, кто отправлялся на вокзалы. Предостерёг тех, кто собирался отправиться к стадиону на всенощную службу в память погибших здесь 5 лет назад. Предостерёг от излишеств как в потреблении алкоголя, так и в общении. «С каждым годом здесь отираются в эти дни всё больше пустых и никчёмных людей, не имеющих к защите Белого Дома никакого отношения. Будьте бдительны». И с сознанием выполненного долга отправился спать. В сопровождении Насти и охранника Локоткова. Разумеется, были и недовольные, всегда есть люди, пылко желающие, чтобы праздник длился и не прекращался. В этот раз недовольны были питерцы. Я же был очень доволен. Вся эта орава без особенных эксцессов сумела принять важные решения, пообщалась, убедилась, как нас много и как мы сильны. В чём и состоит задача съездов политических партий.

Глава XV. Министерство юстиции

Крашенинников — сейчас он депутат и глава Комитета, кажется, по законотворчеству — был министром юстиции и напоминал увеличенную копию Николая II. Увеличенную и надутую. Николашка вот только не был, по-моему, блондином, а у министра же были яркие губы, голубые глаза и остатки волос на голове свидетельствовали о том, что он блондин.

Было 6 октября, и я сидел в кабинете министра. Он согласился со мной встретиться — легко, без проблем согласился. Я решил на основании этого, что он положительный тип, но оказалось — я ошибся.

Почему я к нему обратился? Накануне он высказался в негативном духе об экстремизме. Если мне не изменяет память, он готовил проект закона о противодействии экстремизму и фашизму, и вот моя Национал-большевистская партия, как и РНЕ, являются у нас в России примерами экстремистских организаций. Я написал ему письмо, соблазнив по телефону неизвестную мне секретаршу, добыл номер его факса и предложил министру встретиться. Дабы я мог лично развеять сложившееся у министра Павла Крашенинникова впечатление, что якобы НБП — экстремистская организация. К моему удивлению, мне позвонили, соединили с ним, и мы договорились о встрече.

Я уже рассказал о впечатлении захолустной второсортности, производимом Министерством юстиции. (Министерство культуры в китайгородском дворе — ещё более бедная организация. Во всяком случае, обе они были таковыми по состоянию на 1998 год.) Менты, если и не играли в карты в вестибюле, бросая их, засаленные, на журнал входящих, то что-то такое делали деградантное, так что было впечатление, что режутся в карты,— всё было в высшей степени неформально. Чуть ли не по плечу тебя хлопали. Мы с Фёдоровым поднялись на третий этаж. Рваные дорожки — там, где они не покрывали линолеум, было видно, что линолеум весь в рытвинах и колдобинах.

Секретарша доложила о нас. Вошли. Поздоровались. Министр был в голубом костюме. Мы сели с Фёдоровым возле длинного стола для совещаний. Крашенинников сел напротив. Рядом с ним сел человек с землистым лицом и положил на стол портативный диктофон, похожий на футляр для очков. «Не возражаете, мы запишем?» Я сказал, что нет, не возражаем. Андрей Фёдоров сообщил Крашениннкову, что в университете его обучал тот же профессор, что обучал и Крашенинникова. Я сказал, что НБП и РНЕ — разительно отличающиеся друг от друга организации. Я добрым, мягким тоном сообщил министру, что нельзя путать газету «Лимонка» и Национал-большевистскую партию. На все мои пояснения Крашенинников понимающе кивал, но парировал их тотчас своим каким-либо заявлением. «А как же тогда понимать, что эмблемой газеты и партийной печатью вы избрали гранату «Ф-1»? А как же тогда понимать лозунг «Ешь богатых!»?»… И всё равно он произвёл на меня скорее благоприятное впечатление. Я подарил ему книгу «Анатомия героя». Сказал, что буквально завтра-послезавтра мы собираемся принести документы на регистрацию всероссийской политической партии НБП. «Приносите. Рассмотрим. В течение месяца дадим ответ. Если нет никаких огрехов — зарегистрируем».

Мы простились и вышли. Тряся губами, менты гонялись друг за другом по вестибюлю. «Ну и как он вам показался, Эдуард?» — спросил Фёдоров. «Да вроде дружелюбный».— «Он человек Степашина»,— сказал Андрей. «Зря вы сообщили ему, что мы сдаём документы на регистрацию. Теперь он потребует их под его личный контроль…» — «Вы думаете, его оставили бы в безвестности о том, что самая крупная радикальная партия России принесла документы на регистрацию? Наивный вы человек».— «И книга. Начитается ещё…» — продолжал Андрей, как бы следуя своим мыслям. Скептический молодой человек, он часто бывал прав.

8 октября мы сдали документы той же Наталии Владимировне в приёмной. Огромную сумку документов, в том числе толстенные листы с фамилиями, именами, отчествами и адресами пяти тысяч двухсот с чем-то национал-большевиков. Не менее пяти тысяч членов требовалось иметь политической партии, чтобы получить статус общероссийской. Следовало их всех сдать Минюсту. Тому же учреждению, в ведении которого находились тюрьмы и лагеря. В дополнение к пяти тысячам двумстам членам следовало ещё предоставить сведения о существовании организаций партии в не менее чем 45 субъектах Федерации, т.е. в половине плюс 1. Мы предоставили. Документы у нас приняли. Могли бы и не принять, сославшись на отсутствие той или иной бумаги, но приняли, ура! «Министр сказал мне, я с ним виделся шестого, здесь в министерстве, что ответ будет через месяц»,— сказал я только ради того, чтобы оповестить её о моём свидании с министром. Чтобы хотя бы в том, что она делает, она лично не тормозила. Вряд ли она знает, о чём мы говорили с Крашенинниковым, а вот о факте встречи в Министерстве, наверное, идут разговоры.

Честно говоря, несмотря на весь мой тяжёлый жизненный опыт, я думал, нас зарегистрируют. Организации у нас были, мы их честно накопили нелёгким организаторским трудом, почему же не зарегистрировать? 8 ноября Фёдоров позвонил чиновнице, и та сообщила, что нас не зарегистрировали. «У вас неправильно сформулировано два пункта устава и проблема с протоколами четырёх региональных организаций».— «Но ведь мы сдали протоколы на 51 организацию. Минус четыре бракованных, остаётся всё равно 47. А закон предусматривает, что достаточно 45».— «Так нельзя,— сказала чиновница.— Вы же заканчивали юридический Мосуниверситета. Бумаги принимаются в совокупности. Приходите в понедельник за отказом. Если хотите, обжалуйте его в суде».

Фёдоров повесил трубку. Я выругался. Он выругался. Помолчали. «Такой труд!» — сказал он. «Если обжаловать, уйдут месяцы. Да и суд вряд ли решит в нашу пользу. Сегодня у нас какое?» — «8 ноября».— «Для принятия изменений в Уставе нужно создавать съезд. У нас деньги остались?» — «Деньги какие-то есть».— «Если мы сумеем собрать делегатов, хотя бы от двух третей наших организаций, пусть на один день,— нам только Устав принять,— сумеем собрать делегатов в середине следующей недели, если успеем сдать документы самое позднее 17 ноября, то на ответ можно рассчитывать 18 декабря, и таким образом мы успеваем зарегистрироваться. Если нас зарегистрируют ровно за год до выборов».— «Ну что? Осилим?» — «Другого выхода нет». Я достал список региональных организаций и сел на телефон. «Работы будет!» — тоскливо сказал Фёдоров.

Я позвонил в первую очередь Гребневу. «Андрей, рад, что я вас застал. Необходимо срочно провести второй чрезвычайный Всероссийский съезд партии. Выбор пал на ваш город. Он всем удобен. Когда? На следующей неделе. Нет, люди не будут ночевать в городе, только те, кто захочет остаться. Или те, кто приедет предыдущим вечером. Вот таких надо будет вписать куда-то. На какой день назначим съезд? Сейчас…» Я и Фёдоров склонились над календарём. Нужно было время, чтобы предупредить ребят и чтобы они успели доехать. «14 ноября»,— сказал я Гребневу. Он там вздохнул в Санкт-Петербурге. Но его проблемы были много меньше наших.

14 ноября в Питере стоял дикий холод. У здания какого-то круглого питерского метро, где была назначена с гребневской непосредственностью встреча делегатов съезда, уже стояла группа, численностью человек двадцать, национал-большевиков. Я, Костян Локотков и увязавшийся за нами его товарищ по службе в ГДР (вместе они спали в казармах дивизии «Мёртвая голова») Антон Филиппов присоединились к мёрзнущим. Все обменялись рукопожатиями, пошли в кафе, где заказали 20 кофе. В это время на улице в ларьке наши гонцы закупали 20 упаковок шаурмы. Гребнев-старший, один его голос вызывал, я думаю, ненависть обывателей, тотчас же сцепился с официантками кафе. Девочки эти с длинными ногами и в фартучках, по его мнению, медленно поворачивались. Они вправду поворачивались медленно, кафе было рассчитано на никуда не торопящихся модных мальчиков, ожидающих своих девочек, а не на замёрзших национал-большевиков. Когда в кафе стали носить шаурму по мере приготовления, официантки уже ненавидели Гребнева и потому вызвали своих бандитов, сидевших в глубине заведения. Но бандиты не обрадовались, завидев человек тридцать одинаково одетых неопределённых молодых людей. Потому они быстро ушли туда, откуда пришли.

По визжащему немилосердно снегу, предводительствуемые депутатом ЗК (возможно, он был депутатом другого городского органа) Денисом Усовым, мы отправились в помещение, каковое он нам любезно предоставил. Путь оказался не таким уж близким, однако я боялся, что все растеряются в транспорте, потому мы шли колонной. Зрелище представляли собой странное. Молодёжь в таком количестве, двигающаяся куда-то целеустремлённо, вызывает ассоциацию только с бандитами или боевиками, поэтому прохожие спешили освободить нам путь. Прибыли к двухэтажному розовому бараку. Во всяком случае я запомнил его как розовый. Такие любят отстраивать или ремонтировать в стиле «евроремонт» новые русские. Усов провёл нас в зал на втором этаже. Зал выглядел как большой школьный класс. Народ наш, топоча ногами, расселся, Фёдоров открыл свой портфель и раздал набор бумаг: новый Устав, незаполненные типовые протоколы, которые следовало заполнить и даже ксерокопированные списки личного состава региональных отделений, затем я официально открыл II чрезвычайный съезд НБП, коротко объяснил им, что делать. Все, как школьники, прилежно склонились над документами.

Я вышел в тулупе из зала. В зале было холодно. Три телеканала поджидали меня или любого делегата, кто появится, поскольку в зале мы им позволили поснимать первые десять-пятнадцать минут, а потом выставили. Снимают они всегда, а вот показывают нечасто — никогда не уверен, пройдёт ли интервью на экран. Я объяснил им общее положение съезда, сказал, что съезд чрезвычайный, исключительно рабочий, что сегодня же к вечеру мы все разъедемся. «А вы уверены в том, что Министерство юстиции зарегистрирует вас в этот раз?» — задал мне вопрос журналист программы «Вавилонская башня». «Стараюсь быть уверен,— сказал я.— Если наверху принято решение не регистрировать нас, дабы не допустить к избирателю, то у Минюста есть широкий ассортимент предлогов». Фёдорову досталась в этот раз основная работа, потому он вкалывал в поте лица своего, приседал рядом с партами, хвалил, ругал, заставлял переделывать.

Когда мы закончили все бумажные проблемы, я стал выдавать делегатам деньги за проезд. Надо отдать им должное — многие брали деньги только на обратную дорогу, кто-то вообще отказался от компенсации. Зато неожиданно потребовал денег до Новосибирска наглый Виноградов, делегат из Новосибирска. На второй съезд его не приглашали. Как и вообще на этот раз не приглашали делегатов из Сибири. У партии не было денег для этого. Мы ограничились тем, что пригласили строго то количество делегатов и то количество региональных организаций, которое обеспечивало нам кворум. «Как вообще ты тут оказался?» — спросил я Виноградова. Он, оказалось, приехал в Питер с 1-го съезда с сердобольным Гребневым, да так и застрял в Питере. Я всё же пожалел его и дал денег на обратный билет, посоветовав мотать туда скорее и наводить порядок в организации. Вика Попова на 1-й съезд не приехала, и я подозревал, что у неё возникли личные проблемы, и что они грозят стать проблемами НБП. Виноградов, черноволосый, наглая физиономия, сказал: «Вика, как вы, Эдуард Вениаминович, могли убедиться, слушает меня, это моя девушка, и сделает, как я желаю. Я возьму организацию в руки».

Я дал ему денег и промолчал. На 7 или 8 тысяч человек личного состава партии у нас было положенное количество говнюков и troublemakers, как полагается. Командиры воинских подразделений знают, что это неизбежно, нет общественной группы, где бы не было своего говнюка, если это небольшая группа, и говнюков — если крупная группа. Виноградов был из говнюков, впоследствии он это докажет. Он был слишком развязен, слишком себе на уме и, как оказалось,— интриган.

Гребнев носился тогда с идеей образования отделов или направлений партии. То есть, скажем, северо-западный отдел мог бы, по замыслу Гребнева, включить в себя питерское, рижское, псковское, калининградское отделения партии. Можно было в будущем добавить туда и новгородское, но в Новгороде у нас пока не было регионального отделения. Я не возражал Гребневу, надеясь на то, что он поговорит-поговорит и успокоится, что до стадии исполнения идея не доживёт. Вялые попытки реализации идеи были, однако вскоре Гребнев остановился. На самом деле идея была самая что ни на есть деструктивная и опасная. Окажись вдруг в роли руководителя такого отдела человек не преданный партии, он мог бы увести отдел из партии. Создать на базе отдела свою организацию, то есть натворить бед.

Виноградов увёз идею Гребнева в Сибирь. Он, продолжая работать с нами, добился некоторых успехов в строительстве организации в родном Новосибирске, добился успехов в продаже «Лимонки». Он требовал всё больше и больше экземпляров «Лимонки» в Новосибирск, но вот платить деньги не спешил. Некоторое время мы его поощряли. Даже я был некоторое время им доволен, подумывая, что, может быть, мой физиономизм в данном случае не сработал. Через некоторое время я вдруг получил из Красноярска два номера газеты «Транссибирский экспресс» с субтитулом «Газета сибирского отделения НБП». Мы догадались, что газета издана на наши деньги. Мы, конечно, могли бы закрыть глаза на издание, даже приветствовать его, если бы новое издание было бы полезно партии. Но, чёрт возьми, Виноградов опубликовал в своём листке куски из «Евразийского вторжения» Дугина, враждебного нам, и самовольно включил в свой сепаратистский отдел Кемеровскую область, Красноярский край, Томскую область, Омскую область. Деятельность его нам не понравилась.

Так же, как и его национал-большевикам. Новосибирцы вскоре сняли Виноградова, и вот уже несколько лет его имя появляется под статьями в жёлтой газете «Новая Сибирь», издающейся в Новосибирске. «Новая Сибирь» — это второй Московский комсомолец» провинциального масштаба. Не брезгуют они работать и на спецслужбы. За месяц до ареста в Усть-Каменогорске агентами безопасности Казахстана группы Казимирчука газета «Новая Сибирь» опубликовала интервью с провокатором казаком Сергеем Свойкиным, выдавшим готовившуюся акцию Казимирчука. Казак Сергей Свойкин до этого появился у нас в НБП ещё в 1997 году. Мы как раз готовились к поездке в Казахстан. Он рвался ехать с нами, но его рвение мне не понравилось, и я ему отказал. Впоследствии он возник в Санкт-Петербурге, в Нижнем Новгороде и в Уфе и везде выдавал себя за моего посланца, «правую руку Лимонова». Он обыкновенно приходил в регионалку НБП, нагло врал, вписывался у кого-то из местных национал-большевиков, ел с ними, пил, спал. В Нижнем Новгороде он занял у Владислава Аксёнова крупную сумму денег. В Уфе он пролез даже в руководство организации. Когда уфимские нацболы поблагодарили меня в письме за то, что я прислал им казака Свойкина, «он помогал нам с документами», я срочно связался с ними и отругал их. «Если бы я вам посылал кого-то, я бы вас предупредил. Снабдил бы человека мандатом в крайнем случае. Проверьте! Это провокатор!»

В 2000 году всезнающая газета «Новая Сибирь» опубликовала информацию о том, что якобы НБП попытается в ближайшем будущем замутить что-то в Казахстане. И сопровождала свою информацию выдержками из публикации «Вторая Россия» в НБП-Инфо. На соседней полосе находилась статья, подписанная: Д.Виноградов.

Я далеко тут вырвался вперёд. Вечером 14 ноября 1998 года оставшиеся делегаты толпой человек в 35–40 пошли по Невскому проводить меня на Московский вокзал. По дороге мы остановились, и в ночной тени, отбрасываемой Казанским собором, выпили довольно приличное количество согревающих напитков. Холод к ночи только усилился. Затем, воодушевлённые, вообразив, что мы на шествии, чеканя шаг, отправились на Московский вокзал по Невскому, озвучивая свой путь нашим революционным ассортиментом лозунгов: «Сталин! Берия! ГУЛАГ!», «Ешь богатых!», «Хороший буржуй — мёртвый буржуй!», «Ре-во-люция!», если милиция и находилась где-то поблизости, то она предпочла не показываться. Я, впрочем, следил за тем, чтобы разрушений не было. На вокзале Виноградов попросил у меня денег на билет до Москвы. Тут я выругал его матом и приказал отправляться в Новосибирск, работать на партию. Костян оттолкнул его от вагона.

В вагоне я лёг на вторую полку и уснул. Национал-большевики же, обнаружив, что полвагона занято морскими пехотинцами, соединились с ними во взаимной вражде, а затем во взаимном братстве.

17 ноября мы сдали документы в Министерство юстиции. Той же чиновнице Наталии Владимировне. 2 декабря она позвонила Фёдорову и попросила программу партии. По закону регистрируется Устав, и потому требование предоставить программу партии выглядело, мягко говоря, нестандартным требованием. Мне захотелось посмотреть на физиономию Наталии Владимировны. Что она выражает сейчас. Мы честно принесли ей программу №1 — сиреневенькую книжечку, изданную Рабко, сказав, что это первая, бывшая программа и партия по ней уже не работает. Мы принесли программу №2, ту, которая была стиснута до 26 пунктов и опубликована в «Лимонке» несколько раз. Эта программа умещалась на пространстве формата А-4 для того, чтобы удобнее было делать ксерокопии. Эту программу мы решили выдать за неиспользуемую. Мы также принесли программу №3, выпущенную мной и Фёдоровым специально для Минюста, вариант, принятый на II съезде единогласно. Когда мы ей выдали все эти бумаги, я увидел, что среди тех бумаг, которые она уже имела, есть брошюра «Программные документы НБП», составленная группой наших активистов из материалов, опубликованных за годы в «Лимонке». А в брошюре есть литературные перлы, на основании которых нас не зарегистрируют даже в качестве филиала в обществе любителей шахмат.

«Что до меня, то я бы вашу организацию зарегистрировала»,— сказала Наталия Владимировна, глядя на нас, как мне казалось, сочувственно. «А зачем собственно, вам наша программа?— спросил я.— Программа — есть нечто иное, как идеология. А по Конституции все идеологии равны перед законом, и если вы собираетесь нас судить на основании сборника, составленного из статей в «Лимонке», то это антизаконно».— «Я никого не собираюсь судить,— сказала она.— Решение буду принимать не я».— «А кто?— спросил Фёдоров.— Кто будет принимать решение?» — «Руководство».— «Министр?» — «Ну, министр среди других».

Она ещё раз вызвала нас. В её комнате en face сидела молодая тёлка-чиновница с которой переглядывался Фёдоров. Ещё Наталия дочь Владимира вызвала из другого кабинета некоего допотопного, похожего на Андрея Белого в старости, чиновника: крышка черепа голая, кустики волос за ушами. Чиновники вообще очень допотопны. Они все как бы из эры Гоголя. Других не бывает.

«Ваша партийная печать несёт изображение гранаты «Лимонка»»,— с горечью сказал он. «А что,— сказал Фёдоров,— наши заводы не производят в соответствии с Конституцией одноимённую гранату «Лимонка»? К тому же и название газеты, и печать — символические производные от фамилии г-на Лимонова, сидящего перед вами».

Далее они стали нас гонять по пунктам программы. «Мы же сообщили вам, что не пользуемся программой в сиреневой обложке. К тому же тираж исчерпан два года тому назад».— «А у вас есть решение съезда об аннулировании этой программы?» — «Есть»,— торжествующе сказал Фёдоров и выдал ей бумагу. Где он её взял только?

После допроса, иначе не назовёшь, с пристрастием, мы вышли. «Ну, что скажете? Завалят они нас или пропустят?» — спросил я. «Скоро узнаем»,— сказал Фёдоров.

18 декабря Фёдоров позвонил в Минюст после обеда. «Решение ещё не принято,— устало сказала чиновница.— Принимается. Руководство заперлось у министра».

Фёдоров позвонил в пять часов. «Я же сказала, я вам позвоню!» — зашипела она. «Извиняюсь,— сказал Фёдоров.— Вы должны понять, рабочий день приближается к концу. Мы волнуемся. Решается наша судьба».

В начале восьмого мы узнали, что получили отказ в регистрации. «Решение принято на самом высшем уровне. За бумагой можете явиться в понедельник,— скороговоркой проговорила чиновница.— Можете обжаловать решение в суде».

«Суки!— сказал я.— Они приговорили нас к расстрелу».— «Что делать будем?» — «А хер его знает,— сказал Фёдоров.— Дальше я не думал».

Мы сдали уведомление на пикеты на последние четыре дня перед Новым Годом: 28, 29, 30, 31. С 11 до 12 часов, оповестили мы, мы будем стоять у здания на Воронцовом поле.

Мы также подали бумагу на обжалование решения Минюста в Таганский межмуниципальный суд. Полагается рассмотреть подобную жалобу в течение 10 дней. Но в государстве, на всех парах летящем к демократии, суд состоялся лишь 18 августа 1999 года. Ну и, конечно, он закончился не в нашу пользу.

К сожалению, у меня нет текста этого исторического документа: отказа Министерства юстиции. Так как все формальные огрехи были нами устранены после первого отказа, то аргументация второго отказа строилась на произвольно выдернутых цитатах из наших же текстов, в частности программ. Нас обвиняли в разжигании межнациональной розни и в расизме (на суд я явился с номером «Лимонки», где напечатан портрет Айо Бенеса, но негр — член партии их не убедил).

19 декабря я написал и отправил по факсу и по почте письмо министру Крашенинникову. Не для того, чтобы воздействовать на него в том смысле, чтобы он отдал приказ зарегистрировать Всероссийскую политическую организацию Национал-большевистскую партию. Это только во времена живые и здоровые возможно обойти бюрократию, объяснить вельможе, и он вдруг поймёт: совершена несправедливость, и всё исправит. Разумный, импульсивный и непредсказуемый вельможа. К декабрю 1998 года таких вельмож в России не оставалось. А Крашенинников и отдалённо не напоминал такового. Я даже уверен, что решение об отказе было принято выше уровня министра юстиции, и что основанием для отказа послужил простой и незамысловатый факт, высказанный спустя 8 месяцев на заседании Таганского суда представителем Минюста. Некий Тихомиров, старик с внешностью и кожей практикующего алкоголика, аргументировал в прении сторон позицию Минюста так: «Их больше пяти тысяч человек, они все молодые. Мы не знаем, чего можно от них ожидать».

Письмо Крашенинникову я написал в расчёте на то, что, может быть, они извлекут какие-то уроки из совершившегося. Я написал, что Минюст беззаконно отказал в регистрации существующей четыре года реальной и живой организации молодёжи, в то время как среди 132 всероссийских политических партий, зарегистрированных Минюстом, есть (и я называл пять из них) просто организации-фальшивки, в которых никто не состоит. Что налицо пристрастное отношение к НБП. Что регистрация (в день написания моего письма) в воскресенье, в обход всех законов, скоропалительно созданной организации «Отечество» — незаконная акция, что Национал-большевистская партия волею Минюста лишена возможности действовать в легальном поле, конкурировать за думские мандаты. НБП обречена теперь искать другие пути борьбы, что методы её политической деятельности вынуждены будут измениться. И не исключена возможность, что из недр организации возникнет лидер, который призовёт её к террористическим методам борьбы. И что я не смогу удержать личный состав партии от стремительной радикализации. Вину за подобную радикализацию партии я возлагаю на Минюст, заключил я.

28, 29, 30 и 31 декабря мы орали у них под окнами: «Ре-ги-страция! Ре-ги-страция!», «Министерство без-за-кония!» — и многие другие лозунги. Мы их сильно потревожили. Чиновники липли к стёклам. Дополнительный наряд милиции в помощь чубатым архаровцам был вызван на дежурство в вестибюле. Раздражённый, к нам вышел представитель министерства и предложил мне пройти внутрь. Ребята призывали меня не ходить, опасались за мою безопасность, но пикет был разрешён, законов мы не нарушали. Я согласился войти в здание. Надеясь, что предложат какой-нибудь компромисс. Со мной встретился высокий седой старик Эдуард Пантелеймонович (или около этого), зав. отделом регистрации партий, и некий чиновник, смахивающий на спецслужбиста. «Вы предъявляете нам ультиматум: регистрация или терроризм! Вы прислали министру письмо, в котором шантажируете его! Вам известно, что это подсудное дело?» — кипятился чиновник-спецслужбист. Старый Пантелеймонович выглядел печально. «Вы мешаете людям работать»,— только и сказал он.

«Зачем вы меня вызвали?— спросил я.— Только за этим? Ну, я пошёл продолжать пикет». И я ушёл, оставив их.

Когда мы стояли у министерства 31-го, то видели, как подъезжают «мерседесы» и «ауди». Из автомобилей выходили мужчины и женщины в хороших пальто с пакетами от «Гуччи» и «Армани». «Это подарки министру к Новому году, ребята! А мы с вами отверженные,— сказал я пацанам.— Но мы победим. Именно потому, что мы отверженные».

Мне подарок к Новому году сделала Настя. 12 декабря она явилась с большим, больше её, чёрным рюкзаком за спиной жить ко мне. Отец выгнал её из дома.

Позднее, подумав, я решил, что моя книга «Анатомия героя» также сыграла свою роль в отказе в регистрации. Свободный человек, я невинно рассказал людям несвободным и коварным о своей борьбе. Они сделали серьёзные выводы.

Глава XVI. Предательство Анпилова /1-й генерал/ операция «Михалков»

Таким образом, для партии 1999 год начинался дерьмово. Несмотря на отказ в регистрации, мы всё же имели шанс прорваться на выборы в составе блока Фронт трудового народа, армии и молодёжи. Я сообщил Анпилову о том, что нас зарубили, числа 20 декабря. Он сказал: «Не расстраивайся, Эдуард Вениаминович, «Трудовая Россия» прошла перерегистрацию, «Союз офицеров» прошёл, у нас есть ещё «Советские женщины», так что довольно для создания блока». Что до блока, то он уже давно не назывался Фронт трудового народа. Анпилов сказал ещё летом, что хотел бы сохранить «Трудовую Россию» и что он попытается в суде оттяпать у Тюлькина права на название блока «Коммунисты, Трудовая Россия за СССР!». Я был зол оттого, что Анпилов поступает так дико. По моему мнению, название блока следовало рассчитывать заранее, как можно ранее начать его раскручивать, чтобы избиратели привыкли к блоку и, встретив его в избирательном бюллетене, знали бы его. А вот оттяпает ли Анпилов у Тюлькина название блока 1995 года, под которым они едва не попали в Думу, было ещё неизвестно.

В партии переживали отказ в регистрации. В первую очередь те, кто постарше. Осторожно отодвинулся от нас лидер кемеровской организации, бывший ЛДПРовец. Погрустнел Андрей Фёдоров, вложивший вместе со мной множество сил и работы в организацию съездов и регистрацию. Парень из хорошей семьи (мать его участвовала в конструктировании важных ракет), питомец юридического факультета МГУ, он, конечно, балдел от судьбы Че Гевары, относился с презрением к депутатам Госдумы, где работал юрисконсультом у Лукьянова. Однако лучше все же не погибать в лесах Боливии, а победить в результате голосования.

Многие переживали. Но политическая организация, созданная волею и мышечной энергией из живых молодых парней, не может в угоду Минюсту исчезнуть или разойтись. Надо было жить дальше и работать дальше. А вот как работать — представлялось мало понятным. Мы надеялись на блок Анпилова—Терехова. Но поползли тихие слухи (через молодёжную организацию АКМ), что Анпилов нами недоволен. Якобы мы «слишком». Пришли слухи, что у Анпилова новый друг — внук Сталина. Джугашвили.

«Внук Сталина — не сам Сталин,— сказал я ребятам.— Вспомните 7 ноября, в последний раз Анпилов попросил меня выдвинуться вперёд «Трудовой России» для схватки с ОМОНом». (От схватки лидеры того шествия Анпилов, Терехов, Крючков, Пригарин тогда отказались, струсили. Речь шла об ультиматуме: пропустить нас на Красную площадь!) «Анпилов нуждается в нас»,— решили мы и успокоились. А зря.

29 января в здании на Лубянке состоялась моя встреча с генералом Зотовым. Встречу устраивал уже хорошо известный мне капитан ФСБ Дмитрий Кондратьев. Зотов, глава Управления по борьбе с политическим экстремизмом и терроризмом, оказался радушным, невысокого роста толстяком. Я и Кондратьев присели у стола совещаний, в то время как Зотов бежал от своего стола к нашему. Он время от времени цитировал мои статьи из газеты «Лимонка» и именно для этого возвращался к столу, где у него было, очевидно, открыто моё досье. Я пытался объяснить Зотову, что мы не экстремисты, что, как всегда поверхностные, СМИ пришили нам этикетку «экстремистов» всего лишь потому, что мы яркие, броские, хлёсткие. У нас яркие лозунги, яркие флаги. Однако никаких инцидентов с властью у нас до сих пор не было. Но, возможно, будут. И я повторил для Зотова доходчиво те же доводы, какие я привёл в письме Крашенинникову.

Что Национал-большевистскую партию насильственно и беззаконно лишили доступа к избирателям. Что среди семи или более тысяч (тут Зотов заулыбался: «Ну уж прямо семи?!» — «Семи,— настоял я,— пятьсот плюс или минус, поправка на текучесть») членов партии найдутся такие, которые захотят продолжить борьбу другими методами.

«Я им очень не советую этого делать»,— сказал Зотов. «Я тоже,— поддержал я его.— Вы бы взяли и убедили бы Минюст и ещё кого следует, чтобы партию зарегистрировали. Это способствовало бы исчезновению экстремизма».— «У Минюста своя работа, у нас своя,— развёл руками Зотов и, глядя в сторону, добавил: — Если у вас появятся люди, желающие продолжать борьбу незаконными методами, дайте нам знать. Вон Диме дайте знать или… — Тут он вынул густо-серую визитную карточку и написал номер телефона.— Вот мой личный номер».

Я ушёл. На Фуркасовом меня ждал обеспокоенный Костян. «Я уже думал, вас арестовали».— «Срок не подошёл ещё»,— ответил я.

30 января, на следующий день, наши в количестве 13 человек осуществили акцию на съезде партии «Демократический выбор России». В момент, когда Егор Гайдар произносил речь и дошёл, говорят, до слова «экстремизм», наши парни встали и стали скандировать лозунги: «Сталин! Берия! Гулаг!», «Капитализм — дерьмо!» Киноконцертный комплекс «Измайлово» вмещает около двух, что ли, тысяч человек. Делегаты съезда «выбросов» растерялись. Они сориентировались только тогда, когда охрана киноконцертного комплекса уже выводила наших из зала. Тут «выбросы» опомнились и стали плеваться, пытаясь ударить ногами и кулаками национал-большевиков, находящихся в руках охраны. Произошло это уже в дверях. Ребят кинули в отделение милиции. И отпустили в тот же день, записав все данные. Милиция почему-то отнеслась к нашим пацанам сочувственно. Я думаю, потому, что Егор Тимурович был (и есть) крайне непопулярен среди граждан России. Он обобрал всех, меня в том числе. Все мои основные книги, начиная с ноября 1991 года, неудачно вышли в России — договоры на них я заключал из расчёта спокойного времени. Но когда со 2 января 1992 года грянула над Россией шоковая терапия, я, с моими причитающимися мне 10 копейками с каждого заработанного с продажи рубля, оказался нищим. А мог бы стать богатым человеком. Первые тиражи были: 200 тысяч, 250 тысяч, 150 тысяч экземпляров и так далее. О милиции и говорить нечего, их тоже Гайдар опустил. Возможно, потому они сочувственно и отнеслись к юным хулиганам.

На следующий день мы с Костяном купили 9 газет и в семи из них оказались статьи и фотографии драки со съезда. В плане информации это была крупная победа, телеканалы также в изобилии показали случившееся. Потерь: несколько десятков рублей штрафов. Прибыли — огромное количество, несмотря на то что больше половины фотографий изображали расхрабрившихся «выбросов», кидающих кулаки в нацболов, каковых крепко держали в руках охранники. Национал-большевики и не рассчитывали побить отрядом в 13 человек две тысячи делегатов гайдаровского съезда, когда они шли туда. Вся акция была чистейшей импровизацией. Протестом. Зато она научила нас, как можно хорошо отметиться в СМИ. Если бы мы организовывали митинг, журналисты в таком количестве к НБП не пришли бы. А в случае ДВР они уже присутствовали на площадке. Эта акция научила нас работать. Ущерба закону тут не было: административно-правовое нарушение, ни ущерба, ни пострадавших, а именно ущерб и пострадавшие характеризуют уголовно-наказуемое «хулиганство», статья 213 УК РФ.

31 января, как будто для того, чтобы отвлечь СМИ от начавшего раскручиваться скандала на съезде ДВР, вдруг по всем каналам показали куда-то идущих баркашовцев и полковника милиции, пытавшегося остановить их, а потом извинявшегося перед ними. Баркашовцев якобы была тьма-тьмущая, хотя позднее газета «Версия» сообщила, а наши источники — очевидцы НБП подтвердили, что их было от 50 до 70 человек. Выяснилось, что шли баркашовцы, собравшись у метро «Домодедовская», к местному отделению милиции. А шли, чтобы выразить свой протест против избиения их пятерых товарищей, происшедшего в этом самом отделении за день до этого. Пятеро баркашовцев всего лишь торговали своей газетой «Русский порядок» у метро «Домодедовская». Милиция задержала их, привела в отделение и избила. Именно за эту акцию произвола и извинялся перед ними полковник на телеэкране. Впрочем, полковника, не вдаваясь в детали, уже заклеймила и общественность, жаждущая крови баркашовцев, и высшие чины милиции. Этот эпизод мы, однако, восприняли чуть ли не как «подставу», провокацию, призванную отвлечь внимание общества от нашей организации.

12 февраля мне позвонили десятки людей и сообщили, что Анпилов создал «Сталинский блок», во главе его стоят Анпилов, Евгений Джугашвили и подполковник Терехов. «А где же вы?» — недоумевали десятки людей. Наши, в отличие от ненаших, предлагали настучать Анпилову по голове. «Эдуард, так у нас есть с ними союз или нет?— горячился Костян.— Ребята требуют, чтобы Анпилов пришёл и отчитался. Мы — серьёзная политическая организация, нас всё больше, их — всё меньше. Почему он позволяет себе так вести с нами!» Мы поехали в штаб «Трудовой России», так как выяснили, «щупая» Анпилова по телефону, что он должен быть там. Он и появился часа через полтора. Закрывшись наедине со мной в комнате, где в беспорядке валялись пачки анпиловской «Молнии», Анпилов — мы оба стояли, смотря в сторону,— стал цедить слова: «Ну, понимаешь, Эдуард Вениаминович, мне за вас достаётся от наших. Я устал вас отстаивать. И флаг у вас с этим белым кругом, чтоб его, ну фашистов же напоминает! И лозунги у вас, ну зачем вы пришли к Думе с этим лозунгом «Долой и правительство, и Думу!», нашим людям это не понравилось, экстремизм этот ваш. Против всех не повоюешь. И ты сам такого понаписал. Мои люди прочли тут статью Дейча, это ж надо!» — «Виктор,— сказал я,— Дейч — враг, и статья его, наверняка оплаченная, опубликована в «Московском комсомольце» с одной целью только: дискредитировать меня».

У Анпилова был недовольный вид: «Ну ясно, всё это оплачено, но вот появилась, а люди у меня тёмные».

Последний его аргумент звучал правдоподобно, но и он никак не объяснял, почему Анпилов втихомолку, не предупредив нас, создал «Сталинский блок» без нас. «Виктор,— сказал я,— ребята требуют, чтобы вы пришли ответили на их вопросы. Они имеют право. Это политика, это не игрушки».

Он сказал что придёт в понедельник. Постарается.

Я сказал что стараться не надо. Надо прийти. Иначе его все возненавидят.

Он пришёл 18 февраля. Он опять повторил аргументы: флаг с белым кругом, фашистов же напоминает, «Долой и правительство, и Думу!» — лозунг нигилистический, на Думу надо опираться, больше не на кого, и, наконец, статья Марка Дейча, где мои статьи и выступления как политического лидера наложены на цитаты из книги «Это я, Эдичка!». Ребята сказали ему, всё это понятно, но почему он предал нас и променял нас на внука Сталина? Он быстро стал повторять уже сказанное, национал-большевики возразили, что партия — это не только Лимонов и что члены Национал-большевистской партии возлагали на союз с «Трудовой Россией» большие надежды. И что теперь? Где найти других союзников, где их искать? «Вы не так поняли, ребята,— сказал Анпилов.— Соглашение в силе. Первые три фамилии, я не пойду первый, такие: мы дадим первое место Джугашвили, потом я, Терехов, затем двое,— тут он замялся,— два важных товарища, остальные семь первых мест (проходных мест при пересечении 5 % барьера оказывалось 12) разделим. И вы тоже».— «Сколько же придётся мест на НБП?» — «Одно,— сказал Анпилов.— У нас у самих будет ещё одно. Но вы можете пустить ваших людей по общерегиональным спискам. Там, где у вас более сильные организации,— там поставим ваших людей вперёд…» Он посмотрел на часы. Было ясно, что он мечтает уйти отсюда как можно быстрее и забыть о том, что он тут говорил.

Ребята сказали ему, что они о нём думают. Кто резко, кто менее резко. Виктор Иванович понял.

Когда он ушёл, я произнёс небольшую речь: «Наша необычная партия была создана необычными людьми. Ни меня, ни мои книги нельзя назвать банальными, ни Дугина не назовёшь банальным человеком, ни Летова. Вам придётся мириться с такими отцами-основателями. Других у вас не будет. Может быть, однажды во главе вас станут нормальные, семейные, беспорочные люди, те, на ком не стоит клеймо аморалки. Надеюсь, я не доживу до этих дней».

Расходясь с собрания, мы по-черному ругали Анпилова. Костя предлагал оторвать ему голову. Вместе с Дейчем.

Когда 23 февраля мы увидели вдруг новые флаги анпиловцев: красные с белым кругом, а в круге — лицо Сталина, мы стали хохотать. И хохотали долго.

20 февраля около 11:30 наши активисты разбросали листовки у входа на пресс-конференцию Никиты Михалкова и просмотр для журналистов его фильма «Сибирский цирюльник». Произошло это в гостинице «Рэдиссон-Славянская». Листовка была двухсторонней и называлась «Друг палача». Небольшое фото Михалкова, снимающего свитер в окружении казахских физиономий, открывало листовку. В листовке мы сообщали, что Никита Сергеевич Михалков уже показал свой «шедевр» «Сибирский цирюльник» в Алма-Ате 7 января сего года, в программе предвыборных мероприятий избирательной кампании своего друга Нурсултана Назарбаева. Что перед просмотром он публично поддержал кандидатуру Назарбаева, призвав русских Казахстана голосовать за него. Что 10 января состоялись выборы настолько несвободные, что даже ОБСЕ вынужден был их назвать недемократическими и фальсифицированными. Обманным путём был устранён от участия в этих выборах Кожегельдин, бывший премьер Казахстана. Никита Михалков не мог не знать, что в назарбаевских лагерях и тюрьмах в нечеловеческих условиях содержатся узники совести, боровшиеся за права человека в Казахстане, за права русских в Казахстане. Мы привели фамилии Супрунюка, М.Исмаилова, Нины Сидоровой, Коломца, братьев Антошко и многих других, подвергавшихся преследованиям в Казахстане. Мы привели фамилии 20 убитых (капля в общем море) казахскими тонтон-макутами русских — жертв его режима. Упомянули о Елене Савченко: девушку изнасиловали и заставили рыть себе могилу, чтобы она предала своих друзей — казахскую оппозицию.

Часть наших людей, разбрасывающих листовки, схватили. Их два часа продержали в отделении и отпустили. Вечером те же листовки национал-большевики намеревались разбросать в Кремлёвском Дворце, где должна была состояться премьера фильма «Сибирский цирюльник» для всей Москвы, России и правительства.

Около 14:00 мне позвонили из штаба. «Эдуард, тут какая-то провокация. Один из наших вышел за едой и обнаружил на ступеньках картонный ящик. На нём было написано: «НБП для борьбы с дерьмократами!» Внесли его, открыли, а там бутылки с зажигательной смесью. Горлышки тряпками заткнуты. Что делать? Бензином воняет».— «Немедленно выбросьте его и прочь из штаба! Немедленно! Не знаю, ну разбейте бутылки о тротуар!»

Они сделали ещё лучше. Они отнесли бутылки в 107-е отделение милиции. И сдали их дежурному. Но об этом я узнал только через несколько часов. Когда же я набрал номер штаба, чтобы узнать о результатах, там было занято. Частые гудки… Наконец мне позвонил тот самый нацбол, что оповестил меня о «коктейлях Молотова»: «Эдуард, в штаб ворвались вооружённые люди. Менты. ОМОН. В смешанной форме, наставили на нас дула орудий и стали искать оружие. Сказали, что им позвонили по «02» и сообщили, что видели через окна в штабе вооружённых людей».— «Ты откуда звонишь?!» — «Я улизнул. Из автомата. Они долго не искали, посмотрели в основных комнатах, а туда, где две запертые дугинские комнаты, даже не пытались ворваться. Спросили: «Ключ есть?» — «Нет». Ломать и не пытались, когда я уходил, они выглядели разочарованными. Старший, в гражданском, зашёл в ваш кабинет, потом вышел, сказал: позвоните пожарным… Эдуард, по-моему, они искали ящик с бутылками. А увидев, что его нет, поняли, что номер не прошёл».— «По-моему, тоже, они искали ящик. Я сейчас приеду. Постараюсь найти адвоката и приеду»

Через час я был у штаба на 2-й Фрунзенской улице. Ребята выносили флаги, матюгальники. Оказалось, нас опечатали за противопожарное состояние помещения. Со всех сторон на меня нацелились телекамеры и фотоаппараты. «Кто вызвал журналистов? Кто вас вызвал?» — спросил я у журналиста Интерфакса. «Представители закона. Очевидно, были уверены, что найдут у вас оружие. Тут и НТВ, и «Дежурная часть»».

Сергей Беляк — наш адвокат — и я занялись тем, что стали давать интервью. Я был крайне подавлен, я думал, что нас опечатает пожарник и штаб навсегда закроют. За год до этого мы с большим трудом сумели отбиться от Арбитража и поладить с Москомимуществом.

Пришёл старшина из 107-го отделения и позвал меня давать показания. Хотя какие тут могут быть показания. Я ничего не видел, только подъехал. На 22 февраля я назначил пресс-конференцию прямо у входа в штаб. Это был мой день рождения.

К 22 февраля я рассчитывал разобраться, что же произошло, и мы разобрались. Один из наших национал-большевиков утверждал, что старший в гражданском, руководивший налётом, был не кто иной, как муровец, подполковник Астахов. Утверждать, что МУР явился по звонку «02» во главе с подполковником, несерьёзно. Чтобы подполковник МУРа сам врывался в штаб НБП, нужны более веские мотивы. Вот как мы рассуждали:

11:30. Наши разбрасывают листовки на пресс-конференции Н.Михалкова в «Рэдиссон-Славянской».

12 часов. Идентифицировав захваченных в плен ребят (листовка была подписана «национал-большевики»), разъярённый Никита Михалков звонит своему близкому другу министру МВД Степашину: «Дай им по голове, этим придуркам, ты же мне друг. Подкинь им что-нибудь, посади, не мне учить тебя и твоих людей. На кого руку подняли! Надо их наказать».

Степашин: «Успокойся, Никита, ты меня толкаешь на совершение служебного преступления. Вот если бы твои казахские косоглазые друзья подбросили им в штаб что-нибудь, то я послал бы людей и они бы это что-нибудь обнаружили».

Никита позвонил в посольство, может, даже не послу, а сразу представителю КНБ, и тот послал людей. Коктейль Молотова — типично казахский стиль. Когда закрывали журнал «XXI век» в Алма-Ате, подбросили коктейль Молотова в помещение.

Именно тем, что провокацию осуществляли две различные группы людей, и объясняется то обстоятельство, что она не состоялась. Двадцать минут зазора между одной группой и другой группой решили всё. МУР — достаточно эффективная организация. Они врываются и подкидывают, подкидывают и врываются, у них всё отлажено. МУР к тому же не додумался бы до бутылок, их стиль — «патроны» и «чек» с наркотиками.

Помимо этих рассуждений я допускал, что в провокации участвовала Федеральная служба безопасности. Дело в том, что 18 или 19 февраля пришёл в штаб капитан Кондратьев. Очень злой. «Вы же обещали генералу Зотову, что будете останавливать все проявления экстремизма в вашей организации. Вы обманули нас. Вы знали, что на следующий день у вас готовится акция на съезде ДВР. И вы не сообщили нам».— «Я не знал о готовящейся акции,— ответил я.— У нас нет возможностей ФСБ, у нас бедная организация, и потому централизма, увы, в наших условиях не существует. Председатель далеко не обо всём осведомлён».— «Будем знать»,— пробормотал он и удалился.

22 февраля на пресс-конференции у дверей Бункера я сообщил журналистам обе версии провокации. Основная: Михалков — казахи — Степашин, и один из вариантов: ФСБ. Версию с ФСБ опубликовала газета «Сегодня», упомянув фамилию Кондратьева. Через несколько дней позвонил чрезвычайно рассерженный Кондратьев. «Я прочёл ваше интервью «Сегодня». Зачем вы назвали мою фамилию?— и добавил зачем-то: — Меня не было в Москве, я только приехал».— «Потому что вы действительно посетили Бункер накануне провокации 20 февраля и высказали мне недовольство вашего ведомства поведением нашей организации. Всё, что я сказал, кстати говоря, не только журналисту «Сегодня», но и всем собравшимся журналистам,— что, возможно, провокация организована ФСБ по просьбе Михалкова».

Он попререкался со мной немного, затем мы договорились встретиться у входа в неработающий гастроном на Лубянке, точнее, на пересечении улиц Дзержинского (Сретенка) и Кузнецкого моста. Была оттепель, дождь. Мы стояли под козырьком гастронома: Кондратьев — длинный, худой, с усами, в плаще и кепке, и я — покороче, в рваной кожаной куртке американского полицейского, унаследованной мной от художника Роберта. Кондратьев злился, опять повторил, что это не ФСБ организовала провокацию. Думаю, ему было боязно перед начальством, что его неуклюжесть засветила его в газете, он опасался, что это повредит его карьере. «Я мог бы вас посадить тогда, когда вас взрывали, в июне 1997 года, но я этого не сделал»,— сказал он с чувством оскорблённого человека. «За то, что меня взорвали, вы могли бы меня посадить?» Он не ответил. «Вот,— сказал Кондратьев, запахивая плащ,— мы теперь вынуждены встречаться с людьми на улице. Раньше существовала сеть конспиративных квартир».— «Ну я не ваш агент»,— сказал я. «Вы знаете сколько я получаю?» Он назвал цифру, не то 2.300, не то 1.300, я не запомнил точно. «Да, не густо,— сказал я.— Я живу не лучше вашего, всё уходит на партию, вот хожу в куртке с прорехами. Скажите мне, Дмитрий, кто это сделал?» Он меня искренне стал убеждать, что не знает. «Ну, узнайте»,— попросил я. Всё это время Костян Локотков прогуливался по краю тротуара. В куртке, вывезенной из Германии.

Я и тогда был уверен, что он лжёт, несмотря на жалобы на низкую зарплату. И его клыки вылезли из-под усов на мгновение, когда он злобно сообщил, что мог меня посадить тогда, после взрыва, хотя, возможно, он всего лишь похвалялся. Он мог посадить меня за то, что наше помещение взорвали, только беззаконным путём. Путём произвола.

В ночь с 8-го на 9 апреля 2001 года в машине с вертящимися жирофарами, где-то на перегоне между Горно-Алтайском и Барнаулом, его начальник подполковник Кузнецов сказал мне, обернувшись (я сидел зажатый между капитаном Кондратьевым, слева, и барнаульским эфэсбешным чином): «Я ведь присутствовал у вас в Бункере, когда у вас искали оружие, историю с Михалковым вы, конечно, помните…» От признания того, что подполковник-оперативник ФСБ там был, до разумного предположения, что ФСБ участвовала в провокации,— один шаг.

На этом, увы, история с Михалковым не закончилась. Налёт на Бункер лишил нацболов возможности разбросать листовку «Друг палача» в Кремлёвском Дворце съездов. Неумелые ещё, наши хранили листовки в штабе и намеревались отправиться в Кремлёвский Дворец из штаба. Более того, там уже находились и немецкие журналисты, готовые заплатить немалые деньги в долларах за проходные билеты во Дворец, чтобы эксклюзивно отснять акцию. Акция сорвалась. Ребята искали возможность отомстить Другу палача. Более всего нас возмущало, что Михалков слывёт чуть ли не националистом, выставляет себя «квасным» патриотом, тогда как на деле он хамоватый барин, продавший Назарбаеву русских за жирные подачки — финансирование его фильмов.

10 марта, я помню, мы пошли, я и Локотков, на некую акцию в поддержку независимого Тибета. Немноголюдное, но интересное действо продолжалось недолго. Уходя с акции, мы получили на пейджер сообщение, что двое наших задержаны в Доме кино за то, что забросали яйцами Никиту Михалкова. Так началось дело Бахура и Горшкова. Административное нарушение, которое, если бы дело не касалось злобной звезды российской кинематографии, закончилось бы для ребят штрафом, было расценено как уголовное преступление, а разрешение его растянулось на четыре месяца. Горшков отсидел в Бутырке месяц и был выпущен под подписку о невыезде (у него был новорождённый сын), а Бахур задержался в самой поганой тюрьме Москвы на четыре месяца и заболел там туберкулёзом. В конце концов обоих судили, и они получили по два с половиной года условно. История вызвала море статей и телерепортажей. «Новая газета» раскопала видеозапись сцены задержания ребят в Доме кино, где отчётливо видно, как Михалков бьёт Бахура ногой (его держат в это время четверо!), ногой в лицо! Даже бесчувственная российская общественность вздрогнула. Даже «прогрессивно настроенные» были возмущены Михалковым. К сожалению, в пылу этой истории «НБП против Михалкова» пресса забыла, что Михалков сам по себе НБП не интересует, наша цель была показать, что он Друг палача.

Неожиданно легко мы смогли уговорить пожарную инспекцию позволить открыть нам наше помещение. В обмен на обещание купить новые огнетушители, снять фанерную обшивку с труб, там где она ещё сохранилась. И мы послали нашу активистку Ольгу Дееву пройти курсы противопожарной обороны. 24 или 25 февраля мы уже работали в Бункере.

Во время дачи показаний в 107-м отделении милиции, помню, начальник отделения выглядел озабоченно-сочувственным и даже резюмировал инцидент, воскликнув: «Как же всё это противно!» Мне тоже было противно, но я не мог, как начальник 107-го, уйти в свой кабинет. Это была борьба, и нужно было её продолжать. 30 апреля ребята нашли моего охранника Костяна на полу в зале собраний. 3 мая он умер в госпитале от удушья.

Глава XVII. Поиски тактики / Севастопольская акция / «Спас»

Следуя своему повествованию, я вижу, насколько оно скудно-неполное. В первую очередь оно несправедливо по отношению к региональным организациям. Они работали в поте лица своего, изобретали методы борьбы, а я здесь, в моём повествовании об истории партии, мало упоминаю о них. А между тем во Владимире два раза разрисовывали «американский дом» — опыт, который позже использовали нацболы всей России, нападая на «моральные объекты». А в Магадане нацболы повесили флаг НБП на водокачку так умело, что его не могли снять двое суток. А сколько раз (кажется, 9 раз!) подвергалось нападениям нацболов и сочувствующих консульство Латвии в Санкт-Петербурге!

Не упоминается и первый провальный визит в 1996 году национал-большевиков (я и Дугин в том числе) плюс Вадим Степанцов и группа «Бахыт Компот» в Смоленск. Нам тогда сказали, что в Смоленске просто нет ребят, способных стать национал-большевиками. Я в тот провальный визит увидел, что есть. Спустя два года там появилась организация, а ещё через год 130 человек просто ставили город на уши. Яростные, одетые в чёрное, в красных банданах на головах, приехали смоленцы в Москву в день, когда Дума намеревалась устроить импичмент Ельцину. Я вёл их к Думе, и они с яростными лицами попали во все мыслимые газеты и на телевидение.

К сожалению, по самому характеру места, где я нахожусь (следственный изолятор ФСБ), у меня нет возможности пользоваться материалами партии, нашей газетой. Потому я вынужденно ограничиваю себя и следую лишь главной нити истории партии — развитию её центральной организации, изменениям в её идеологии и тем методам, которые партия использовала в тот или иной период своего существования.

О методах же следует уточнить вот что. Обыватель не понимает, что легально существующая партия не может поступать, как ей заблагорассудится. Политическая партия ограничена в своём поведении законами страны, её Конституцией и уголовным законодательством. И если, скажем, уличные столкновения милиции и оппозиции в 1991–1993 годах практически не карались законом, то с 1994 года с установлением авторитарного режима оппозиции стало всё труднее работать на улице. Тогда политические свободы были уже сужены. С течением времени свобод оставалось всё меньше.

Тем, кому пикеты, шествия, митинги, разрисовывания стен кажутся недостаточными, следует знать, что более решительные действия оппозиции попадают уже под категорию уголовного преступления. Легальная же партия не может себе позволить совершать подобные действия по причине того, что даже взять ответственность за них на себя она не вправе. Взять ответственность за уголовные преступления — значит подвергнуть себя преследованию и запрещению. И потому политическая борьба в таком государстве, как Россия, превращается в конце концов в мучительное выискивание таких методов, какие не привели бы партийцев в тюрьму, но были бы действенны — замечены и правильно истолкованы обществом и прессой. Мы изобретали их.

Мы анализировали методы «Трудовой России». Было понятно, что Анпилов бездумно повторяет то, что было изобретено и сложилось в бурные годы с 1989 по 1993. И, как Клара Цеткин, надеется, что однажды на улицы выйдет море людей и свалит систему. Я уже писал об этом его наваждении, о желании повторить утраченные дни 23 февраля и 17 марта 1992 года и 9 мая 1993 года. Он двинул НБП вперёд 7 ноября 1998 года потому, видимо, что решил: искомая масса собралась. Но затем решил, что нет, нас мало, и не пошёл на приступ Красной площади.

Анализировать методы РНЕ не было необходимости. Потому что методов РНЕ не существовало. Существовала глупая и ограниченная газета с отличным названием «Русский порядок», где помещались безвкусные и тупые, даже не реакционные, но деревенско-патологические материалы. Юморески о якобы пидарасах Ленине и Каменеве, живших вместе в шалаше в Разливе! Вот был их уровень! Газету тупо раздавали рабочим у проходных. С 1990-го по 1999 год. Низколобые философы РНЕ не понимали, что не расизм принёс Гитлеру победу, расизм принёс ему поражение впоследствии, в 1945-м, но авангардизм — современность его партии. Впрочем, как у Анпилова навязчивой идеей была толпа, так Баркашов сидел и ждал, когда его, как Гитлера Гинденбург, позовёт Ельцин.

Не у кого было учиться. Надо было всё изобретать самим. Мы придумали понятие «моральная цель». Надя Воронова с прикрытием из национал-большевиков пришла с букетом на церемонию вручения премии «Человек года». Когда Горбачёву вручили премию, она взошла на подиум и дала ему гвоздиками по морде. Раз, два! Гвоздики были выбраны не потому, что НБП не позволял карман купить розы, но чтобы на негодяе не осталось царапин. Ведь тогда Надю могли бы обвинить по статье 213 — «хулиганство». Швея-мотористка Надя Воронова появилась в 20–30 газетах, «Комсомольская правда» уделила место под ее фотографию на 1-й полосе и ещё две полосы в середине газеты. В данном случае был правильно выбран и поражён моральный объект, ведь подавляющее большинство населения ненавидело Горбачёва. Поэтому поступок вызвал только симпатию к Наде Вороновой, работнице из Подмосковья, и к Национал-большевистской партии, в которой она состоит. Даже суровые менты, опросив её, записав данные, поинтересовались заботливо, есть ли у неё деньги на дорогу в Подмосковье, предлагали дать денег и — о верх ментовской человеческой сентиментальности!— сказали на прощание: «Поцелуй от нас дочку!» Далеко не все СМИ интерпретировали акцию Нади сочувственно, но нам это было и не нужно: люди сами сориентируются. Поймут, что нужно думать, как нужно понимать.

25 августа 1999 года пятнадцать национал-большевиков поднялись на башню клуба моряков в Севастополе, сумели заварить за собой дверь и люки и на последней площадке башни вывесили лозунг «Севастополь — русский город!», флаги НБП, после чего стали выбрасывать с высоты 36 метров листовки. В листовках, озаглавленных: «Кучма — подавишься Севастополем», под текстом была воспроизведена репродукция картины Дейнеки «Оборона Севастополя» — матросы в белом отбиваются от гитлеровцев штыками и прикладами. Текст оповещал граждан Севастополя, что это политическая акция, что Украина незаконно владеет городом русской славы. Листовки летели над городом, флаги развевались, это был отличный плевок в день Независимости Украины в её восьмилетний юбилей.

Башню штурмовали, ребят арестовали и бросили в Севастопольскую тюрьму. Украинская служба безопасности и милиция Украины начали следствие. Был снят с работы генерал Белобородов, начальник ГУВД Севастополя. Благодаря тому, что у нас в Севастополе был отличный источник информации — бывший депутат Верховного Совета Крыма Александр Круглов,— партия в Москве знала, что происходит в Севастополе. Мы смогли наладить доставку передач для национал-большевиков. В Севастополе нашлись отличные женщины того же типа, что есть в Москве в «Трудовой России» — они закрепили за собой, каждая, наших пацанов и делали своё дело — возили передачи в тюрьму. Вначале в Севастопольскую тюрьму, потом и в Симферопольскую, потому что большую часть национал-большевиков перевели туда. Героические женщины вставали рано утром и первым автобусом отправлялись в Симферополь, где мчались в тюрьму с тяжёлыми сумками. Надо было ещё отстоять очередь в тюрьме. Возвращались они в Севастополь поздно ночью.

В Москве мы сразу же начали кампанию за освобождение наших товарищей. Я сам обратился в Министерство иностранных дел и потребовал, чтобы арестованных национал-большевиков посетили представители российского консульства. Мне обещали, что это будет сделано, однако позднее выяснилось, что российские консульства не имеют привычки посещать арестованных за границей соотечественников в тюрьмах. Тогда мы зашли со стороны Государственной Думы, подняли депутатов и совместно надавили на МИД. Месяца через полтора или два после ареста консул побывал у арестованных нацболов. С первого раза было ясно, что подобное, ни к чему не обязывающее, вмешательство российских властей придало нашим заключённым более высокий статус в тюрьме. Прежде чем избить их, украинские менты много раз подумают.

СМИ, находящиеся в плену собственных предрассудков, конечно, отчасти цензурировали эту блестящую пропагандистскую акцию НБП. Однако изначальная информация всё же просочилась в Россию. Постоянно давали информацию (тоже в своём духе) о ситуации в Севастополе на ТВ-6 «Скандалы недели». Поддержал, хотя и вяло, информационный поток Любимов в своём «ВИДе». Газеты «Коммерсант», «Независимая газета», «Время МН», «Сегодня», каждая поместила по несколько статей о судьбе национал-большевиков. В конце концов представительство МИДа вмешалось в ситуацию. Глава МИДа Иванов договорился с Украиной о том, что нацболы будут переданы в Россию. Об этом мы узнали из ответов МИДа на запросы депутатов. Затем дело вдруг застопорилось, кажется, по вине Генеральной прокуратуры, которая не по форме составила запрос о выдаче. А может, украинская сторона решила подольше подержать нацболов в тюрьме, дабы больше наказать их.

Планируя акцию в Севастополе, партия, разумеется, понимала, что национал-большевикам придётся отсидеть в украинских тюрьмах какое-то время. Мы рассчитывали на несколько месяцев. Однако, взвешивая пропагандистский эффект акции и цену, которую придётся заплатить, партия всё же приняла решение в пользу акции. К тому же с точки зрения закона как Российской Федерации, так и с точки зрения украинского законодательства ребята не совершали, оккупируя башню клуба моряков, преступления. Было совершено правонарушение, даже не тянущее на хулиганство. Никто не пострадал, никого даже не толкнули. Пришли, заняли пустующее помещение башни, закрылись…

В европейской стране дело закончилось бы штрафом. В самостийной Украине это стоило 15 товарищам шести месяцев отсидки в тюрьмах и на пересылках. Двое заболели туберкулёзом.

Мне пришлось перенести тяжёлые атаки со стороны родителей наших пацанов. Мы с самого начала собрали родителей москвичей, дали им всю возможную информацию, как могли попытались успокоить. Я, Андрей Фёдоров, адвокат Сергей Беляк. Родители вначале в большинстве своём повели себя разумно, стали выступать с нами единым фронтом. Впоследствии, увы, их эмоции унесли их далеко. Представители Генеральной прокуратуры, встретившись с родителями, сумели даже убедить их снять вторую передачу Любимова с эфира — якобы эта передача повредит выдаче их сыновей на Родину. На самом деле родителей обманывали: любая огласка всегда работает на обвиняемых. Чем более известно то или иное дело широкой публике, тем более оно может рассчитывать на справедливый исход.

Севастопольская акция на самой Украине подняла репутацию Национал-большевистской партии на недосягаемую высоту. Мы оказались единственной партией которая за восемь лет независимости Украины совершила конкретную акцию: сделала в полный голос заявку на Севастополь, с потерей которого смирились все политические партии России. К тому же мы заплатили за возможность сказать вслух: «Севастополь — русский город!», «Кучма — подавишься Севастополем!» — своими страданиями, своей шкурой. В России, совершив севастопольскую акцию, НБП отодвинула многие партии и спокойно вышла вперёд. Было ясно, что вот партия, готовая рисковать, рискующая, борющаяся, «отвечающая за свой базар», если перейти с высокого штиля на низкий.

Владимир Давиденко, глава политического движения «Спас», сказал тогда Баркашову: «Вот смотри, как люди самоотверженно работают, шкуры своей не жалея. А ты? Почему твои люди бездействуют?» Баркашов что-то буркнул, вроде того что это несерьёзно, но, впрочем, добавил: «Да, Лимонов — человек принципиальный». Давиденко передал мне похвалу, на самом деле похвалу, поскольку Баркашов никого никогда не хвалил. В те месяцы я контачил с Давиденко, поскольку не мог смириться с тем, что Национал-большевистская партия не будет участвовать в выборах. Дело в том, что, сидя в своём кабинете в Государственной Думе, седой паук Давиденко, профессор полярной медицины, плёл свою паутину. Организовывал блок «Спас». Я был с ним знаком уже в 1996 году, моё внимание в 1999 году он привлёк тем, что в печати появились сообщения о том, будто политическое движение «Спас» организует избирательный блок, в который войдут: Давиденко, Баркашов и другие правые лидеры. Тут я и встрепенулся. Давиденко был членом фракции ЛДПР, он был заместителем председателя Комитета Госдумы по медицине, известен был мало. Но с Баркашовым такой блок мог взять свои 5 %. Если бы за Баркашовым поставить мою фамилию, я был уверен что мы могли бы получить свои 7–8% голосов избирателей. Я позвонил Давиденко. Тот несколько заикался, заикание придавало его речи характер упрямства и особой значительности. «Ну так приходи, побеседуем»,— сказал Давиденко. Это было в конце июня, я полагаю в начале июля.

Мы встретились в его госдумовском кабинете, над столом сбоку у него висел диплом Гарвардского университета. Я утонул в чёрном кресле. Давиденко сказал, что да, он формирует блок, но работать с «Сашей» очень трудно. «Ты же сам знаешь, какой он у нас». Я знал и кивнул. «А чё у тебя с Анпиловым не вышло?» — спросил он. «Да кинул Анпилов нас».— «Ясно. К нам хочешь? К нам теперь все хотят… Я тут ежедневно встречаюсь с лидерами националистов».— «Где ж ты их столько набрал, лидеров, чтоб каждый день?» — «Вчера Севастьянов был, сегодня Миронов подойдёт. Знаешь, бывший министр по печати. И Фёдоров подойдёт, который из Долгопрудной, от Баркашова откололся».— «Володя, это ж все лидеры без организаций. За ними никого нет. Только тусовка. Зачем они тебе?»

Мы заспорили. Он сказал, что ему нужны три-четыре зарегистрированных организации. Что у него у самого есть «Спас», что есть «Возрождение» Валерия Ивановича Скурлатова и что Фёдорова из Долгопрудной он тащит в «Спас» потому, что у Фёдорова есть зарегистрированная общероссийская организация.

«Не верю ушам своим!— сказал я.— Откуда у этого фашиста по воскресеньям общероссийская организация?!» — «Есть-есть у него регистрация. Другое дело, что Саша — капризный диктатор, он Фёдорова не хочет, Фёдоров от него откололся. Это же его бывший подчинённый. Ему, он считает, западло с ним в одном блоке… Но я ему говорю: «Ты, Саша, у нас звезда, но регистрации общероссийской у тебя тоже нет». А почему ты назвал Фёдорова фашистом по воскресеньям?» — «Говорят, он всю неделю работает в ЦКБ как приличный труженик, в костюме, а на выходные надевает эрэнешную форму, портупею и строем прогуливается по Долгопрудной».

Мы с Давиденко посмеялись. Он был скорее умеренно правым и знал радикальную правую тусовку плохо. Все эти «лидеры» представляли или сами себя, как буржуа Севастьянов,— автор книги «Национал-Демократия», издатель куртуазных маньеристов (!), или имели под началом десяток хмурых пожилых молодцов, как Фёдоров, или прославились тем, что однажды сказали что-то против евреев, как Миронов. Давиденко — учёный, он вылез из своего умеренного покоя фракции ЛДПР, на мой взгляд, только потому, что вылетел из фракции и, чтобы остаться в Думе, должен был что-то изобрести. Изобретение его было не таким уж и глупым, и оно могло закончиться успешно, если бы не жадность Баркашова.

«Хочу к вам пристроиться,— сказал я.— Поговори с Сашей».— «Ты же знаешь, у него на тебя аллергия. А в последнее время ещё и дух соперничества. Поговорю. А чего ты хочешь?» — «Третье место. Баркашов, ты и я. Или: Давиденко, Баркашов, Лимонов».— «У, чего захотел! Хватит с меня Баркашова… А деньги у тебя есть, 84 тысячи долларов?» — «Почему 84? На троих дели, получится по 28 тысяч».— «Нет, Сашка настаивает, чтоб сбросились по 84 тысячи. 84 залог, а две другие части пойдут на расходы по выборам. Так есть или нету? Вы ж бедные, с голой жопой ходите».— «Есть деньги. Есть пара бизнесменов, желающих дать денег».

На том мы и расстались. Давиденко стал интриговать в мою пользу. Баркашов вначале наотрез отказался, потом, когда обнаружилось, что у других союзников всё же нет денег, помягчел. Он нерасчётливо выгнал из блока Скурлатова, милейшего Валерия Ивановича, держателя зарегистрированной марки — всероссийской партии «Возрождение». «Я не хочу за тебя платить!» — сказал он и выгнал. Надо было заплатить. Потому что если, кроме собственно «Спаса» — ещё две-три политические организации со всероссийской регистрацией, то у министра юстиции и Центризбиркома не хватило бы времени разрушить все организации блока. Удивителен здесь цинизм власти, которая позволяла и позволяет себе регистрировать и перерегистрировать такие несуществующие в природе организации, как «Возрождение» или «Спас», поскольку во главе их стоят такие неодиозные и незасвеченые люди, как Скурлатов или Давиденко, и не регистрировать РНЕ и НБП во главе с одиозными вождями, но зато являющиеся реально существующими политическими партиями.

Жадность и мания величия «Петровича» (Баркашова) привели к тому, что «Спас» один явился блокобразующим политическим движением. Они внесли залог, и Центризбиркому, к ужасу самого Вешнякова, пришлось зарегистрировать движение «Спас». Тогда (спасая горшки!) в бумаги «Спаса» вынуждено было заглянуть — вопреки закону — Министерство юстиции. И обнаружило то, что было известно изначально и что можно обнаружить при проверке ста из 132 зарегистрированных Минюстом общероссийских политических партий, а именно: бумаги есть, а людей нет. Попросту говоря: фальшивка. Только фальшивка никого не заботила до тех пор, пока приличный Давиденко скромно занимал пост лидера «Спаса». Как только во главе избирательного объединения «Спас» встал Баркашов Александр Петрович — тут решили «Спас» валить.

Ну ясно, что у «Спаса» не было никаких региональных отделений или были два-три. Давиденко сам просил меня дать ему моих людей в регионах, в случае если будет проверка «Спаса». Я готов был дать. Однако до этого не дошло. Дело в том, что я не смог с ним столковаться. Баркашов хотел наши (наших бизнесменов) 84 тысячи, а за это давал мне пятое (вне ведущей тройки) место и ещё одно за пределами первых 12 мест, которые приносят партии 5 % проголосовавших за неё избирателей. На таких условиях наши бизнесмены (на самом деле остался один) денег нам давать не хотели. Они сами метили в депутаты. И я не хотел идти пятым, я хотел войти в первую тройку. Ибо верил, что моя фамилия в избирательном бюллетене принесёт реальные 3 %, а то и все 5 %. Трезво оценивая свои возможности, я рассчитывал, что, попав в первую тройку (а первые три фамилии должны стоять в бюллетене), мне удастся хотя бы засветить нашу партию, нашу организацию. Потому что существовало реальное опасение, что нас завалят.

Баркашов изгнал из «Спаса» все зарегистрированные организации, увеличив тем самым возможности правительства расправиться со «Спасом»,— ну и закономерно, что регистрацию «Спаса» аннулировали.

Одновременно правительство создавало мёртвые чиновничьи партии «Единство» и «Отечество». Моему возмущению этим произволом и беззаконием нет пределов. Происходит отвратительное попрание всех возможных политических свобод. А нравится или не нравится Баркашов, или Примаков, или Шойгу — это уже другая история. Мне лично неприятны все трое. По-разному, но неприятны.

Состав новой Думы оказался возмутительно плоским. Послушным власти, поганым, не блистательным.

Наконец 29 января 2000 года закончилась у ворот 3-й пересыльной тюрьмы в Москве Севастопольская эпопея. Родители наших национал-большевиков были к этому времени настолько взвинчены, психопатичны и враждебны к партии и ко мне лично, что намеревались даже утаить от партии день выхода наших товарищей на свободу.

Рано утром, около семи, в моей квартире раздались несколько телефонных звонков от «солдатских матерей», как я их стал называть за глаза. «Вы ни в коем случае не должны туда приезжать!» — кричала мать Саши Дьяконова. Два её сына были членами партии. Сашка сидел в Севастополе, Стас позднее был задержан в связи с нападением на посольства в Москве. Даже лояльная ко мне и к партии мать Кирилла Охапкина и та позвонила и просила не приходить, не устраивать манифестаций, так как «родители боятся, что, увидев манифестацию, увидев встречающих, их детей оставят в тюрьме». Мы не стали созывать всю парторганизацию к 3-й пересылке. Но всё же человек 40–50 ребят собралось. Чёрной цепочкой мы вышли из автобуса на конечной остановке среди заводских, заметённых снегом заборов и направились к пересылке. Матери в шубейках и пальто, в сапогах, с сумками уже были там. Женщины неприязненно смотрели на меня. Таким же взглядом, помню, моя мать смотрела на Саню Красного, считая, что он увёл у неё сына. На самом деле я сам лип к Сане и его товарищам — старшим ребятам. Матерям было не понять, что в партии и возле меня ребята ищут того, чего у них нет дома,— прикосновения к Большому делу, к Истории, к политике, выхода из замкнутого пространства семьи. Семья изнуряла и принижала их, партия — возвышала.

Одна из женщин подошла ко мне. По-моему, она была даже не матерью, но подругой «солдатской матери». «Вы же шизофреник!— сказала она.— Вы же безумны и стараетесь заразить своим безумием наших сыновей».— «Не обращайте внимания,— сказала мать Толи Тишина, не по сыну молодая, с книжкой в руках.— Не ведают, что творят».

Вышел из ворот широкоплечий, в шапке, в гражданском пальто, начальник пересылки, пожал мне руку. «Придётся чуть вам подождать, пока мы их вымоем, накормим. Все, слава Богу, здоровы, Дорога их только слегка потрепала. Из Белгорода вчера выехали, всю ночь тащились». Глядя, как уважительно разговаривает со мной начальник тюрьмы, большинство родителей заколебались. И стали подходить, спрашивать что-то. Был выходной день. Для нас открыли в виде исключения приёмную пересылки — и там на скамейках нам пришлось отсиживать задницы часов до трёх ночи. Рядом с воротами пересылки примостились чебуречная и пивная. В конце концов голод загнал нас всех туда по очереди. Довольно неприятные люди в бушлатах, меняясь, выпивали за соседним столом. То ли вертухаи, то ли конвой, понять было трудно.

Когда наши наконец появились гололобой толпой, уменьшившись вдвое и втрое, исхудавшие и непохожие на себя, мы, встречающие, даже растерялись. Шесть месяцев борьбы были позади. Мы обнимались, хлопали друг друга по спинам. Подобрели и матери. Анализируя их поведение, я пришёл к выводу, что мы же их и испортили. Собрав их сразу же после случившегося, объясняя им в каждую встречу всё больше и больше, посвящая их в наши действия, мы внушили им в конце концов представление, что это легко — поднять депутатов Госдумы, добиться вмешательства МИДа. Они стали действовать сами, и, встречаясь с чиновниками прокуратуры и МИДа, попали под их влияние. Те внушили матерям, что партия и я лично эксплуатируем их якобы легковерных и беспомощных сыновей. И матери стали работать против нас.

Там, у ворот 3-й пересыльной, я всё же почувствовал себя спокойным. 15 членов большой нашей семьи вернулись из далёкого похода. Тяжесть свалилась.

Глава XVIII. Третий съезд

Ушедший 1999-й характеризовался, помимо Севастопольской акции, знаменовавшей важный этап в развитии партии, de facto мы перенесли центр тяжести политической борьбы из России в страны СНГ,— ещё несколькими менее заметными, но важными событиями. Трагически, неожиданно, умер Костя Локотков. Первый, по сути дела, наш посланец туда, в страну героев Валгаллу, он своей смертью открыл счёт потерям, напомнил нам, партии, что мы смертны. До сих пор не очень понятно, от чего он умер. Достоверно известно, что где-то в 19 часов 30 апреля его нашли с сизым лицом околевающим на полу в зале собраний. Ребята отвезли его в больницу, где ему вроде стало лучше, и ночь на 1 мая 1999 года он провёл в штабе, отлёживался. Утром на шествии и митинге меня охранял Николай Гаврилов, красивый блондин, наш киногерой. Поскольку кинематографисты Сальников и Мавромати снимали его во второй серии фильма «Хроника марсианских шпионов» в роли террориста. В том же фильме, кстати, снимался и Костя Локотков. Вернувшись с первомайской демонстрации, ребята обнаружили умирающего от удушья Костяна и вновь отвезли его в больницу. Там сказали, что лёгкие у него забиты мельчайшими частицами блевотины (ему было ночью плохо) и вся надежда на нарзан. Возите нарзан — он должен много пить, возможно, лёгкие очистятся. Выживет. Не выжил. Скончался. 8 мая Стас Дьяконов и ещё несколько пацанов привезли его голым в нашем УАЗике из больничного морга в дружественный морг — там работал наш национал-большевик. Труп вымыли, обрядили в тёмно-синий в полоску костюм. Мы простились с ним,— одетые в чёрное грустные мальчики и девочки, и его кремировали. Мать и брат увезли в Украину урну с прахом. Мать и брат не подозревали, что у Костяна так много друзей.

Тараса Рабко мы не кремировали. Он сам себя кремировал. Он появился вдруг после продолжительного отсутствия у меня, принёс четыре бутылки портвейна, сказал, что ему нужно поговорить на улице, и мы с ним вышли. Он сообщил, что устраивается на работу в НИИ при Генеральной прокуратуре и потому хотел бы, чтобы его имя исчезло с 4-й страницы газеты «Лимонка» из выходных данных, где он упомянут как учредитель газеты. «Ты должен понять меня, Эдуард. Ну ты понимаешь, Эдуард. Эдуард, тут дело такое, меня никто не просил, но мне дали понять…»

Выпускник Тверского ГУ, выпускник аспирантуры, Тарас Адамович Рабко в свои 25 лет имел только два дефекта, два пятна на репутации. Он был одно время подозреваем в убийстве девочки-модели, некой Яны. Её тело обнаружили в соседнем с домом, где Тарас снимал квартиру, доме, а у Тараса в записной книжке нашли её телефон. Одно время люди с Петровки с угрозами требовали от Тараса сознаться, он зашивал карманы и боялся ходить по улицам. Второе пятно: учредитель «Лимонки». Он хотел, чтобы мы нашли себе другого учредителя.

Я изругал Рабко, потому что боялся, что в атмосфере внимания к нам и недовольства нами, созданной севастопольской акцией, власти могут воспользоваться этим фактом. Когда мы сдадим документы для перерегистрации газеты на другого учредителя, власти могут не перерегистрировать «Лимонку» и закрыть её к чёртовой матери под любым предлогом. Даже не закрыть, а просто замотать регистрацию. Ходи потом, доказывай… Но к концу 1999 года газету успешно перерегистрировали на Сергея Аксёнова.

Таким образом, если в 1998 году ушёл в историческое небытие отец-основатель Национал-большевистской партии Александр Гельевич Дугин — широколицый, с бородой, то в 1999 году отбыл из анналов Национал-большевизма и второй отец-основатель: Тарас Адамович Рабко. К концу 1999 года Эдуард Вениаминович Савенко (Лимонов) остался фактически единственным вождём партии, новые лица хотя и появлялись, но вырастали медленно. А Егор Фёдорович Летов находился и находится все эти годы в некоей магнитной прострации, плавая телом над Российской территорией где-то в районе Омска. Летов — понятие даже не материальное, он не некто, но нечто. Пусть таковым и будет. Да и надежд на то, что будет другим, мало.

*

28 января 2000 года, за день до встречи ребят из 3-й пересыльной тюрьмы, крошечная Настя, возвращаясь домой, увидела в нашей спальне свет. Было где-то 19:30 или около того. Она решила, что я дома. Но в это время свет в спальне погас. Поравнявшись с другой гранью нашего дома, на эту сторону выходит другая комната нашей квартиры,— гостиная, она же и кухня, Настя увидела свет и там, но он тоже потух. У больницы стояла группа мужчин и смотрела на наши окна. Поднявшись на лифте (он останавливается между 8 и 9 этажом), Настя заметила двоих мужчин с рюкзаками на 8-м этаже. Всё это привело её и меня к выводу, что в нашей квартире в наше отсутствие кто-то побывал. А так как ничего не было похищено и не было следов взлома, то вывод мог быть один — у нас побывали, чтобы что-то оставить: патроны, наркотики. Звукозаписывающее устройство. На моём билете в метро я позже увидел время моего вхождения в метро «Фрунзенская» в этот день: 19:31. Очевидно, за мною следили, и тотчас, как я вошёл в метро, команду из моей квартиры отозвали. А ещё более вероятно: крошечная Настя спугнула их, и наружное наблюдение предупредило коллег: «Сваливайте!»

Освобождение «севастопольцев» из тюрьмы отвлекло меня от моих таинственных посетителей. Но в начале февраля я опять вспомнил о них. Позвонил Сергею Беляку — со времени его защиты наших ребят в деле против Михалкова мы сблизились — и попросил совета, что делать?

Мы пришли к выводу, что ко мне с визитом приходили какие-то службы. Вряд ли они хотели что-либо взять у меня, скорее хотели подбросить. Либо поставить жучки, ведь ясно, что такая активная организация, как Национал-большевистская партия, их должна была очень и очень интересовать. «Эдуард, они могли закатить тебе под ванну пару патронов, потом, когда надо будет тебя посадить,— им останется только «найти» у тебя патроны. Ты должен себя обезопасить — напиши письма Патрушеву и Рушайло, чтобы на всякий случай у тебя были копии этих писем, как алиби». Так посоветовал мне Беляк.

От себя же я добавил еще кое-что. Я позвонил генералу Зотову. Самого его не было на месте, никто не брал трубку. Тогда я позвонил его секретарше. «Генерал Зотов уже не работает»,— сказала она. «А кто вместо него теперь?» — спросил я простодушно. Первому встречному она бы ни за что не сказала. Но она помнила мой визит к её боссу, помнила как легко, пошучивая, разговаривали мы при ней о Лаврентии Павловиче Берии — её босс провожал Лимонова из кабинета. Потому она, поколебавшись, сказала: «Пронин, Владимир Васильевич».— «А какой у него номер телефона? Я хотел бы с ним встретиться». Она дала мне номер его телефона. Я позвонил Пронину. (Есть Пронин В.В. и в МВД. Только что он стал главой московских милиционеров)

«Владимир Васильевич, это Лимонов вас беспокоит. Я встречался с вашим предшественником, генералом Зотовым. Хотелось бы встретиться с вами и познакомиться».

Тишина. Он думал. Он понял так, что, возможно, я был информатором Зотова. Он сказал: «Можно, конечно. Вы где с ним обычно встречались?» — «У вас на Фуркасовом. В его кабинете».

Тишина. Он думал. Решил. «Лучше не здесь, у нас тут… ремонт идёт. Лучше где-нибудь на улице».— «Тогда давайте рядом с вами, у музея Маяковского».— Он молчал. «Это где голова?» — «Да-да, у головы». Мы договорились о времени. «А как я вас узнаю?» — «Я буду в куртке и при галстуке».— «А я буду в чёрной рваной куртке и в очках».— «Я вас узнаю,— сказал он.— Вы человек известный».

Если я не ошибаюсь, это случилось 7 февраля 2000 года.

Была оттепель. Поэтому он и собирался прийти в куртке. Мы с Николаем пришли чуть раньше. Рядом с головой мужик простого вида торговал значками. Ещё один разложил у головы, на чёрном камне ограждения, книги. Рядом ведь был магазин «Библио-глобус». Торговцы узнали меня и приветствовали. Предложили отхлебнуть из чекушки, которую только что купили и собирались выпить по случаю оттепели. Я подумал и выпил. Глоток. Держа в руке сотовый телефон, в другой атташе-кейс, длинное пальто, шапка,— появился, беседуя, конторский тип. Мы с Николаем переглянулись. Тип даже не взглянул на нас и пошёл за голову, к самому зданию музея, обошёл его, вышел у головы и пошёл в сторону «Библио-глобуса». Почти тотчас появился — галстук и живот впереди в раструбе расстёгнутой бежевой куртки — наш генерал. Чуть выше меня ростом, откормленный, с широкой физиономией, свалявшиеся бурые волосы военного. В руке сотовый телефон. Он направился сразу ко мне.

Мы поздоровались. Я рассказал ему о том, что ко мне в квартиру наведывались люди. Спросил, не его ли это люди? Генерал промычал нечто неопределённое. Не бросился отрицать, сказал мне, что выяснит. От головы Маяковского мы пошли во двор музея, зашли с его тыльной стороны, встали ближе у служебного входа и продолжили разговор.

«Вы, наверное, получили от вашего предшественника генерала Зотова все бумаги по нашей организации»,— поинтересовался я. «По долгу службы мы интересуемся и вами»,— пожал он плечами. Сделал такое выражение, что, мол, что поделаешь, приходится заниматься и вами. Вообще вид у генерала был неактивный, он не инициировал чего-либо, а был лишь готов к приёму. Информации. Предложенной.

«Вы, наверное, знаете историю создания НБП. Из горстки интеллектуалов, возглавляемых мною и философом Дугиным, мы превратились в самую массовую радикальную партию России».

Генерал скептически кивал головой. Медленно. И растирал ногой в ботинке подёрнутую льдом лужу.

«В России трудно стало работать политическим партиям,— пожаловался я.— Слишком много ограничений. Не там стал, не там плюнул во время митинга — привлекают к ответственности. Вы не поверите, но меня вызывали к следователю Московского ФСБ по поводу скандирования мною в микрофоне на митинге в ноябре слова «Ре-во-люция!»» — «А чего вы хотели? Должен быть порядок…» — сказал он. «Мы никогда не нарушали закон Российской Федерации, не нарушаем и сейчас и не будем нарушать… Потому мы всё чаще переносим нашу борьбу за пределы РФ, в те страны СНГ, где попираются права русских…»

Генералу, возможно, всё это было неинтересно. Но он стоял, не уходил. И не высказывал нетерпения. Может быть, он думал, что всё это затравка и после затравки я ему кого-нибудь выдам?

«В частности особенно успешными были наши действия в Латвии, где национал-большевики сумели добиться огласки «дела Кононова». Вы знаете, речь идёт о старике партизане-подрывнике, латвийцы обвиняют его в «преступлении», совершённом в 1944 году. Национал-большевистская партия раскрутила Кононова. Мы занимались Кононовым с самого дня его ареста в августе 1998 года. Мы устраивали пикеты, разрисовывали поезда».— «Это Ваши люди только что атаковали латвийское посольство?» — прервал он меня. «Сочувствующие. Мы приказа не отдавали».— «И сочувствующие сидели в Севастополе, а наш МИД был вынужден вытаскивать их оттуда…» — заметил он скептически. «Нет, там сидели члены Национал-большевистской партии. Видите ли, Владимир Васильевич, что же мы за страна такая, если добровольно сдали город-герой, символ русского сопротивления в 1854 и в 1941-м. За восемь лет единственная партия которая осмелилась дать отпор наглой оккупации,— это мы, НБП».— «Границы уже определены. Поздно»,— сказал он. «Кем определены? Ведь не нами? Севастополь нужно отстоять, иначе грош нам цена как нации, Владимир Васильевич…» — «Ну это не вам решать и не мне, это прерогатива государства»,— сказал он. «Между прочим, мы, НБП, делаем за вас вашу работу. Вы должны были бы нам платить…» — «Ну да… Ещё что… Вы только усложняете отношения России с нашими соседями».— «Наши соседи, пока вы их стараетесь умаслить и не раздражать… живут с головой, повёрнутой на Запад, и один за одним бегут в НАТО. Наши соседи — вся Европа приходила к нам с Наполеоном и Гитлером и придут ещё…»

Шагах в десяти белокурая бестия Николай, такого белого цвета никакой краской не добьёшься, а у него — свои, топтался ботинками по лужам. Время от времени генерал искоса поглядывал на него. Сотовый генерал сунул в карман куртки.

«Владимир Васильевич,— сказал я,— не надо нас подслушивать, разрабатывать, надо с нами дружить. Давайте работать вместе».

Он ухмыльнулся и покачал головой.

«Погодите возмущаться. Есть же сферы, куда государство не может вмешиваться, нельзя уронить престиж, наехать на посольства, организовать манифестации здесь и там, хоть в Латвии, хоть на Украине, а мы это можем! А государство пусть нас официально порицает, мы будем выражением гнева русского народа».

Тут уж он посмотрел на часы. Хотя я и по сей день считаю, что моё предложение было разумным. В своё время то, что я ему предложил,— делал спецотдел КГБ. Сегодня это могли бы делать мы. Уже через несколько дней после нашей встречи с генералом — прочеченские демонстранты измывались над российским флагом в Познани. МИД ограничился нотой протеста. Поляки равнодушно пропустили ноту мимо ушей. Ночью к посольству (ещё раньше ноты) пробрались сочувствующие НБП и бросили на территорию Молотов-коктейль. Так как здание посольства — бетонный куб — стоит далеко от ограды, посередине асфальтового поля, ущерб был минимальный, но всё равно сгорели видеокамеры и дерево. Затем НБП устроили у посольства Польши демонстрации. Итог ночного нападения «сочувствующих» — не менее трёх десятков статей в российских СМИ.

Пронин тогда удалился после моего предложения о сотрудничестве. На следующий день я написал ему официальное письмо по поводу посещения моей квартиры неизвестными, а копии письма отослал Патрушеву и Рушайло. По линии МВД была даже попытка начать расследование, во всяком случае, ко мне явился из 6-го отделения милиции — по месту жительства — юный участковый Родион с письмом от начальника 6-го отделения. Мне не хотелось напрягать крошечную Настю, её бы стали тягать давать показания, а ей ещё не хватало нескольких месяцев до 18 лет, потому я от расследования отказался. К тому же я не верил, что расследование обнаружит что-либо. Ведь два расследования и два уголовных дела — по нападению на меня 18 сентября 1996 года и дело по взрыву помещения редакции «Лимонки» 14 июня 1997 года — так ничем и не закончились.

Мне было ясно, что после позора РНЕ (Московские власти не дали Баркашову провести съезд «Русского национального единства» в Измайлово) РНЕ перейдет в стадию распада и разложения. Авторитет Баркашова, побоявшегося вступить в конфронтацию с московской милицией у концертного комплекса Измайлово, был низок, как никогда. Мне стало также ясно, что цель, которую мы себе ставили все эти годы — догнать и перегнать РНЕ по численности, по организованности, по влиянию на молодёжь, уже достигнута. Не декларированное никем, но реально существовавшее соревнование с РНЕ мы выиграли. Я был и рад, достигнув цели, и не рад одновременно, потому что мы остались одни. Баркашов своим авторитетом хоть как-то скреплял организацию. Теперь же, я предвидел, РНЕ начнёт стремительно распадаться. Эпоха парадных фотографий с портупеями кончилась. Свирепые лица, вытаращенные зрачки и чёрная форма новую эпоху не впечатляли. Нужно было представить дела. А дел у РНЕ никаких не было.

Нужен был съезд партии. Чтобы поговорить о требованиях эпохи, о новой тактике или лучше — о новых тактиках, об ошибках РНЕ и «Трудовой России». Помимо этих тем, Фёдоров прожужжал мне все уши: нужно принять новую программу, Эдуард! И попытаться получить общероссийскую регистрацию с новой программой. Программу Фёдоров сочинил сам и показал мне её, стесняясь. Так как я уже давно относился к бумажкам скептически, то я проглядел программу и осведомился лишь о том, откуда Фёдоров скомпилировал текст. Узнав, что частично из программы КПРФ, я удовлетворился. Съезд решено было провести так, чтобы участники съезда могли бы выйти на шествие и митинг 23 февраля, в день закрытия съезда. Таким образом, заезд должен был состояться 21 февраля вечером в пансионате «Зорька» под Москвой, работа съезда должна было начаться утром 22 февраля, утром 23 февраля участники съезда должны были выехать в Москву.

Записывая всё это в Лефортовской крепости в ожидании окончания следствия и суда, я предвижу, что на суде будет обсуждаться и III всероссийский съезд Национал-большевистской партии. Обвинители будут пытаться доказать свою версию о том, какие решения принимались на съезде и о чём там говорилось. Я здесь привожу свою, и мне виднее, потому что я съезд организовывал. Почему съезд был оформлен под всероссийскую конференцию собственных корреспондентов газеты «Лимонка»? Потому что у директоров клубов, ДК и пансионатов врождённая аллергия к политическим партиям, и предоставлять помещения для съездов оных директора наотрез отказываются, предвидя неприятности и от властей, и от собравшихся на съезд партийцев. Тем паче, если партия радикальная и состав её — молодёжный. К тому же недавний ажиотаж со съездом РНЕ только усугубил положение, теперь директора панически боятся съездов. Потому мы разумно спрятались под личиной конференции собкоров газеты. И не пригласили прессу.

Группа нацболов, взявшаяся надзирать за порядком во время съезда, решила по собственной инициативе осмотреть перед выступлениями зал. Покойный Александр Бурыгин обнаружил в лицевой стене зала за экраном — металлический предмет, похожий на растянутую грушу, присосавшийся к проводам. Бурыгин счёл за нужное отключить предмет от проводов, разъединив клеммы. Работа съезда началась.

Слово взял вначале я и вкратце отчитался перед представителями региональных организаций за проделанную партией с ноября 1998 года работу. Часть моего выступления была посвящена необходимости смены тактики. «Собственно говоря, тактику мы уже сменили»,— констатировал я. Поскольку в России власть возвращается к тоталитарным методам подавления инакомыслящих, политическая деятельность становится всё более рискованной, партии лучше сосредоточиться на защите русских в странах СНГ. Защита партизана Кононова в Латвии, Севастопольская акция протеста уже сделали Национал-большевистскую партию самой популярной радикальной партией России. Так будем же продолжать идти этим курсом. Три наиболее перспективных для нашей борьбы страны ближнего зарубежья — это Латвия, Украина и Казахстан. И потому, что там наличествуют крупные массы русских и русскоязычных, соответственно 900 тысяч, 11 миллионов и 5,5 миллиона, но ещё и потому, что политика русофобии, официально проводимая властями этих стран, делает жизнь русских трудновыносимой. Особенно это касается Казахстана и Латвии и таких областей Украины, как Крым и Западная Украина.

Последовали недолгие прения. Затем съезд проголосовал за то, чтобы партия перенесла основную тяжесть борьбы в страны СНГ и Латвию. Съезд одобрил и методы: следует совершенствовать и развивать те методы, которые мы уже применили в Латвии и Севастополе. Затем мы проголосовали за новую программу Фёдорова и выбрали меня опять председателем партии. Около полудня в зал ввалились разнообразно одетые милиционеры и объявили, что в зале заложена бомба. Нам было предложено покинуть зал, милиция, дескать, осмотрит помещение. Я приказал всем без паники отправиться единым строем в корпус, где мы разместились на ночлег. Придя туда, я предложил всем участникам съезда тщательно осмотреть свои вещи, и если будут обнаружены подозрительные предметы — избавиться от них. Чем все и занялись. «Вениаминыч,— шёпотом сказал мне Бурыгин,— это не менты! Ты видел, как они одеты? Впопыхах нацепили, кто что мог. В отдалении у них стоял фургон, наверное, подслушивающая машина. Ждали, а звука всё нет… Грушу-то я отключил».

После обеда съезд возобновился. Нам сказали, что бомбы не нашли. После обеда лидеры региональных организаций делились опытом борьбы. Костя Маузер говорил, как они работают в Риге, Анатолий Тишин, он только что сменил Фёдорова на посту руководителя московской организации партии, рассказывал о своём опыте отсидки в Севастопольской тюрьме. Этим же мы занимались ещё несколько часов на следующее утро. Затем на автобусах отправились в Москву. Я, впрочем, имел привилегию уехать в автомобиле, зажатый между двух охранников: Бурыгиным и Гавриловым.

В тот день НБП шла по Тверской с первыми в истории России антипутинскими лозунгами: «Путин, мы тебя не звали,— уходи!» и «Долой самодержавие и престолонаследие!» На страшном холоде вечером я расстался с национал-большевиками у памятника Жукову. На трибуну общего съезда оппозиции идти не хотелось. К тому же, как всегда, к микрофону подступиться будет сложно. Заслуженные отставные генералы, депутаты — все спешили сказать слово о советском солдате, сообщить, что русский народ самый святой и могучий.

Могучими, самоотверженными, наивными, героическими на самом деле в целом народе оказались только мы. В отдельные исторические эпохи так бывает.

Глава XIX. Национал-большевистский тип

Если в первый период развития партии, с 1994 по 1998, партию создали, двигали и были важны четыре отца-основателя, к III съезду выяснилось что отныне образ партии это на 1/4 — отец Лимонов и на 1/4 — национал-большевики. На фотографиях национал-большевиков легко узнать. Это худенькие, коротко остриженные ребята в чёрных одеждах. Под красными флагами с чёрным серпом и молотом на белом фоне. Это пацаны. Они одновременно и похожи на общераспространённый тип городского парня-подростка: чёрные джинсы, ботинки, куртка, чёрная шапочка — и одновременно отличаются от этого типа крайним аскетизмом. Всё то же самое, но никаких излишеств, ничего богатого или капризного в одежде. Это стиль послеядерной войны или городской партизанской войны, когда в том же, в чём ты есть, ты можешь упасть на городской асфальт и уползать от смертоносного огня буржуинских пулемётов. У Останкино так и было. И в этой же одежде ты можешь пойти в галерею к какому-нибудь Гельману, и в ней же тебя примут в обезьянник или в тюрьму.

Мы не придумали национал-большевистский стиль, мы взяли его и лишь адаптировали. Мощные эпохи так и делают. Импровизируют. Не Муссолини придумал чёрные рубашки, их стали носить в Италии сразу же после войны ветераны 1-й Мировой, так называемые «arditi» (в переводе на английский hards, т.е. крутые). Возможно, вначале чёрные рубашки были частью формы какого-либо рода итальянских войск, может быть морских пехотинцев, теперь детали забыты, новообразованные «фашисты» увели у arditi чёрные рубашки. Только случайно Муссолини не воспользовался для своих ребят обозначением arditi, что звучит ничуть не хуже фашистов, проще. Фашисты ведь замысловато возводили свою этимологию от латинского учёного — «fascio». Мощные эпохи подбирают, что плохо лежит, делают, лепят из кусков, из полуфабрикатов, так сделали и мы. На нашем НБП-членском билете мы поставили: «Слава России!» «Но ведь это лозунг РНЕ, Эдуард, вы знаете?!» — заметил Чувашев, когда я принёс ему рисунок билета. «Ну и что, лозунги принадлежат всем».

Потому национал-большевики выглядят, как небогатая городская молодёжь, как ребята с окраин. Ещё часть молодёжи в России ходит в спортивных штанах, в кроссовках, они коротко острижены, но более мордаты. Это люди, исповедующие другую идеологию. Передача «Криминал» — одно их Евангелие, а два других — «Дежурная часть» и «Дорожный патруль». Признаю, что криминальная идеология уводит от нас изрядную часть молодёжи, а ведь они бы могли стать нашими.

Получая в течение более чем пяти лет письма и фотографии от всё новых и новых региональных отделений НБП, я не переставал удивляться, как быстро новые схватывают стиль НБП. Помню, у нас появились организации в Петропавловске-Камчатском, а затем в Магадане, и они спешно выслали нам фотографии своих акций. Мы увидели типичных нацболов, ничто не было в их внешнем, облике против правил. Это самоклонирование нацболов от Калининграда до Бухты Провидения убедило нас в том, что нацболы — абсолютно органичное, натуральное, естественное явление в России. Ты молод. Тебе противно жить в России попов, денежных мешков и гэбэшников. Ты испытываешь чувство протеста, твои герои Че, или Муссолини, или Ленин, или Баадер, или даже Тимоти Мак Вэй (как он отомстил системе!),— ты уже нацбол.

Теперь уже не журнал «Элементы» или какой-нибудь «Языческий империализм» Эволы, изданный крошечным тиражом, вербовал нам сторонников, но фотографии нацболов в газетах, их флаги, промелькнувшие на телеэкране, репортажи и слухи об их подвигах. Партия, несмотря на строжайшую информационную блокаду, воспроизводит теперь сама себя. Может быть, самой главной моей заслугой я считаю, что я нашёл нацболов русской реальности, указал им на самих себя. «Смотрите, ребята,— это вы, и вы — национал-большевики». У Дугина были завышенные книжные требования к нацболам, требования, которым не соответствовал он сам. Для него, штрихованно говоря, нацбол должен был достигать двух метров, уметь написать руническое письмо, знать бегло четыре языка и владеть мечом, как Зигфрид. А в партию пришли серьёзные, молчаливые, странные дети из неблагополучных семей, с отвращением к своим семьям, ищущие в партии воплощение своих лучших порывов. Куда в самом деле сегодня податься подростку с героическими порывами? Когда вокруг воспевается мошенничество, надувательство, воровство! А кичащееся якобы своей чистотой государство нагло лжёт и даже убивает из-за угла. Куда? Если даже Баркашов — позёр и буржуа, и ездит на джипе, как бандит. Куда? В толпу отличных народных старух и стариков Анпилова? Но ведь старики же и старухи. Куда? Под бок к женщине? Но женщина — эфемерное существо, живущее свои 15 лет и стремящееся сделать эфемерным и мужчину. А пацаны хотят вечности! А срок годности тела — лет 80.

Они шли к нам. Мы обещали им революцию, борьбу, эмоции побед… и поражений, как водится. Эмоции поражений важнее побед даже. Единственное, чего нельзя было им сказать, точных сроков расписания. Программы, как у телевидения — напечатанной вперёд, у подвигов нет. Мы не знали точных сроков. Не могли написать им в 1995-м: «В 1998 году власть в лице Министерства юстиции нагло вышвырнет НБП из легальной политической жизни. И нам придётся идти другим путём, пацаны, опять другим путём». Не могли написать: «В 1999 году у партии будут сидеть в тюрьмах 24 человека, в 2001 году Журкин и Соловей будут осуждены в Риге за терроризм и приговорены к 15 годам лишения свободы каждый». Когда мы начинали, все эти подвиги смутно вырисовывались впереди. Потому кто-то и ушёл, не дождавшись подвигов. Поторопился.

У Москвы множество спальных районов. Скучные, тошнотворные, грязные, пыльные и заледенелые, в ежедневном ритме трясущихся постелей, алкогольного пота, спариваний после вечеринок эти клоповники поставляют России детей. Оторвавшись от мамкиной сиськи, дети бегут в песочницы, где им дают лопаткой по черепу, дети визжат, знакомятся со свинцовыми мерзостями жизни и, обнаруживая себя в России, на планете Земля, в ужасе ревут. Это наши — НБП дети. К 13 годам они, прочтя все доступные книжки и поняв, что не разобрались с реальностью, начинают читать недоступные книжки. А недоступные книжки — это легенды о великих партиях XX века. Вечный соблазн фашизма и гитлеризма состоит в том, что это запрещённые романтические силы. Молодой человек, у которого ничего в жизни нет, кроме брюк, ботинок и десятка книжек, всегда солидаризируется с запрещёнными силами. Прочитав всё о великих партиях XX века, этот пацан, всё тот же, что получил или дал лопаткой по черепу в песочнице, вдруг натыкается на наше издание. Удивительная, уму непостижимая «Лимонка» ждёт его в руках приятеля. «А это что за такая?..» — ««Лимонка». Ну как, не знаешь… НБП…» Не нужно думать, что наша газета экстравагантна.

Великие партии XX века тоже были изрядно лунатическими и офонарительными. Не следует думать, что только серьёзное и военное начало преобладало у фашистов, большевиков, нацистов — было и начало поэтическое, романтическое. Лунатики футуристы (говорят на 1-м съезде фашистской партии их было 50 из 70 делегатов!) воспевали пулемётные залпы как гроздья гвоздик! Есть отличная фотография, где запечатлены провинциальные фашисты, которые ждут приезда Муссолини. Боже, как они смешно выглядят! Кто-то опоясал, как тореадор, талию (рубашка чёрная, брюки со стрелками) многими метрами шёлкового кушака. У одного гетры на кнопках. Ещё один с тростью — резной слоновой кости. Этот — в феске! У великих партий в первой половине XX века были те же составляющие, что и у нас: героизм, футуризм, эстетизм.

Итак, создан национал-большевистский тип. Точнее, он был, но мы извлекли его из гущи народной. Вначале это был хрупкий бледный пацан в чёрном. Полуфабрикат. Начитанный студент. На протяжении шести с лишним лет существования НБП тип нацбола креп, твердел и ужесточался. О первых «учениках» Карагодина, Чувашеве и Рабко, уже было сказано немало. Они же были и первые нацболы. Но это ещё не был тип. В 1996 году идеальными нацболами, примером для других, служили такие парни, как Макс Сурков или Алексей Цветков. Сурков был деловым, отличным бункерфюрером, его слушались. Он пользовался уважением за определённую строгость поведения, за то, что вложил множество сил в ремонт помещения Бункера. Он сделал нам зал, соединив две дряхлые комнаты, выбелил его, прибил плинтус, повесил лампочки. Он собственноручно сколотил лавки, на них сидят уже несколько поколений нацболов. Он мог легко написать рецензию на диск или книгу. В 1997-м он поехал со мною в Азиатский поход НБП. Возможно, он развивался бы и дальше, но его на лету подрезал Дугин, оторвал от партии и столкнул в мелкобуржуазную тусовку.

Цветков был талантливым журналистом, способным писать одинаково упоённо о чём угодно. Я назначил его ответственным секретарём «Лимонки», он писал в газете сразу под пятью псевдонимами (Павел Власов, Партизан Ян Гейл и прочие). Был артистичен, легко сочинял лозунги и статьи, был подключён к современному искусству. Окончил литературный институт. Я собирался сделать его редактором «Лимонки». Но время диктовало свои требования к типажу нацбола. В 1997 и 1998 годах уже мало было сколачивать скамейки и бойко писать в газете, чтобы считаться достойным подражания нацболом. В 1997 году идеальным нацболом партии стал порывистый, хулиганистый Андрей Гребнев. Председатель питерских штурмовиков обладал харизматическим влиянием уличного лидера. Его пацаны его любили. Он был способен в течение нескольких часов организовать пикет или налёт на объект. Поэт, атаман, он наслаждался ролью возмутителя спокойствия в городе интеллектуалов. «Штурмовики» его, конечно, были достойным ответом на образ благородного города белых ночей, музыкантов, родины поэта-академика Бродского. Популярность Гребнева в 1997 и 1998 годах была сродни популярности рок-идола. Сознаюсь, что Андрей Гребнев нравился мне всецело, напоминал мне меня самого в моей рабочей молодости, и я его долгое время втайне предпочитал.

В 1998 году мы приветствовали лидера латвийских нацболов Костю Маузера. Высокий, тонкий, фотогеничный, он мог быть американским киноактёром, а стал национал-большевиком. Остроумный, экзотичный, работал в опасном чужом государстве.

В 1999 году тип идеального национал-большевика резко сменился. Им стал Дима Бахур, ставший мгновенно известным в стране, проходя по делу Михалкова: скандал, четыре месяца в Бутырке, туберкулёз. К осени того же года идеальными нацболами стали 15 севастопольцев. Когда они вышли из тюрьмы в январе 2000 года, каждый зелёный пацан в партии мечтал стать таким же крутым, как они.

В 2001 году безусловными героями стали ребята, проходившие по рижскому делу: Соловей, Журкин, Гафаров. Их участь уже ближе к участи Желябова, или Софьи Перовской, или Бакунина. Это уже высокая трагедия.

Соловья мы встретили в августе 1998 года, во время похода на Москву. Он сразу пристал к нам, идентифицировал себя как национал-большевик, просто в своей Самаре он до поры не знал этого. Поэт, он поехал в Самару и создал партийную организацию. В 1999-м, прослышав, что собирается экспедиция в Севастополь, приехал в белом пиджаке в Москву, просил позволить ему отправиться в Севастополь на подвиг. Я приказал ему возвратиться в Самару и продолжить работать там. Он подчинился партийной дисциплине. В ноябре 2000 года он дождался своего подвига. Соловей из такого же теста, что Иван Каляев. В Рижской тюрьме он поднял тюрьму на голодовку. Вместе с ещё одним arditi из Самары, Максимом Журкиным, они повели заключённых в борьбе за свои права. Дело в том, что заключённых в Рижской тюрьме перевели исключительно на ларёк, запретили передачи. Таким образом, многие бедные заключённые оказались без передач вовсе. Журкин, Соловей, Гафаров отказались подать просьбу о переводе их в Россию для отбытия наказания. Национал-большевистский тип образца 2001 года стоит сегодня вровень с товарищами Бакуниным и Дзержинским. Я горжусь этими ребятами.

Глава XX. Рижская акция

Российское государство на наших глазах демонстрировало полное неумение отстаивать права русских за рубежом. Власть начинала понимать, что защита русских в странах СНГ и Прибалтики — важное дело для неё — неизбежно приносит голоса на выборах. Однако действовала она по старине: через МИД, нотами, безликими словами на бумаге. Мы начали защищать старика партизана Кононова в августе 1998 года, тотчас как его кинули в тюрьму. Защищали его ярко: разрисовывали поезда, идущие в Латвию, мосты, эстакады на подъезде к Риге. Портили фасады посольств и консульств, даже умудрились забить серверы компьютеров правительственных учреждений Латвии. Латвийский МИД направлял ноты протеста нашему МИДу. О наших действиях неукоснительно сообщили все латвийские СМИ. И российские — «Коммерсант», «Независимая газета», «Сегодня», «Время МН» — давали частые репортажи. Ударяли мы обычно по многим целям и часто в один день: в самой Риге, в Москве у посольства Латвии, в СПб. и Пскове у консульств Латвии. Тактика эта принесла успех: к моменту суда над Кононовым 20 января 2001 года о нём уже была хорошо информирована общественность России. Тогда кто-то из умных советников порекомендовал Путину подарить Кононову российское гражданство. Российское беспомощное и неуклюжее государство на халяву решило пристроиться к нашей борьбе. Латвийцы, несколько смущённые — они не ожидали подобной живости от трупа, от российской ржавой государственной машины,— сменили Кононову меру пресечения — выпустили из тюрьмы. Впрочем, они быстро пришли в себя и не только вновь начали процесс Кононова, но и бросили в тюрьму других стариков чекистов и партизан — Фарбтуха и Савенко. Охота на ведьм в Латвии интенсифицировалась. Сам Василий Кононов понимал, кому он обязан вниманием СМИ и раскруткой своего дела и в Латвии, и в России. Первый же вечер на свободе он провёл в своей квартире в компании нашего Кости Маузера и посла Удальцова. Но беседовал он больше с Костей.

Когда после освобождения Кононова началась в феврале вторая волна репрессий против стариков ветеранов, неизвестные сочувствующие НБП вдоволь поизмывались над зданием Латвийского посольства на улице Чаплыгина в Москве, заляпав его чёрной краской и разбив окна,— не помог и милицейский пост у посольства. То же случилось и в Питере. Однако репрессии продолжались. Надо было остановить их.

Национал-большевики попытались прорваться в Латвию для проведения крупкой акции протеста. Дело в том, что мы (как оказалось, ошибочно) считали, что наказание местным нацболам будет куда более суровое, чем иностранным гражданам. Первая попытка перейти границу Латвии в Псковской области была предотвращена с российской стороны сборным отрядом милиции и российских спецслужб. Национал-большевистский десант, предводительствуемый Dead Head, нашей героической девушкой, был остановлен и возвращён в Россию задолго до вхождения в пограничную зону. Произошло это весной после моей встречи 7 февраля с генералом Прониным, к этому времени партию и меня лично уже взяли под колпак и вовсю разрабатывали. Вторая попытка зайти в Латвию со стороны Белоруссии (командовала всё та же девушка) также не увенчалась успехом. Ребята заблудились. Тогда был разработан следующий маршрут. Нацболы садятся на поезд Санкт-Петербург — Калининград, но выходят по пути на одной из стоянок поезда: в Резекне или в Даугавпилсе. Выйти там было нелегко, перрон был забит полицией и солдатами, но возможно. Этим поездом пробрались в Латвию Соловей, Журкин и Гафаров. Соловью пришлось тяжелее всех: он выпрыгнул из окна поезда на скорости 70 км в час. Цель в Риге была уже намечена — предлагалось мирно оккупировать башню собора Святого Петра (едва ли не самое старое сооружение в Риге). Должны были подъехать несколько отрядов национал-большевиков, поскольку акция предполагалась массовой, подобной севастопольской. Приближался и День независимости Латвии. Увы, планы национал-большевиков были серьёзно нарушены тем обстоятельством, что с января или февраля мы были взяты под колпак спецслужбами.

В октябре в штабе появился Максим Сарбучев. Некогда, в 96–97 годах, он тесно сотрудничал с нами, писал в газете, позднее откололся от нас и занимал враждебную партии позицию. Короче, он был бывший свой. Сарбучев привёл человека из Эстонии, бизнесмена, назвавшегося «Валентином». Валентин желал оплатить несколько номеров «Лимонки» в обмен на материалы, которые он нам даст для публикации в газете. Всё это происходило в октябре месяце, я готовился к поездке в Красноярск, где собирался писать книгу о Быкове, и потому сам я с Валентином не встречался. Куда более неискушённые руководители — Тишин и приехавший из Риги Абель — встречались с Валентином. Бизнесмен этот заверил нацболов в своей ненависти к эстонскому режиму. Ребята, в свою очередь, опрометчиво поведали ему о большой акции, готовящейся в Риге, и попросили помочь деньгами. «Билеты до Калининграда,— пожаловались они,— стоят недёшево». Таким образом Валентин узнал маршрут, по которому должны были проникнуть в Латвию национал-большевики. Сообщив, что, конечно, поможет деньгами, Валентин предложил национал-большевикам «взорвать что-нибудь в Прибалтике». Тут нацболы немедленно насторожились, а Валентин ушёл, чтобы никогда не возвращаться. Ясно было, что это агент и провокатор конторы. Потому, когда чуть позже около десятка нацболов стали загружаться в Питере в поезд Санкт-Петербург—Калининград, их на перроне ждали конторские во главе с подполковником Кузнецовым (большой любитель песни «Чека» и хита «Глеб Жеглов и Володя Шарапов» — высокий ковбой в тёмных очках). Через полгода, отвозя меня, пленного, в наручниках, через Алтайский край в Барнаул, ночью при свете жирофар, он хвастливо повествовал мне об этом эпизоде. «У них были билеты, никаких оснований остановить граждан, отъезжающих с билетами, у нас не было». Я прервал его: «И тогда вы подсунули одному из них наркотики». Подполковник, ковбой, чуть смутился: «Ну, тут наркотики нашли в сумке вашего товарища. К тому же мы никого не преследовали. Наша задача была задержать, не дать добраться до Латвии».— «Вы что, подполковник латвийской ФСБ, товарищ Кузнецов?» — спросил я его. «А мы сотрудничаем»,— без тени смущения заявил он. «Ну конечно, в одних вузах учились, семьями дружите, в отпуск друг к другу ездите…»

У Кузнецова есть стиль. Он широкий, жестокий, судя по произношению, интонациям, словарю, он из «хорошей» семьи. Аристократ спецслужб, одним словом. За двое суток общения с ним я это понял. Ему поручили охотиться за нами и оберегать покой Латвии и Казахстана. Ещё один отряд нацболов — четверо, вынуждены были выпрыгивать из окон поезда, причём один из них, Илья Шамазов, сломал себе ногу, ударившись о бетонную плиту. Это случилось в ноябре. Близ Даугавпилса. Были мобилизованы все латвийские силы: спецслужба, милиция, национальная гвардия, даже вертолёты. Однако безоружных пацанов удалось задержать только через 16 часов. Случилось это 15 ноября 2000 года. Предупредили латвийцев Кузнецов со товарищи.

А 17 ноября Соловей, Журкин и Гафаров вошли на смотровую площадку башни собора Святого Петра. Чтобы очистить площадку от туристов, Соловей опрометчиво использовал муляж гранаты. Ребята закрылись и потребовали освободить четырёх нацболов арестованных при десантировании из поезда Петербург—Калининград, двадцать пять даугавпилских нацболов, задержанных в ту ночь, рижских нацболов, в том числе Абеля и Скрипку, выпустить из латвийских тюрем всех стариков — красных партизан и чекистов и прекратить уголовные дела против них, обеспечить право голосовать на выборах для 900 тысяч русских, а также потребовали невступления Латвии в НАТО.

Две спецслужбы не смогли предотвратить акцию безденежной, никем не выученной, не имеющей в своих рядах ни одного специалиста по разведке или контрразведке молодёжной организации. Одна из двух спецслужб — наследница когда-то мощнейшей в мире разведывательной организации — КГБ. Противно, наверное, себя чувствовал подполковник Кузнецов. В машине с жирофарами он сказал, что полетит в Москву, сдаст нас в Лефортово и наконец выспится — ведь он колесит по стране уже полгода. Интересно, где колесил подполковник Кузнецов вечером 17 ноября, злой оттого, что нацболы всё же совершили в тот день задуманное, где он колесил? Скорее всего он был в городе Барнауле. Потому что я должен был приехать туда в середине месяца. Об этом знали несколько человек в Барнауле, телефоны которых прослушивались, разумеется, ФСБ. Одним из этих немногих людей был Евгений Берсенев, журналист, лидер организации НБП в Алтайском крае. Это от него в 23:30 ночи вышел 17 ноября за сигаретами Виктор Золотарёв и был убит. Это у Берсенева я остановился через 10 дней, доехал наконец до Барнаула. Золотарёв был со мною в августе—сентябре в горах Горного Алтая, он служил нам проводником, он стал членом Национал-большевистской партии.

Ещё одна интересная особенность. Виктор носил такую же бородку и усы, как у меня, у него был тот же рост, та же комплекция, и хотя он был на 15 лет младше меня, выглядел он даже чуть старше. Единственное различие — он был лысоват и потому брился под ноль. Но в ноябре люди в Барнауле ходят в шапках. Можно предположить, что за домом Берсенева в ожидании моего приезда было установлено наружное наблюдение. Дом на улице Попова немаленький, десятки подъездов. Большая циркуляция людей, конторским работать трудно. Конторские уже знают, что произошло в Риге, разница четыре часа во времени. Виктор провёл у Берсенева весь день, направляется в магазинчик за сигаретами. Конторские подходят к нему в магазине. Из магазина он выходит с ними. Возможно, они принимают его за меня в первый момент, возможно, сразу узнают, кто он. Его везут в штаб-квартиру ФСБ либо в отделение, где допрашивают с пристрастием. Нервы у подполковника Кузнецова взвинчены, поскольку нацболам удалось в Риге совершить свою акцию. При допросе Золотарёва перегибают палку, и он впадает в кому. Что делают для того, чтобы скрыть следы пыток? Правильно, устраивают ДТП со смертельным исходом. Но у Виктора — безденежного маргинала — никогда не было автомобиля. Водить он не умеет. Тогда его труп везут туда, откуда взяли, и сбрасывают из окна пятиэтажки, чтобы скрыть следы пыток. По меньшей мере четыре нити связывают смерть Золотарёва с НБП и со мной лично.

1) То, что он вышел на смерть из квартиры секретаря региональной организации НБП на Алтае.

2) То, что Золотарёв был моим проводником в горах республики Алтай в августе—сентябре, когда за нами уже следила ФСБ — машины «наружки» ездили за нами, не скрываясь.

3) То, что погиб Золотарёв в ночь с 17 на 18 ноября — в день взятия нацболами башни собора Святого Петра в Риге, акции, которую пыталась предотвратить всеми силами ФСБ.

4) То, что я со дня на день должен был появиться в Барнауле и остановиться в квартире у Берсенева. Что я и сделал, опоздав на 10 дней.

Интересно и то, что я сел в машину, чтобы ехать в Горный Алтай, у дома Берсенева. На выезде из Барнаула машина была подвергнута обыску с понятыми. По моему мнению, смерть Золотарёва — отдача от Рижской акции. Замечательно то, что Берсенев даже не был допрошен по поводу смерти Золотарёва. Почему? Чтобы не возникло никакой связи с НБП. Не фигурировало в протоколе.

Я вклинил в Рижскую акцию историю убийства Золотарёва намеренно, дабы показать, какая уже шла за партийцами охота: от Барнаула до Риги, на гигантском пространстве, мы уже были под колпаком.

Там на башне события развивались следующим образом: огласив свои требования, разбросав листовки, ребята согласились сойти с башни только после того, как узнали, что к ним поднимется посол России в Латвии. Посол приехал, и тогда Журкин, Соловей и Гафаров позволили себя арестовать. Несколько суток их успешно прессовали и били. На голову Сергею Соловью надевали целлофановый мешок и завязывали — об этом он позднее повествовал сам команде ТВ-6, которая его и Журкина снимала в Рижской тюрьме. Через несколько суток их оставили в покое и начали готовить к суду.

Несколько суток, предшествовавшие акции, со времени ареста четырёх нацболов в районе Даугавпилса до конца ноября в Латвии свирепствовала национал-большевистская истерия. Результатом явилось то, что избиратели на выборах в рижскую городскую думу отшатнулись от антирусских сил и во множестве проголосовали за движение «ЗПЧЕЛ» — за права человека, объединяющие под общей крышей в большинстве своём русскоязычные организации, в том числе и рижское отделение Конгресса Русских Общин. Если бы Национал-большевистская партия была зарегистрирована в Латвии, то приязнь, возникшая к героическим пацанам Соловью, Журкину и Гафарову, выразилась бы в том, что избиратель голосовал бы за нас, за партию героев. Не имея возможности проголосовать за нас, они проголосовали за умеренных.

К слову сказать, только небольшая часть русскоязычных, проживающих в Латвии, имеют право воспользоваться избирательной урной. 600 тысяч русских лишены такого права. Если отвоевать для них избирательные права, легко добиться прихода к власти пророссийского правительства. Однако российские власти не идут путём борьбы за права своих граждан. Они заискивают перед режимами стран Балтии. А спецслужбы кооперируются с ними против интересов русского народа. По утверждению адвоката Беляка, он ездил в Ригу на процесс над Соловьем, Журкиным и Гафаровым, это российские спецслужбы дали латвийцам совет судить нацболов по статье «терроризм» вместо статьи «хулиганство». Информация исходит из российского посольства. Изначально, оказывается, латвийская Фемида собиралась судить ребят по более мягкой статье «хулиганство». После нескольких судебных заседаний был объявлен большой перерыв, потому Беляк не остался на весь процесс. В любом случае он не мог полноценно осуществлять защиту наших в Риге, по латвийским законам это мог делать только адвокат — гражданин Латвии.

30 апреля в моей тюрьме по радио «Маяк» вечером я услышал чудовищный по жестокости приговор: Соловей и Журкин были приговорены к 15 годам лишения свободы, а малолетка Гафаров, в момент совершения «преступления» ему было 17 лет, получил 5 лет лишения свободы. Во многом благодаря совету старшего брата ФСБ, борющегося против интересов русского народа. Ложная концепция внешней политики, практикуемая правительством президента Путина, исходит из того, что не следует раздражать соседей, захвативших в качестве заложников миллионы русских. ФСБ послушно проводит в жизнь эту концепцию. НБП выступает за активное вмешательство во внутренние дела тех соседних стран, в заложниках у которых оказались наши русские люди. Мы считаем, что следует бороться, давить, выбивать права для русских. С недавних пор Российское государство стало бросать нас — сторонников этой концепции борьбы за права русских — в тюрьмы.

Глава XXI. Под колпаком

Хронологически следует вернуться назад. В апреле 2000 года я поехал на Алтай. Как полагается высокопоставленному путешественнику, я начал сверху. Я зашёл в Госдуму (у меня был временный пропуск) и без звонка ввалился в кабинет Михаила Ивановича Лапшина, депутата Госдумы от Республики Алтай. Я поздоровался, извинился и сообщил, что собираюсь отдохнуть на Алтае, никого там не знаю и был бы очень благодарен Михаилу Ивановичу, если бы он рекомендовал мне, к кому обратиться на Алтае. «Весь Лимонов тут, какой он есть,— сказал Михаил Иванович, обращаясь к группе мужиков, скопившихся в его кабинете,— вваливается тут, требует и едет на Алтай в самый сезон энцефалитных клещей». Лапшин дал мне телефон Сергея Николаевича Гречушникова. «Сходишь к нему в Усть-Коксе. Он там глава администрации. Он поможет».

Я взял с собой двух национал-большевиков: Сашу Бурыгина, майора из Электростали, своего охранника белокурую бестию Николая, и сел в поезд. Через Новосибирск мы приехали в Барнаул, где нас встретили наши национал-большевики,— белобрысый Женя Берсенев, журналист, добродушный, часто моргающий тип, и Юра Абрамкин. Был очень поздний вечер, мы едва успели на последний троллейбус и долго плелись через весь тёмный город к Берсеневу домой на улицу Попова. Там мы улеглись спать.

В Барнауле мы пробыли несколько дней. Выяснилось, что апрель — далеко не лучший сезон для поездки в Горный Алтай. Выяснились ещё и расстояния. Расстояния исчислялись в 600 и более километров на юг от Барнаула. В конце концов мы познакомились на квартире у Юры Абрамкина с двумя проводниками по Алтаю. Одним из них был Виктор Золотарёв, его порекомендовал мне Берсенев. Второго — приличного седовласого спортсмена — порекомендовал отец нацбола Юры — Геннадий Петрович. Мы выбрали седовласого спортсмена, потому что у него был автомобиль. У Виктора автомобиля не было. Спортсмен отвёз нас в село Амур к своим знакомым. Бывшая учительница Галина Ивановна Беликова нашла нам дом для жилья — нефункционирующую пасеку в восьми километрах от села Амур. Там, в спартанских, но сносных условиях, жарко топя печку «буржуйку», мы прожили несколько недель. Окружены были первосортной алтайской экзотикой. У жеребёнка волк выкусил кусок брюшины, и жеребёнок должен был умереть, бегали маралы и лисицы, пастухи-алтайцы приезжали на наш дым и клянчили водку. Я съездил к Гречушникову — к нему надо было пилить ещё километров пятьдесят по той же дороге в Усть-Коксу. Нашёл его осторожным мужиком-администратором, как и полагалось. Село Усть-Кокса — районный центр — было густо населено, в нём проживало от 5 до 7 тысяч человек. В Усть-Коксе нас застали майские праздники. Автобусы и попутные автомобили не ходили, посему мы застряли в Усть-Коксе. Гречушников определил нас на жительство на турбазу к Владимиру Андреевичу Овсиенко. Турбаза представляла собой четыре деревянных дома на краю берёзовой рощи, если перейти через старый висячий мост через речку Коксу, идя от площади, где расположены здание администрации и здание универмага.

После праздников я немедленно отправился в Москву. В Москве я уселся и написал для издательства «Лимбус-Пресс» книгу воспоминаний — «Книгу мёртвых». Нельзя сказать, что мне так уж хотелось писать воспоминания. Это всегда грустное занятие, но мне нужны были деньги. Для того чтобы хотя бы частично обеспечить первичные нужды партии — в партию ведь сколько ни вложи, всё будет мало. Деньги мне были нужны и на газету, хотя я и ушёл с поста главного редактора в январе 2000 года, но я заботился о газете. И наконец, деньги мне были нужны для того, чтобы купить дом и участок земли на Алтае. Потому я мужественно пострадал месяц и сдал книгу. Я в своих воспоминаниях воздал должное уже умершим друзьям, недругам, писателям и музыкантам, как Сальватору Дали, так и Бродскому и десяткам других. И своему охраннику Косте Локоткову. Неприятных людей я назвал неприятными, отличных — отличными, талантливых — талантливыми, искусственно раздутых — искусственно раздутыми.

Получив от издательства «Лимбус-Пресс» гонорар, я опять отправился в августе на Алтай, по дороге заехав в Екатеринбург. Там я выбрал себе шофёра Олега из местных нацболов и убедился, что за нами установлено наружное наблюдение. Как только мы выезжали в автомашине нашего парня со двора, тотчас загорались фары в глубине двора, и за нами следовал автомобиль. Мой новый охранник Мишка обладал зорким глазом и замечал автомобиль слежения на всём протяжении нашего пути. Иной раз автомобилей было два.

Так как интенсификация слежки за мной происходила постепенно ещё с 29 января, когда крошечная Настя обнаружила чужих людей в нашей квартире, то я привычно обозревал всё это трезвыми глазами. А что я мог сделать? Я ведь пытался договориться с генералом, начальником управления ФСБ по борьбе с политическим экстремизмом. Ведь я сказал ему, что мы не нарушали и не будем нарушать законов Российской Федерации, предлагал даже использовать нашу организацию для защиты интересов русских в странах СНГ. Если ФСБ после этого не только не перестала за нами следить, но напротив — усилила свой надзор за мной, следовательно, они приняли решение нас разрабатывать, разрушить нас. Что я должен был сделать? Убежать? Никуда не ездить? Запереться в квартире? Прекратить заниматься политикой? Мы передвинулись в Барнаул, где нас уже ждали два наших московских нацбола, посланные присмотреть нам УАЗик. Дело в том, что лето заканчивалось, нужно было торопиться, если мы хотели присмотреть жилище. Несколько дней всё же у нас ушло на оформление документов на автомобиль. Наконец УАЗик, модель «скорая помощь», белая «буханка» с фарой на лбу, всё же занял место под окном нашего номера в гостинице «Алтай». Накупив припасов, прикупив сеть, топоры, пилу и множество нужных для путешествия предметов, команда в составе шести человек выехала в середине августа из города Барнаула. На родине писателя Шукшина, в деревне Сростки, мы остановились приобрести продукты, чтобы перекусить. Избалованные вниманием туристов, сростковские, сидевшие у дороги, заламливали за свои продукты дичайшие цены. Даже картошка у них стоила так же дорого, как и в Москве. Прикупив молока, сала, помидоров и хлеба, мы отъехали от сростковского базара и свернули на боковую грунтовую дорогу. Поставили машину в тени и влезли на холм. С холма Мишка увидел, как нас нервно разыскивают две машины. Мы смеялись, уселись на холме, ели сало, пили молоко. Смеялся и Золотарёв. Он ещё не был национал-большевиком и не совсем понимал, что происходит. Жить ему оставалось три месяца.

Почему я не взял в этот раз Николая и Сашку Бурыгина? Николай с трудом восстановился в институте и должен был учиться. Сашка Бурыгин, 1952 года рождения, имел двух детей и жену. Семью нужно было кормить. Потому после первой поездки на Алтай он восстановился на прежней должности охранника православного храма в Ново-Косино.

Из Барнаула через Бийск, в Горно-Алтайск, точнее, через посёлок Майма, который крупнее Горно-Алтайска (столица республики Алтай на самом деле довольно нелепое собрание нескольких десятков облупленных пятиэтажек), мы поехали по Чуйскому тракту. После Горно-Алтайска некоторое время идут вдоль тракта туристские места. Среди прочих Монжерок (есть песня Пахмутовой «Расскажи-ка мне дружок, что такое Монжерок!»). Остановившись возле ручья (кафе и импровизированный базарчик сувениров) напиться, мы обнаружили всё те же две машины слежения. Одна прошла вперёд, а другая запарковалась поодаль. В той, что прошла вперёд, сидели трое мужчин, все они отвернулись от нас. Так начиналось наше второе путешествие на Алтай.

Золотарёв предложил заехать к его друзьям в село Боочи Онгудайского района. Онгудай расположен на Чуйском тракте, чуть дальше поворот на Усть-Кон и Усть-Коксу, куда нам и было нужно добраться. В Боочи в семье алтайцев Тахтоновых отдыхала подруга Виктора с дочкой. Я, к радости Виктора, согласился заехать в Боочи, тем более что стало ясно — за один световой день мы не доберёмся до Усть-Коксы, следовало где-то заночевать. К тому же хотелось посмотреть, что такое семья алтайцев, как живёт этот народ, побывать у них в доме. Где-то у съезда с Чуйского тракта в направлении Боочи автомобили конторы отстали от нас. То ли потеряли нас в клубах пыли на ужасной грунтовой дороге, то ли просто решили дальше не ехать за нами. Боочи был как бы тупиком, дорога ещё шла за Боочи километров десять в небольшое село, а дальше дорогу по берегу речки блокировали горы. Это обычная алтайская география. Жизнь прилепляется к плодородным землям: Уймонская степь, Амурская степь, Абайская степь — это всё ровные клочки земли вдоль рек. Венозные разветвления рек в каменном теле гор — вот как это выглядит. В собственно горах сел нет, там только избушки, юрты, заимки. Человек в горах бывает временно.

Тахтоновых мы нашли без проблем. Они владели огороженным участком в конце села, целых два дома на этом участке плюс еще традиционная юрта «аил» для отдыха. Перед домом вкопаны были деревянные резные столбы — привязывать лошадей. Семья Тахтоновых состояла из Марины — начитанной, симпатичной алтайки, похожей на китаянку (она издавала в Боочи свою стенгазету!), из Артура — крепкого степенного и стеснительного мужика и двоих детей — подростка-девочки и мальчика восьми лет. Мальчик только что победил на районных соревнованиях, был признан лучшим наездником и выиграл скакового жеребца. В доме у них было светло, чисто, расхаживала барнаульская городская дама Анна, и я вспомнил почему-то Коктебель и салон Марьи Николаевны Изергиной, такая там была атмосфера.

Артур приехал на лошади позже. До его приезда Марина успела нас накормить отличным свежим отваром из баранины с овощами. Мы выложили на стол наши котлеты. (Котлеты мы втридорога купили на спортивной базе на Семинском перевале. Дело в том, что «УАЗик» наш стал барахлить, закипела вода в радиаторе, потому мы остановились остывать на перевале. Наружное наблюдение конторы занервничало, одна машина медленно укатила вперед, вторая остановилась у дороги метрах в двустах позади.) Девочка-подросток Айша взялась объяснять мне, кто такие алтайцы. Оказалось, что это калмыцкие роды, не ушедшие под натиском джунгаров (они же уйгуры) к Волге в современную Калмыкию, а оставшиеся здесь. Хотя их и называют общим именем «алтайцы», роды различаются между собой. Каждый род ведет свое начало от тотемного животного. «Наш род главный и называется «нойоны»».

Марина рассказала, что на их земле буддийские учёные нашли центр мира. Именно на их земле — на наследственной, передающейся из поколения в поколение земле Тахтоновых (Артур вам покажет), поставили буддийскую ступу. Дело в том, что земля Тахтоновых на равном расстоянии от Атлантики и Тихого океана по оси Запад—Восток, и на равном же расстоянии от Ледовитого и Индийского океанов по оси Север—Юг. «Сюда приезжал сам Далай-лама, и нас во множестве посещают буддийские делегации, здесь центр мира».

Артур неспешно ужинал, пока Марина рассказывала. Разумеется, их настоящие алтайские имена были другие, но алтайцы любят называть себя русскими именами, потому что по народному поверью злые люди могут навести на человека порчу, если будут знать имя, данное ему при рождении. Потому все алтайцы — это Лёхи, Васьки, Саньки. Чувствовалось, что Артур и Марина из высшего рода, в их поведении явно присутствовал некий природный аристократизм. Семья не пила, более того, обитатели села Боочи под их влиянием совместно объявили своё село непьющей зоной. Ведь известно, что у алтайцев, как у американских индейцев, отсутствует ген, отвечающий за расщепление алкоголя. Это их беда.

Нас поместили в старом доме. Меня в кровати девочки-подростка, охранник Михаил в соседней комнате на полу. Двери нигде не были закрыты. Проснулся я от музыки гонгов и больших труб. Прямо в окне над горами стояла медная луна. Гонги и трубы были буддийские атрибуты. Я решил, что это ночь буддийского праздника и соседи пришли к дому Тахтоновых и дудят в трубы. Звуки не умолкали, тогда я подумал, что к Тахтоновым приехали гости (они говорили, что ожидают гостей) и в их машине играет кассета с ритуальной музыкой. Друг НБП музыкант Тегин сочинял подобную мрачную и торжественную музыку, напоминающую и ужасы тибетской «Книги мёртвых» и египетскую кромешную жуть. Величественная музыка мучила меня от сорока минут до двух часов. Я было хотел встать и пойти посмотреть на источник музыки, но решил не беспокоить хозяев. Я совершенно уверен, что это мне не приснилось. Произошло это в ночь 17 на 18 августа 2000 года.

На следующее утро выяснилось: гости приехали, но тотчас легли спать; в их автомобиле нет магнитофона; никакого буддийского праздника не было ни вчера, не предвидится и сегодня; и уж тем более те несколько буддистов, что живут в Боочи, не имеют причуды ходить по ночам и играть на инструментах. Только Айша, девочка-подросток, сказала, что на их стоянке (там, где центр земли и где установлена ступа) одна женщина слышала гонг и трубы и ту музыку, которую, судя по описанию, слышал я. Тогда я стал теряться в догадках, что бы это значило. Я решил, что буддийские боги готовят нам всемирную славу и владение Евразией, и вспомнил легенду о бароне Унгерне — у него якобы было кольцо Чингисхана. Некоторую мрачность церемонии (медная луна в окне над горами, мрачные сами по себе звуки гонгов и труб на фоне ночи) я относил на счёт мрачности темы: владение Азией, древность, архаика прошедших цивилизаций, божественность послания. Увы, кажется,— на сегодняшний день,— что я неправильно разгадал поданный мне божественный знак свыше. Предпринятая экспедиция закончилась смертью для одних и тюремными стенами для других. Утром мы съездили на стоянку (домик в горах) и поднялись к ступе, к центру мира: светлого металла остроконечный шпиль заканчивался металлическим, лежащим на спине полумесяцем, а на нём лежал металлический шар. К шару были привязаны белые и синие ленты. Вокруг было очень тихо и безветрено.

18 августа мы были в Усть-Коксе. За небольшие деньги остановились на турбазе Владимира Андреевича Овсиенко. Я посылал ему в июле письмо из Москвы, где напоминал об его обещании помочь нам найти хотя бы временное прибежище, где мы могли бы пожить некоторое время. Овсиенко обещал созвониться со своими знакомыми директорами ОАО и совхозов и назавтра сообщить мне результат. «Между прочим, после вашего отъезда весной о вас тут спрашивали»,— усмехнулся Овсиенко. «ФСБ, конечно?» — «Ну да…» — «И вы что?» — «Ну меня напугать трудно,— сказал Овсиенко.— Я сказал — известный человек, писатель, приехал, куда захотел. У нас есть на что посмотреть на Алтае».

На следующий день Овсиенко передал мне картонку, на которой были написаны три фамилии: Дмитрий Алексеевич Кетрарь, директор ОАО «Халзун» (село Банное), Тайка Александр Николаевич, старший охотовед (Усть-Кокса, администрация) и фамилия (запамятовал) бригадира маральника в Саузаре, а жил он в селе Талда.

Первым мы посетили бригадира, но его не было в маральнике, и мы отправились в село Банное. Кетрарь был на месте и тотчас взялся отвезти нас в дом, который он мог нам предложить. Я сел к нему в синий УАЗик (в его личном гараже мы видели три машины, включая иномарку), ребята последовали за мной в нашей белой «буханке». По дороге он характеризовал мне ситуацию. То была единственная продолжительная моя с ним встреча (впоследствии его, конечно, запугали люди ФСБ и он не рад был, что приютил нас). Он сказал, что в селе пьют. Что он сегодня только выдал им зарплату, намеренно задержав её, иначе они бы не убрали сено. Сено еще, конечно, осталось, но основную часть убрали. Что основная часть доходов на Алтае поступает с маральников. Что панты до кризиса августа 1998 года стоили очень дорого, высшие сорта дотягивали до 2.400 долларов за килограмм. Что предшественник его был очень плохой хозяин, но у него были в селе сильные корни и поддержка в районной администрации. Что очень нелегко было сместить его. Народ предложил ему стать директором. Он вообще-то чужой здесь. Только 18 лет как приехал из Молдавии. Совсем не пьет, пил когда-то, но много лет назад завязал. Здесь, если ты не пьешь, это уже огромное преимущество. Как бы иллюстрируя его рассказ, нам попадались беспредельно пьяные люди.

Он переехал речку и ввез нас в Сухой Лог — так называлось это место — длинный, действительно сухой луг вдоль отрогов гор. Старая избушка, полкрыши отсутствует, чёрные бревна и в сотне метров — новая, но незаконченная — пластик на окнах. Мы осмотрели новую избушку. В избушке была большая комната, нары вдоль стены, широкие, на четверых. «Печку можно временно взять из старой избы,— сказал Кетрарь.— Смотрите, подходит?» Я сказал, что мы остаёмся. Был август, я не думал, что мы замёрзнем. «Окна у меня есть, печник есть — я на той неделе пришлю вам рабочих»,— сказал Кетрарь и уехал. Впоследствии я увидел его только однажды, в жуткий буран. Наш «УАЗик» спихнул в кювет пьяный алтаец на грейдере. Из остановившейся машины вышел тогда Кетрарь, не узнав меня. И пожертвовал нам свой трос.

На следующей неделе рабочие не появились, а Кетрарь стал нас тщательно избегать. Когда бы мы ни подъезжали к его обильному, самому деревянному, самому высокому и зажиточному дому, оказывалось, что он в отпуске или в Барнауле, или уехал в Горно-Алтайск… Теперь ясно, что он сторонился нас, не желая общаться с людьми, которых пасёт ФСБ, тогда я только предполагал, что может быть и так.

Золотарёв на Алтае преобразился. Хипповатый и не при деле в Барнауле, в горах он был суперменом. Однажды я увязался с ним собирать мумиё. Я далеко не слабый человек и неплохо хожу, но в сравнении с ним я чувствовал себя черепахой. Указав вверх, он назначил мне встречу на горном склоне. Я увяз по дороге в кустах, предположительно, дикого шиповника, они держали меня, как колючая проволока. А он, как горный козёл, уже бежал по отвесной скале высоко надо мной. Он учил нас находить ягоды, он ставил сети в горном ручье, как Чингачгук — Большой Змей, он учил нас, городских, разжигать костры, выкапывать корни и распознавать грибы.

«В тебе есть Дух»,— сказал он мне через две недели жизни в Сухом Логе. Очевидно, две недели он ко мне присматривался. Он был возраста моей жены Наташи, то есть родился в 1958 году. В Алтае он бродил с самого детства, потому что был родом из города Бийска, а Бийск от гор отделяют несколько часов на автобусе. Еще при советской власти он собирал мумиё и корни, водил туристов на Телецкое озеро и к горе Белуха. Мумиё ценилось в больших городах среди интеллигенции как средство от всех болезней. На самом деле это помет горных мышей. Маленький кусочек стоил в Москве больших денег. Золотарёв знал хорошо и Уймонскую долину, населенную староверами и последователями Рериха. Он говорил мне, что КГБ усиленно надзирал за долиной, считая, что оттуда может начаться какая-нибудь сектантско-революционная ересь.

«Я ничего не понимаю в вашей партии. Я политикой не занимаюсь»,— заявил он мне еще в Боочи. Но уже через десять дней, спросонья, я с удивлением услышал, как Виктор, за полночь беседуя с заехавшим обогреться алтайцем Лёхой, говорит ему: «Потому наша партия самая честная. Мы хотим…»,— дальше он неправильно трактовал политику НБП, но поразительно было, что он так быстро прибился к нам. «У тебя ребята хорошие,— сказал он мне вскоре,— сколько езжу, таких не встречал. Самые лучшие».

Я написал о Золотарёве в недавно законченной «Книге воды» (это своеобразная книга воспоминаний), посему поумерю свой пыл. Мне очень тяжело, что его убили. Я чувствую, что вынул его насильственно из его кармы и поместил в нашу судьбу, в Историю Национал-Большевизма. И он погиб. Это я виноват.

*

Мы жили в Сухом Логу, и беспокоили нас только пьяные охотники и чабаны. В пьяном состоянии алтайцы заводили беседы о мощи Чингисхана, иногда сбивались на враждебность, наезжали, как говорят, на нас, но стычек не было. Кривоногий маленький и широкий Лёха сделался другом Виктора. В алтайцах чувствовался комплекс неполноценности народа, выпавшего из истории и прибившегося к русским,— народу историческому. Потому в подпитии они обыкновенно хвалились своим умением ездить на лошади и своим снайперским искусством. Что касается ФСБ, то они пропали или перепоручили наблюдение за нами местным. Усатый заместитель директора, не то агроном, не то главный инженер, порою отирался поблизости — мы несколько раз встречали его машину. Фамилия у агронома была враждебная — Лебедь.

Уже в сентябре стало холодать. Над Сухим Логом с утра низко висели туманы и порой не рассеивались до конца дня. Брусья нашей недостроенной избушки были хорошо подогнаны и проконопачены мхом, но окна по-прежнему закрывал лишь пластик, и дымовая труба железной печки была выведена в окно и держалась на соплях, потому к утру тепло уходило из избушки. Нам следовало куда-то переселяться. Можно было, конечно, купить дом в деревне, в Банном или в другой деревне, и довольно дёшево, но в деревню, в человечий улей, я не хотел. Еще от Кетраря, когда он отвозил нас в Сухой Лог, я услышал, что поблизости живёт травник Пирогов, собирает корни и травы. Мимо Сухого Лога к Пирогову вела дорога. Золотарёв надел резиновые сапоги и пошёл к Пирогову в гости.

Вернувшись вечером, он сообщил, что мы друг другу нужны. Что Пирогов зимой живет в Барнауле, продаёт свои травы, а хутор раньше оставлял на алтайцев, да только они его много раз подводили. Пропили его железо, какие-то еще стройматериалы. Пирогов будет счастлив, если кто-то останется на хуторе на зиму. На следующий день мы отправились знакомиться.

Семён Пирогов оказался маленьким старичком-лесовичком. Приншмистым эксплуататором, но это выяснилось позднее. Хутор его состоял из трёх жилых избушек, огромного ангара — сушилки для трав, мастерской, двух бань, старой и недостроенной новой, и ещё нескольких подсобных строений. У кулака был даже гусеничный бульдозер. За хутором Пирогова осмысленные человеческие поселения заканчивались, только промелькнет в горах старая юрта пастухов или крошечная чёрная избушка охотников. Я сказал Пирогову, что мы хотели бы попробовать прожить зиму в горах, убедиться, сможем или нет. Он сообщил, что тридцать лет живёт в горах, что долгие годы был лесником. Мы сидели в его летней кухне, печка под крышей, обширная терраса. Пришёл Геннадий Игнатьев, пчеловод из селения Чендэк в Уймонской долине, он оставлял здесь у Пирогова на лето часть своих пчел. Через несколько дней я Золотарёва и еще одного нацбола поместил у Пирогова, а сам с тремя ребятами уехал в Усть-Коксу. А оттуда охотовед Чайка отвёз нас к себе на пасеку в место, называемое Меновная, куда более дикое, чем Банное.

Там мы провели пару недель. Места сказочные и дикие. На берегу райской речки стояли здоровенный дом и строения пасеки. Сам Чайка не бывал в своём доме лет пять. Добираться туда было километров шестьдесят от Усть-Коксы. Мы прожили там пару недель и возвратились на хутор Пирогова в самой середине сентября. Составили договор, по которому берём в аренду его хутор: проживание в обмен на охрану помещений. В двадцатых числах сентября мы направились в Барнаул, имея на борту четверых членов Национал-большевистской партии и Галину Ивановну Беликову — она ехала к дочери, везла мешки с картошкой. Двое наших остались охранять хутор.

Если не ошибаюсь, это было 23 сентября, мы сгрузили Галину Ивановну и её мешки у дома её дочери и отвезли Золотарёва на старый двор, недалеко от гостиницы «Алтай». Он вышел, загорелый, в рубашке с цветами, вынес свой брезентовый мешок. Договорились встретиться. Я обещал привезти ему членский билет НБП. Больше я его не видел.

В тот же вечер я уехал на поезде в Красноярск. В Новосибирске отцепленный вагон стоял часа четыре, ожидая, пока его прицепят к поезду на Лабытнанги, идущему через Красноярск. Пассажиры все извелись. В Красноярске я был 24-го. 26 сентября я встретился с народным олигархом Быковым и решил, что буду писать о нём книгу. Его судьба меня очень интересовала как необыкновенная судьба нашего времени. К тому же партии были необходимы деньги.

Разумеется, пока я путешествовал по Алтаю, партия работала, выходила газета. Главный редактор Алексей Волынец вообще неплохо справлялся с этим тяжким трудом. Как уже стало ясно из главы «Рижская акция», партия пыталась осуществить акцию протеста в Риге. Несколько неудач случились как потому, что национал-большевики не имели нужных умений и навыков, так и потому, что находились под колпаком ФСБ. Как явствует из главы «Рижская акция», подполковник Кузнецов снял наших с поезда СПб—Калининград. Пока их борьба против нас носила превентивный характер, они лишь останавливали да сдавали нас латвийцам, впрочем, предложение «эстонского предпринимателя», приведённого в штаб Сарбучевым, «что-нибудь взорвать в Прибалтике» было уже откровенной провокацией.

Партия работала. Она вкалывала по мере способностей, в соответствии с уровнем непоседливости в генах каждого регионального руководителя. Время от времени кто-то из них выдыхался, затихал. Вперёд вырывался другой руководитель, другое отделение. Андрей Гребнев сел в тюрьму за участие в не относящейся никак к партии бытовой драке. Запил за полночь со знакомыми скинами, уснул в чужой квартире, а скины в это время не спали и побили соседа-корейца. Когда Гребнев попал в руки ментов, те быстро сообразили, с кем имеют дело, и скорёхонько (на вторые сутки!) кинули его в Кресты. Случилось это в октябре 1999 года. Только в мае 2000 года его начали судить. Я ездил в Питер. Отсидел двое суток в зале суда и убедился в несостоятельности обвинения. Суд тогда отложили до октября, и Гребнев был судим только в октябре 2000 года, получил условный срок, и его освободили. К тому времени он отсидел в «Крестах», где приходится 40 квадратных сантиметров пола на заключённого,— целый год. Его наказали именно как лидера НБП. Сознательно.

За то время, пока сидел Гребнев, питерское отделение захирело. В его отсутствие правил исполком: трое отличных ребят, однако все трое были больше талантливыми литераторами, интеллектуалами, а не водителями масс. Какие-то акции они проводили, но отсутствие лидера давало себя знать. Зато отлично стало проявлять себя наше нижегородское отделение. Они совершили ряд ярких акций. Оренбуржцы во главе с Родионом Волоснёвым заметно выделялись как самая мощная сила в оренбургской политике. Их даже стали «нанимать» местные политиканы. Оклемавшись после севастопольской отсидки, привёл в порядок своё отделение Сергей Фомченков. Довёл численность до уровня 1999 года, распространил своё влияние и на соседнюю Белоруссию. В Брянске Роман Коноплёв наконец всецело отдался делу партии (до тех пор он занимался бизнесом и концертной деятельностью), и его отделение наделало шороху в регионе. В начале 2001 года девочка из брянского отделения отхлестала по морде певицу Валерию за исполнение песни «Рига—Москва». В Волгограде прославился созданием бригад «юных бериевцев» товарищ Максим.

Короче, партийная жизнь, я уже привык к этому, активизировалась в одних очагах, затихала на время в других. Партия вела себя, как вулкан, из которого прорывается лава — то в старом кратере, то в образовавшихся боковых,— словом, через бесчисленные расселины то тут, то там вырывались огонь, дым и шла магма.

В Барнаул из Красноярска я вернулся на чудовищном поезде Иркутск—Ташкент. Удивляюсь, как я остался жив. Там ехала арабская банда ОПГ. Они даже своих грабили. А я возил на себе все имеющиеся у меня наличные деньги, идиот! Из Барнаула я выехал в Москву. Нужно было уговорить издателя и получить аванс за книгу о Быкове.

Глава XXII. Под прессом

Я уговорил «Лимбус-Пресс» благодаря их ошибке, на самом деле. Они решили, что я буду писать роман. Это выяснилось позднее, когда я сдал рукопись и обнаружилось, что я сдал детальное расследование. (Да такое детальное, что сам Быков недавно передал, что в книге 90 % правды.)

Мне выдали 5.000 долларов авансом, и я вместе с крошечной Настей погрузился в поезд на Красноярск. Поезд назывался «Москва—Лена». Было это 28 октября… 31 октября мы приехали в Красноярск, и, сменив несколько квартир, поселились в конце концов на углу улиц Ленина и Горького в однокомнатной квартире на втором этаже. Боковое окно квартиры выходило на музей Ленина — серую избу. Дальнейшие два месяца моей жизни нашли отражение в книге «Охота на Быкова». Я встречался с очевидцами жизни Быкова, в общей сложности я опросил около 50 свидетелей его жизни. Соученики, учителя, соседи в шахтёрском городке Назарово, друзья в Красноярске, следователи, милиционеры, враги. По утрам я обобщал свои записи. А крошечная Настя спала под шестью или восемью одеялами. Смешная, в ночной рубашке, розовая, как суслик, протопывала часов в десять в туалет.

Я трудился в поте лица своего. Помимо всего прочего, я должен был где-то после 15 ноября съездить на Алтай,— сменить дежуривших на заимке Пирогова ребят. Это было дело чести. Мы взялись охранять, взялись испытать свои силы, испытать, сможем ли мы выжить на Алтае зимой, значит, следовало довести эксперимент до конца. И я не мог устраниться. «Комбат батяня, батяня комбат, ты сердце не прятал за спины ребят»,— так я декларировал свою позицию словами известной песни. Надо было не прятать сердце. Тем более, что нужно было менять людей,— Мишка, Сергей, Олег и Артём сидели там с августа.

Вскоре выяснилось, что меня пасут и в Красноярске. И прослушивают. Мои друзья-бизнесмены, в офисе которых я часто встречался с людьми, дававшими мне сведения для книги о Быкове,— Фёдор Федоренко и Олег Тихомиров сообщили, что их кабинет прослушивается. Близкий к Быкову человек — Георгий Рогаченко сообщил мне, что ему сказали: «Лимонов приехал достать денег для покупки оружия». Следователь Быкова майор милиции Алексей Щипанов сообщил, что его предупредили, будто я приехал в Красноярск с целью провокации. Председатель НБП в Красноярске, робкий Андрей, перепуганный, рассказал, что ему звонил некий чурка и пытался угрозами узнать мой адрес в Красноярске.

В разгар всей этой шпионской деятельности произошли рижские события. Меня оповестили о них по телефону. В те же дни позвонила перепуганная хозяйка (я отсутствовал, с ней беседовала крошечная Настя) квартиры и сообщила зачем-то, что потеряла запасной ключ от квартиры. При всём при том я даже не нанимал эту квартиру — наняла её фирма «Авторадио» через агентство по найму.

Я даже не пытался понять, кто в этом клубке есть кто. И кто на кого работает. Если бы врагам Быкова не нравилась моя деятельность, они бы действовали иначе, подумал я. Дали бы мне для начала по голове, предупредили бы. Широкомасштабность же всей этой возни и прослушиваний заставляла думать, что на подобную активность способна у нас в стране лишь контора. Меня давно взяли под колпак — еще раз убедился я и продолжил свою работу. Даже если бы я всё бросил, сел бы в Москве и смотрел телевизор, они бы продолжали ткать свою паутину. Да и как я мог бросить книгу, не говоря уже о партийной работе. А честь?

В конце ноября я поехал в Новосибирск. Вот как выглядит этот эпизод в книге «Охота на Быкова»:

«В конце ноября крошечная Настя отвела меня на вокзал, где я сел в поезд Красноярск — Новосибирск, и, так как быстро темнело, я приказал ей отправляться домой. Из окна вагона я видел, как она взобралась на мост и трусцой послушно устремилась прочь. Однако другой провожающий, я его не приглашал, задумчивый молодой человек в шапке цвета кедрового ореха, со светлым тупым ликом милицейского ангела, дождался у моего вагона, когда тронется поезд, и только после этого стал удовлетворённо подыматься по заснеженным ступеням железнодорожного моста. За мной наблюдали. В Новосибирске я взял нацбола Николая, и мы автобусом выехали в Барнаул. Через пару дней при выезде из города Барнаула УАЗик, в котором я ехал с попутчиками, остановили и тщательно, с понятыми, обыскали. Представитель УГРО (так он отрекомендовался), весёлый блатной парень в кожаном пальто и большой шапке, и бледный злой молодой человек в светлой куртке — явный служитель ссучившегося ведомства, прикрывающегося светлым именем революционера Ф.Э.Дзержинского,— эти двое командовали нормальными хмурыми ментами с автоматами. «Операция «Вихрь-антитеррор!»» — облегчённо оправдался угрозовец, когда они не нашли у меня оружия. «Это с понятыми-то?» — заметил я. Было ясно, что за мной установили постоянное наблюдение. Было неясно только — в связи с Быковым («Криминалитет смыкается с национал-экстремистами!» — так и вижу я заголовки наших самых честных в мире газет) или в связи с активизацией Национал-большевистской партии в странах СНГ?»

Теперь-то ясно, что Национал-большевистская партия была избрана объектом разработки ФСБ с последующим обезглавливанием и уничтожением её как организации. Кто принимал решение и на какой высоте власти, мне неизвестно. Однако решение было принято, я полагаю, в начале 2000 года, а возможно, и еще раньше. Почему? Просто потому, что мы как организация достигли такой величины и такой степени активности, что тоталитарное мышление и тоталитарные инстинкты руководителей Российского государства вздрогнули: «Опасность! Уничтожить!» Никаких попыток использовать нас как союзников не было. Никакого понимания, что мы «свои», русская национальная организация, от репрессивной организации ФСБ, которой было поручено наше уничтожение, ожидать не приходилось.

Несколько комментариев к тексту из «Охоты на Быкова». Николая из Новосибирска я взял в качестве шофёра. У него были новенькие водительские права, однако управлять УАЗиком, как оказалось, он не умеет совсем. Приехав в Барнаул, с автовокзала мы позвонили Юре Абрамкину, и тот приехал на автомобиле приятеля нас встретить. Когда в гостинице «Алтай», где мы обычно останавливались, не оказалось свободных комнат — шла краевая сессия ЗС,— я предложил заехать к Золотарёву. Он жил в сотне метров от «Алтая» в квартире на первом этаже, в своего рода коммуне, где постоянно останавливались, ночевали, вписывались и жили люди. Нашлось бы место и нам. Абрамкин, сын преуспевающих родителей — преподавателей вузов, неодобрительно поморщился, но мы заехали во двор Золотарёва. Зашли в подъезд. Постучали в первую дверь налево. Полуприоткрыла дверь девушка «Нам бы с Виктором поговорить».— «Ох,— сказала девушка.— А его нет. Мы его только вчера похоронили. Убили его. Из окна выбросили. Вы не слышали?» — «Да мы из Москвы. Извините»,— сказал я.

Дверь закрылась. «Ни хуя себе,— сказал я Юре.— Я его здесь высадил 23 сентября у дверей: весёлого, бронзового, как дервиш, в рубахе с цветами…» — «Да,— потупился Юра.— История…»

Вечером мы приехали к Берсеневу. Было уже совсем темно. Остановившись у подъезда многоквартирного и многоэтажного дома, приятель выглянул в зеркало: «Это за вами, Эдуард Вениаминович, чёрная «Волга» шла и сейчас паркуется? Или за мной?» — «За нами»,— односложно ответил я. Спустя десять минут я сидел на кухне у Берсенева напротив него и слушал историю. Виктор зашёл к Берсеневу 16 ноября поздно вечером. Он приехал в район улицы Попова к своей девушке, поссорился с ней и зашёл к Берсеневу. Остался ночевать. Утром проснулись поздно (кажется, это был выходной день) и целый день пили чай и разговаривали. «Нет, не выпивали, Эдуард Вениаминович, честное слово. Ну чего, он уж мёртвый, я не стал бы врать. А потом, вы же знаете, пьяница из меня никакой, после двух рюмок спать валюсь… О чём говорили? Да обо всём на свете… Что вы должны вот-вот приехать. Он хвастался, и не только мне, что был с вами на Алтае. Для него это целое дело, воспоминания жизни… Вечером у него кончились сигареты. Где-то в 23:30 он пошёл за сигаретами. Ну и не вернулся…» — «Вы его ждали, Женя?» — «Я подождал и лёг спать. Думаю, странно, что он не появился. В центр к себе он уже уехать не мог — общественный транспорт у нас плохо ходит, в это время уже не уедешь. Вы же ехали первый раз когда, помните, сорок минут на автобусе. Правда пешком можно, пешком короче, автобус объезжает, но пешком надо через частный сектор, а там совсем мрачно, Вы же ехали, помните…» — «А как вы узнали, что он погиб, Женя?» — «Да в газете своей узнал, я, правда, там уже не работаю. Но кто-то мне из газеты сказал: ты не знаешь такого? Вот его рядом с тобой нашли, из окна его выбросили. Будто бы пьяная ссора была…» — «Тебя допрашивали?» — «Нет, Эдуард Вениаминович…» — смущённо сказал Берсенев. Небольшого роста, белый, с хлопающими ресницами, рассеянный, дальнозоркие плывущие глаза под очками. «Я знаю, что в нашем магазинчике его видели в тот вечер, сигареты он купил. Потом к нему подошли какие-то мужчины, и он с ними ушёл. А уже часам к четырём ночи его тело нашла женщина, выгуливающая собаку. Лежал. Дознание произвели. Вроде арестован кто-то. Говорят, бытовое убийство. Они его к себе пригласили. Чего-то не поделили. А что вы думаете?» — «Виктор был неконфликтной персоной. Не имея даже паспорта, он умудрялся не иметь проблем с милицией. Он со всеми ладил. Он ездил у меня на переднем сиденье УАЗика именно по этой причине, он улаживал все ссоры и проблемы. Алкоголиком он не был, был, как американцы говорят, street wise, успокаивал даже пьяных алтайцев, для которых подраться в пьяном виде — национальный спорт. Так вот, представить, что такой мужик, 42 лет, погиб в бытовой ссоре через 4,5 часа после того, как вышел трезвый от вас за сигаретами, представить трудно. Тем более трудно поверить, что, неконфликтный, он мог вызвать в ком-то гнев достаточный для того, чтобы столкнуть его из окна… Не верю… Вы бы узнали в своей газете подробности…» Берсенев сказал, что постарается.

На следующий день часам к двенадцати Берсенев вышел проводить меня и Николая, к дому Берсенева должна была подъехать машина с Семёном Пироговым. Автомашина ГАЗик — подъехала. Шофёр, приятель Пирогова и пьяный вдребезги старичок-боровичок Пирогов на заднем сиденье. Мы с Николаем уселись рядом с Пироговым. Слежки за нами вроде бы не было заметно. На выезде из Барнаула вначале, я видел, затормозили автомашины понятых, а затем затормозили нашу. Сцену с угрозовцем и злым юным гэбэшником из книги «Охота на Быкова» я только что воспроизвёл.

Несмотря ни на что, я не связал тогда убийство Золотарёва со слежкой за мною, не связал его с деятельностью конторы. Свидетельство тому книга «Охота на Быкова», в ней я не упомянул об убийстве Золотарёва.

Путешествие с пьяным Пироговым через весь Алтай было мучительным. Всё же в тот вечер мы добрались до хутора. Оставив обоссанного Пирогова (он часто выходил отлить и делал это на ветру) в Банном у брата, мы прибыли в темноте на заснеженный хутор. Наши ребята дико обрадовались смене людей. Оставив там Димку, Николая и Сергея Гребнева, я выехал в снегопад с четырьмя сменившимися нацболами в Барнаул. Кажется, 4 декабря. Если бы мы не выехали в тот день, то, возможно, не смогли бы выехать до весны. Вместе мы добрались до Новосибирска, а оттуда, посадив товарищей в поезд на Москву, я выехал в Красноярск, чтобы продолжить работу над книгой.

2 января 2001 года я и крошечная Настя сели в поезд на Москву. 5 января были в Москве. 18-го я сдал рукопись в «Лимбус-Пресс»

На некоторое время я забыл о колпаке, под которым нахожусь, и о конторе. Напомнил мне о ней бывший сотрудник «Лимонки» (и до 1994 года сотрудник конторы), писавший в газете под псевдонимом Алексей Невский. Я позвонил ему в январе и спросил, не забыл ли он обо мне. «О вас, Эдуард Вениаминович, не дадут забыть,— засмеялся он в трубку.— Зайду, расскажу». Оказывается, после того как я с ним встретился пару раз в октябре, его вдруг стала спешно разыскивать его прежняя организация. Заместитель начальника управления встречался с ним и сообщил: «Плетётся ужасный заговор»,— после чего предложил ему стучать на меня. Невский отказался и вот сообщил мне. Именно тогда я стал смутно догадываться, о чём идёт речь. Контора или поняла буквально проект «Другая Россия», опубликованый в качестве предполагаемого, в сослагательном наклонении в НБП-Инфо №3. Или же получила у правительства разрешение на разработку Национал-большевистской партии.

Небольшое отступление об НБП-Инфо. Об этом издании станут, безусловно, много говорить на суде над нами. Эта публикация была задумана как прообраз теоретического журнала НБП. С целью разгрузить газету «Лимонка» от утомительных и скучных для рядового читателя партийных материалов. Периодичность публикаций не была оговорена, выход предполагался по мере накопления материалов. Вышло три номера НБП-Инфо — и все три представляли собой восьмистраничное, на газетной бумаге, издание формата А-4, тираж издания был 500 экземпляров, и печатали мы все три номера во Владимирской офсетной типографии, там же, где газету «Лимонка». НБП-Инфо было легальным изданием и то, что оно печаталось в типографии, открыто, тиражом,— лучшее подтверждение этого факта.

Проект же «Вторая Россия» был напечатан в третьем, евразийском (потому что там печатались отрывки из книги князя Трубецкого) номере НБП-Инфо. Проект представлял собой теоретическое рассуждение о том, что если бы существовала достаточно радикальная политическая партия, то она могла бы заявить о себе, организовав партизанскую борьбу на территории республики Казахстан, то есть на территории со значительным русским населением. С целью отторжения северной территории от республики Казахстан, о создании там сепаратистского русского государства — Второй России.

Какой ещё «ужасный заговор» мог иметь в виду заместитель начальника Управления по борьбе с терроризмом и политическим экстремизмом? (Невский сказал, что заместитель, должно быть, в чине не менее чем генерал-майор.) Другого не было. Дальнейшие события только подтвердили ход моих мыслей. 8 февраля был задержан на вылете из Шереметьево мой старинный, с 1981 года, друг — французский писатель и переводчик Тьерри Мариньяк. Его уже ждали в аэропорту сотрудники ФСБ, присутствовал и переводчик. Из испуганного француза вытрясли всё, что он в России набрал: рукописи молодых писателей (преполагалось, что они будут переведены и напечатаны во Франции), глянцевый журнал для мужчин «Амадей» с моей большой статьёй о легендарном наёмнике Бобе Денаре, в 1977 году захватившем Каморские острова и процарствовавшем там 12 лет, создавшем там своеобразную «республику наёмников», плюс моё письмо Бобу Денару. Я познакомился с Денаром в марте 1994 года, незадолго до отъезда на ПМЖ в Россию. Старый «пират», персонаж Стивенсона, был со мной необычайно дружелюбен и подозрительно интересовался не столько Россией, сколько странами Центральной Азии, отложившимися от России республиками. Его интересовало, куда можно вложить сбережения, накопленные им за годы боевых авантюр, а также он искал службу. Будучи некогда военным советником Президента Бонго около 14 лет, Денар хотел бы поработать военным советником в одной из стран Центральной Азии. Дело в том, что Денар впервые тогда, в 1994 году, вернулся во Францию, ожидал суда, который обещал быть мягким, и уже скучал по новым приключениям. Хотя он и поцеловал родную землю Бургундии после долгой разлуки, уже тогда она ему, видимо, надоела. В 1995-м я уже посылал Денару журнал «Амадей» и письмо. Но мой посланец до него и тогда не добрался. Дело в том, что летом 1995 года Денар попытался отбить свои родные Каморские острова, потерпел фиаско и был арестован. И вот через семь лет я опять послал ему единственный оставшийся у меня журнал «Амадей» и письмо в котором рассказывал, что я делал за эти годы, а именно — создал партию. Рекомендовал ему вложить деньги в предприятия Рудного Алтая и сообщал о плачевном состоянии казахской армии — в Средней Азии это самая небоеспособная армия после киргизской. Он ведь хотел бы работать военным советником. Чего я хотел бы: чтобы Денар приехал и принял участие в конференции «Горячие точки. Предотвращение региональных конфликтов», задуманной мною. Однако я не написал об этом в первом письме, к тому же Денару 78 лет или около этого. Я просто хотел завязать переписку.

Перепуганный Тьерри позвонил мне уже из Орли. «Ты извини, Эдуард, они у меня всё забрали и твоё письмо…»

Такое впечатление, что вернулись времена конца 60-х — начала 70-х, когда пятое Управление КГБ без стеснения потрошило бедных иностранцев и советских граждан, подумал я. И решил как-то защититься, ведь рано или поздно они попробуют использовать против меня все накопленные ими материалы. Я решил написать письмо в Генеральную прокуратуру. И написал. Я и раньше прибегал к этому средству защиты.

Сейчас, разглядывая те скудные бумаги, которые я недавно получил обратно от следователя, я затрудняюсь сказать точно, когда именно я отправил письмо Генпрокурору, в середине или в конце февраля. Упоминание о письме в Генпрокуратуру есть у меня в календаре и за 23 января. Но я полагаю, то письмо было направлено по поводу рижских событий и товарищей, томящихся в латвийских тюрьмах. Следовательно, письмо, касающееся нападения ФСБ на иностранца Тьерри Мариньяка, я написал в конце февраля или даже, может быть, в начале марта.

Помимо сообщения Невского о том, что нас очень серьёзно разрабатывают, я узнал в Бункере о целом клубке шпионских новостей. То, что «эстонский бизнесмен» сумел узнать от наших, что нацболы попадают в Латвию поездом СПб.— Калининград. «Дураки мы ещё, Эдуард Вениаминович»,— сказал Тишин. И что бизнесмен предложил «взорвать что-нибудь в Прибалтике». То, что появился некий персонаж в кашемировом пальто, интересующийся нашим финансированием. В частности, его интересовал наш приятель химик (ребята имели неосторожность сболтнуть, что у нас есть «химик», помогающий газете время от времени), якобы у кашемирового есть для химика партнёры за границей. Я встретился с кашемировым, по его словам, он только что освободился из мест заключения, и пришёл к выводу, что передо мной сотрудник органов. Ранее такие типажи не появлялись у нас.

В №161 «Лимонки» (16 января 2001 г.) в статье «Ссучившиеся» и в №162 (за 30 января) в редакторской статье «Как ФСБ разрабатывает НБП» я наехал на ФСБ так сильно, как ни на кого со времён борьбы с Лебедем не наезжал. Я обвинил их в том, что они лишены офицерской чести, так как сдали наших ребят в Риге латвийским спецслужбам, что они ссучились,— ведь наши нацболы ехали защищать стариков чекистов, что они охранка, а не чекисты, и памятник Дзержинскому им не принадлежит. Думаю, что эти две статьи так задели их корпоративную честь, что оперативники, разрабатывающие меня, получили теперь уже личную мотивацию для того, чтобы меня посадить. Характерно, что во время ночного путешествия в автомобиле через Алтай в свете жирофар подполковник Кузнецов много раз причитал: «За что же ты нас так не любишь!» Множество раз! Силясь уверить себя, что они не охранка, без конца слушали «Глеб Жеглов и Володя Шарапов» и «Чека» («Чека, оно жило во все века!»).

Помимо статей 19 января я отправил по рижскому делу письма Патрушеву и Иванову, соответственно главам ФСБ и МИДа под заголовком «Господа, вы нарушили Конституцию», где писал:

«В плане моральном — совершена подлость, в плане профессиональном — совершена также подлость»,

а закончил письмо так:

«Поминаю, что вежливость требует поставить «с уважением», но рука моя не поднимается. Вы сдали ребят в тюрьму!»

То есть я осложнил свои отношения с ними. А что я должен был делать? Они засылали ко мне провокаторов, предлагая «взорвать»; на столе у меня лежала копия письма господина Шульца, заместителя Патрушева, ответ депутату Госдумы Алкснису на его запрос, где чёрным по белому он признавал, что да, они сдали национал-большевиков латвийским властям. Что я должен был делать? Дипломатически заискивать пред ними? Они бы всё равно продолжили разработку.

26 января у меня в квартире, у единственного во всём доме, вырубили телефон и свет.

6 февраля в двенадцатом часу ночи позвонил человек с голосом «кинозлодея». Отрекомендовался Володей Графом. «Я от папы. Что же ты не выполняешь обязательств…» Назавтра я выяснил, что никакого Графа в окружении Быкова нет, и никто никогда не называл Быкова «папой».

Кашемировый передал Тишину, что отомстит мне за упоминание о нём в статье в «Лимонке» (фамилия его там не фигурировала), что он даёт мне неделю срока. И стал вбивать клин между мною и лидером московской организации Тишиным. «Против тебя, Толь, я ничего не имею. А ему я отомщу».

В эпилоге моей книги «Охота на Быкова» я рассказал о той нездоровой атмосфере душного колпака, в которой по воле ФСБ я жил последние месяцы на свободе.

Вот небольшая цитата:

«В конце февраля я отправился в Ростов-на-Дону. Там с самого вокзала за мной было установлено наружное наблюдение. Мы видели преследующие нас автомашины, многих агентов узнавали в лицо (мы — это я и мой охранник Михаил). Каково же было, представляю, их нервное «потрясение», когда 28 февраля в штабе округа я встретился с командующим Северо-Кавказским военным округом генералом Трошевым и имел с ним продолжительную беседу. Теперь у конторы есть доказательство заговора одиозного Лимонова с одиозным крёстным отцом Быковым, с всемирно известным специалистом по организации coup d'etat Бобом Денаром… и генералом Трошевым. Действительно, чудовищный заговор, сплетённый, признаю, по моей инициативе».

Я съездил в Брянск, чтобы подбодрить набирающую высоту местную регионалку и её руководителя Коноплёва, а также девчонку, давшую букетом по физиономии певице Валерии. На девчонку наехали её же родители. Туда и обратно съездил. Кажется, даже не ночевали мы с Мишкой в Брянске. Нет, одну ночь все-таки переночевали, припоминаю.

Между тем мне нужно было съездить на Алтай. Я должен был появиться там в середине марта. Ведь с начала декабря, то есть уже четвёртый месяц, сидели там на хуторе Пирогова трое нацболов. Я не знал, что с ними. Помимо этого, я должен был успеть туда, пока стоял ещё снежный наст, не началось таяние. Иначе потом на хутор не проедешь. У моих ребят к тому же должны были кончиться припасы. И нужно было решать с избой. Когда я был в Усть-Коксе в последних числах ноября, я оставил записку охотоведу Чайке с просьбой назначить цену, которую он хочет за свою пасеку на Меновной. Его самого я не застал, потому передал записку дежурной. Ждал меня к 10–15 марта и Овсиенко. Я договорился поменять наш УАЗик на его грузовик с кузовом, грузовик был более удобным транспортным средством, чтобы колесить по Алтаю в снег и грязь.

Похоже, ФСБ тоже хотела выпихнуть меня туда. Приехав из Ростова, я получил очередную угрозу от кашемирового, переданную через Тишина. Свои угрозы он постоянно излагал по заведомо прослушиваемому телефону в Бункере. Оглядываясь назад, в март месяц, я понимаю, что эти угрозы имели целью сдвинуть меня из Москвы. Однако мне пришлось ещё съездить по срочному делу в Нижний Новгород. Там начиналась кампания по выборам в губернаторы. Накануне отъезда в Нижний, я узнал из Бункера, что ещё 11 марта арестован в поезде Новокузнецк—Кисловодск нацбол Лалетин и он содержится в Лефортово.

28 марта утром я вернулся из Нижнего Новгорода и в тот же день (билеты были куплены заранее) в сопровождении национал-большевиков Михаила и Артёма отправился в Новосибирск.

До отъезда мне принесли из Бункера письмо от Юшкова Олега Ивановича, руководителя нашей организации в городе Чайковский Пермской области. Письмо было отправлено из СИЗО в Татарстане. В письме Олег писал, что его арестовали 1 марта на территории Татарстана, подкинули «чек» с наркотиком, и вот он переведён теперь в казанскую тюрьму. Он клялся и божился, что чек подброшен. За что его арестовали, мне стало ясно лишь в июле, когда следователь предъявил мне три номера НБП-ИНФО и я обнаружил, что только три материала подписаны во всех трёх номерах тремя авторами. Два, я (автор вводных слов к НБП-ИНФО №1) и Аксёнов (автор статейки «Как распространять «Лимонку»»), находятся в Лефортово. Третьим автором был Юшков Олег Иванович — он автор материала в НБП-ИНФО о том, как национал-большевикам следует работать с рабочими. В момент, когда я пишу эти строки, начало августа, Юшков уже (скорость невероятная, особенно для провинции, где люди сидят в СИЗО годами) осуждён условно, отпущен, но по месту жительства не находится.

30 марта мы прибыли в Новосибирск. У вагона, несмотря на позднее время, 23:15, нас встречала делегация из не менее 20–25 ментов. «Операция «Вихрь-антитеррор»»,— сказали нам и повлекли в отдел железнодорожной милиции. Там нас тщательно обыскали.

Ничего у нас не нашли, конечно. Даже денег, находившихся при мне. Главный — майор ФСБ — спросил о целях приезда. На что я отвечал, что здесь мы проездом, направляемся в Барнаул, а затем в Горный Алтай, с целью покупки дома. Майор задал ещё несколько вопросов и вышел, его вызвали к телефону. В комнату, где я сидел, зашёл небольшого роста коротко остриженный крепыш лет сорока. Он сел на место, оставленное майором. Некоторое время мы молчали. «Так вы, значит, патриоты, за Россию, да, за русских?» — задумчиво спросил крепыш, вытянул ноги и скрестил руки на груди. «Да,— сказал я,— защищаем интересы русских и в странах СНГ». «Ах да,— сказал он,— это ваши ребята в Риге там…» Помолчали. «Наши!» — «А что же вы к себе чурку взяли…» — «Какого?» — «А этого»,— он указал на дверь. «Акопяна, что ли?.. Ну он не чурка, у него мать русская».— «Чурка… чурка… — сказал крепыш,— им доверять нельзя». Речь шла об Артёме.

Поскольку они у нас ничего не нашли, то нас выпустили. Точнее, поскольку они не имели директив нас задерживать, они нас выпустили. Перед тем как выпустить, всё же сфотографировали держащими в руках номера. У меня, по-моему, был номер 1520, если не ошибаюсь. Я спросил: «Для какой цели номера?» Ответа не последовало.

На поезд в Барнаул, отправляющийся через 15 минут, мы не успели. Поэтому мы сели в зале ожидания, и два мента в гражданском без стеснения уставились на нас. Мы стали попеременно звонить Казначееву, руководителю нашей Новосибирской организации НБП. Обыкновенно мы всегда останавливались у него на пути в Алтай. Телефон был занят. Казначеев — преподаватель университета и внук известного учёного (об этом мне поведал Давиденко, сам Дима Казначеев никогда не говорил мне этого) — находился, вероятнее всего, в Интернете. Мы дозвонились, Казначеев приехал и забрал нас. Переночевали у его тётки вблизи автовокзала и утром 31 марта уже мчались в автобусе в Барнаул.

А в это время в Москве происходили следующие события: 30 марта был произведён обыск на 2-й Фрунзенской, дом 7. Во время обыска были изъяты документы. Утром 1 апреля в автобусе скорой помощи умер от последствий удара тяжёлым предметом по голове Александр Бурыгин, один из старейших членов партии, 1952 года рождения. Случилось это в его родном городе Электросталь. Что-то произошло в ночь с 31 марта на 1 апреля.

Саша Бурыгин, напомню, был со мной в Азиатском походе в 1997 году, по маршруту Кокчетав—Алма-Ата—Ташкент—Самарканд—Денау—Душанбе—Курган-Тюбе—Пяндж. Он участвовал также в моей первой поездке на Алтай. Офицер-пограничник, майор в отставке, он был, кроме того, председателем электростальского отделения профсоюза «Щит» (профсоюз военнослужащих в отставке). Именно он в качестве председателя профсоюза арендовал помещение, которое официально числилось как юридический адрес Национал-большевистской партии. Все наши регистрационные партийные документы имеют этот адрес: Московская область, город Электросталь, улица Жулебина, дом 9.

Заметьте, что погиб он через сутки после обыска в штабе НБП (официально: место расположения газеты «Лимонка»). Моя версия случившегося такова: разумно предположить, что и в городе Электросталь, по месту юридического адреса НБП, должен был также быть произведён обыск. Был, очевидно, выписан ордер на обыск. Ключи от помещения должны были находиться у Бурыгина. Офицеры ФСБ привезли его, заставили открыть помещение. В ходе обыска и допроса, зная, что он офицер и пограничник, а значит, возможно, военный руководитель «ужасного заговора, проекта Вторая Россия», его пытались заставить заговорить. Но майорское упрямство мне довелось наблюдать в поезде Душанбе—Москва, когда он не согласился отдать камуфляжные брюки, надетые на нём. «У меня там кальсоны».— «Сними!» — настаивали узбекские пограничники. «Не сниму!..» Они собирались снять майора с поезда. А это значит — его нашли бы в арыке мёртвого. На пути в Таджикистан мы были задержаны девять раз. Бурыгин уже знал криминальные нравы узбекских сил правопорядка. И он всё же упрямился. Тем более он смело держал себя со «своими», с ФСБ, я так предполагаю. 30 марта подверглись обыску мы в Новосибирске, штаб НБП в Москве и 30 или 31 марта — состоялся обыск по нашему электростальскому адресу. Логично? Да ещё как!

В Барнауле к нам присоединился шофёр. В отличие от Николая, Алексей Голубович умел водить. И очень хорошо. Мы забрали свою машину с консервации. Пока доехали на ней в центр города из посёлка, где она хранилась, убедились, что за нами установлена широкомасштабная слежка, не только три автомобиля (возможно, больше, но мы зафиксировали три), но и индивидуальные агенты на улицах. Втроём мы остановились в гостинице «Советская», Артём предпочёл жить у Юры Абрамкина. Пять дней ушли у нас на ремонт и подгонку УАЗика. Только 5 апреля утром мы выехали в Алтай. На одном из перевалов — о сюрприз!— встретили Семёна Пирогова. Он сел в нашу машину.

Сбросив Пирогова в Банном — уже темнело — мы рванули на хутор. До маральника мы доехали тяжело, но без особых проблем, в маральник ездили из деревни, пусть не ежедневно, но ездили, потому снег там был преодолим. В полукилометре от маральника мы увязли в снегу. Хуже всего было то, что под снегом и тонкой коркой льда уже лежала отмерзшая жижа. Попытки продвинуться сколько-нибудь значительно вперёд, не увенчались успехом. Мы заночевали в машине.

На следующее утро Мишка отправился в Банное за трактором, Голубович остался в машине, а я и Артём пошли по снежной метели на заимку, проваливаясь до пояса в воду. Когда мы вошли через два столба без ворот на хутор, наши выходили из бани. С голыми ногами и в тулупах. Они осатанели от радости, увидев нас. УАЗик привёз трактор «Беларусь» через пару часов. К ночи, выпив водки, привезённой мною, и наевшись до отвала маральего мяса, мы разместились все в одной жарко натопленной избе. На завтра, 7 апреля, у нас были обширные планы.

Глава XXIII. Эпилог: арест

Они взяли нас в семь утра. Светало. Вначале залаяла собака. «Люди идут!— закричал Димка, спавший у окна.— Много. С оружием!»

Мы стали вскакивать. Ещё через несколько минут в дом вломились вооружённые бойцы. «Лежать, суки! Всем оставаться на местах!» Ну и так далее, строго по телевизионным передачам и фильмам. Полуголых, они выгнали нас на снег, опрокинули на колени и расположились полукругом. Меня — впереди. Кого-то били прикладами. Кто спал в трусах — был в трусах. Я был босиком, в майке и чёрных трикотажных брюках. Без очков.

Всего бойцов было не менее двух взводов. У некоторых на спине значились большие литеры «ФСБ». Командовал ими высокий худощавый тип в тёмных очках. Меня подняли из снега и повели в избу, позволили одеться. Среди хаоса перевёрнутых кроватей начался обыск.

Двое понятых, привезённых из маральника алтайцев, жадными глазами глядели на мой бинокль. Солдаты без нужды появлялись в избе. Следователь, майор Шафаров, писал протокол обыска. Извлечённые у меня доллары начали переписывать по номерам. Их оказалось 11.100. Извлечённые у меня деньги в рублях, около 15.000, впоследствии исчезли.

Так как изба эта маленькая, в сущности на две кровати, а ночью в ней ночевали восемь человек и кроватей занесли четыре, а затем туда вломились солдаты, то хаос там был страшный. «Обыск», это слово не подходит к действу, которое происходило. Извлекался какой-то предмет, и если в нём предполагалась ценность для следствия, его бросали на одну из кроватей, в общую кучу. Один из офицеров копался в книгах — небольшая полка была прибита под потолком. «Узнаёте Диму Кондратьева, Эдуард Вениаминович?— спросил долговязый командир.— Он вас расследовал по взрыву». Я узнал, без всякого удовольствия, надо сказать. Ещё один москвич, фамилию я видел под протоколом обыска, но запамятовал, Эдуард Вадимович,— рыхлый, склонный к полноте молодой человек — отпускал всяческие иронические замечания по моему поводу: «Вы у нас, Эдуард Вениаминович, лидер самой радикальной партии России. Самой-самой». Он сообщил мне, что внимательно прочёл мою книгу «Анатомия героя» и что сегодня — счастливейший день в его жизни, ибо он поймал меня, любимого автора.

Затем мне предложили показать, где лежит оружие. Самому. Я сказал, что у меня никакого оружия нет, даже холодного, а если что-то есть у Пирогова, то я за его оружие не в ответе. «Ну что ж, пойдёмте поищем вместе»,— сказал долговязый командир. Они взяли свою специальную собаку и в моём сопровождении стали обшаривать постройки.

Пацанам нашим, они стояли до сей поры на морозе, было разрешено одеться. В конце концов их всех посадили в старой бане. За исключением Акопяна.

Ни их собаки, ни металлоискатели ничего не смогли обнаружить. Эдуард Вадимович стал шутить реже. От двух участников налёта, я видел только их спины, мне пришлось услышать: «Опять неудача!» Действительно, это была неудача. Притащить всю эту орду из Москвы, из Барнаула, из Горно-Алтайска, создать сводную группу захвата, затратить столько денег и — ноль.

Меня посадили в баню к ребятам. Я сказал, что их всех в конце концов отпустят, а вот меня они постараются придержать, хотя оснований у них нет. Но цель-то — развалить организацию, и она может быть достигнута наилучшим образом, если посадить лидера.

Ребят стали вызывать на короткие допросы в избу. По дороге их старались ударить прикладами. Один, особенно кровожадный, высокий и худощавый (скорее всего, лейтенант) по имени Олег вывел Димку Бахура в тамбур и ударил сзади. «Эй,— сказал я,— не бей его, и особенно не бей по голове, у него полчерепа снесено». Действительно, Бахур перенёс операцию, в результате которой у него временно отсутствовала черепная кость над ухом. Лейтенант оскалился, но бить перестал.

Приказав нам взять вещи, нас повели через снега обратной дорогой. В снежной долине, там, где мы застряли пятого ночью, крутился бульдозер с Пироговым за рулём! Травник помахал нам рукой и что-то спросил у меня. Однако ответить ему у меня не было возможности. Нас выстроили на снегу. И мы стояли под дулами, ожидая дальнейших распоряжений.

Нас рассадили в несколько УАЗиков — руки за голову, голова в колени, дуло в лоб, и мы почти поплыли в Банное. Вода уже достигла на дороге в колеях метровой высоты. Застревали мы бесчисленное количество раз. В Банном господа офицеры выпили с участковым в бараке у въезда в деревню (бутылки водки на столе были видны через окно, у которого нас выстроили). Я позавидовал офицерам. А своим я сказал: «Национал-большевистская партия по настоящему родилась сегодня, ребята. Запомните этот день — 7 апреля 2001 года».— «Не разговаривать!» — подошёл угрожающе долговязый.

К ночи нас привезли в изолятор временного содержания в Усть-Коксе. Я взял из сумки две пачки сигарет, и меня повели в камеру. Там сидели два косоглазеньких полурусских пацана: Лёха и Сашка. Я выдал им пачку сигарет. На возвышении находились двухъярусные деревянные нары, постланные на железный остов, дубок в углу, металлическая лавка. В противоположном углу — ведро, покрытое тряпкой. Сашка был конокрад. Лёха рисовал, Сашка спал, а я продиктовал Лёхе текст песни «Окурочек». (Про окурочек в красной помаде. Если Алешковский был бы рядом, он бы возрадовался.) Затем я лёг к стене, укрылся своим бывалым тулупчиком и уснул. Лёха рисовал, прохаживался, затем уснул рядом.

Утром выяснилось через уборщика — бывалый зек Бахур наладил связь,— что наших всю ночь допрашивали, угрожали, били, приставляли пистолет к виску, вкладывали в карманы патроны, требовали дать показания на меня. Сознаться, что мы планировали захват казахской территории вооружённым путём. Через некоторое время меня вызвали с вещами. Я простился с сокамерниками. Их должны были везти в тюрьму с арабским названием ближе к Монголии. Я знал, что меня повезут на Запад.

Всех нас восьмерых построили во дворе. Шестерых отпустили, я отдал им все русские деньги, оставшиеся в наличии. Двоих, меня и Сергея Аксёнова, повезли через Алтай в УАЗике под дулами трёх конвоиров, постоянно сменяющихся. Впереди шли военные автомобили, в одном из них ехали господа офицеры. Я и Сергей — в наручниках. Мы так долго и безалаберно колесили в диких горах, что я засомневался: «А не везут ли они нас в Казахстан? Или сейчас остановят УАЗик и шлёпнут у края обрыва». В безумии спецслужб я уже не сомневался.

Нет. Они привезли нас на базу ФСБ в Горно-Алтайске. В ИВС сдавать не стали, за недостатком времени накормили холодными пельменями в бумажной тарелке. Дали печенье и чай. Следователь майор Шафаров впервые допросил меня и Сергея Аксёнова. В конце протокола я приписал, что фактическое задержание произошло на 1,5 суток раньше, в 7 часов утра 7 апреля.

К ночи нас загрузили в два автомобиля. В одном — рядом с шофёром — сел подполковник Кузнецов (голос и манера выражаться, как у Сергея Жарикова, некогда лидера группы «ДК»), на заднем сиденье между капитаном Кондратьевым и барнаульским ментом посадили меня. В другой машине на переднее сиденье уселся Эдуард Вадимович, не в себе от выпитого, Сергей Аксёнов находился сзади между майором Шафаровым и кем-то ещё. Двинулись. Когда выяснилось, что в нашей машине плохо работает магнитофон, Кузнецов ругаясь, остановил машины, и мы поменялись. По дороге Эдуард Вадимович выходил блевать, точнее, друзья выводили его. Кузнецов хотел, чтобы я послушал их хиты. «Глеб Жеглов и Володя Шарапов» и «Чека». Жирофары крутились, машины на дороге прижимались к обочине. «Ну как?» — спросил Кузнецов. «Жанр гэбэшной попсы,— сказал я.— Ваши soldaten, те гоняют откровенный блатняк, Круга слушают, искажённого до неузнаваемости».— «Ну, попса не попса, что есть… — сказал Кузнецов.— Видите, как мы вас везём?! По высшему классу, как государственных преступников. Когда вы ещё так вот. Дадим вам лет десять или пятнадцать, если выйдете, то никого уже не будет, ни партии, ни девушек. Ведь мы даже знаем, с кем ты спишь».— «Не сомневаюсь»,— сказал я. «Мы многое, многое о тебе знаем,— продолжал Кузнецов,— и о твоих ребятишках. Скажем прямо, у чеченцев народ покрепче — кого ты только набрал. Этот из Новосибирска… Просто лох, мужик дурной…» — «Печник,— сказал я.— И печниками не брезгуем. Для всех работа найдётся. А с чеченами мы не соревнуемся. Нам до них далеко…» — «Да, давно я ждал этого разговора. Я ведь давно тебя знаю, Вениаминович. Я ещё когда у вас обыск по поводу Михалкова был, там присутствовал».— «Присутствовали при провокации и сами её, вероятнее всего, организовали…»

Кузнецов ничего не сказал. «Приеду, спать буду. Полгода мотаюсь по всей стране из-за вас. Это я ребят твоих не пустил в Ригу. Снял их с поезда в Питере. Тоже задачка была: помешать. А как помешать — у них билеты есть».— «И тогда вы подкинули одному из них наркоту».— «Да не подкидывали… У него была».— «Ну да, конечно…» — «Я всех твоих людей знаю. И Леночку Боровскую…» — «А в Ригу мы всё-таки прорвались… Хотя вы и сдали наших людей латвийским спецслужбам. Дружите семьями, да, с друганами из Латвии? А то, что там 600.000 русских даже избирательных прав не имеют, знаете?» — «Политинформация мне, Вениаминыч, не нужна, я сам кого хочешь прополитинформирую. Скажи-ка лучше, за что ты нас так не любишь?» — «Вы сдали наших ребят латвийцам. А ребята ехали на акцию в защиту старых чекистов. Вы даже солидарности со своим племенем не испытываете!» — «Мы…» Он пустился рассказывать про то, как опустил КГБ Ельцин, а вот наконец пришёл человек, который возвращает им их права, их прежнюю силу карающего меча государства.

«Понятно,— сказал я.— Только ради чего караете? Раньше ради диктатуры пролетариата, ради народа, а сейчас ради олигархов, что ли? Не воображайте себя наследниками Дзержинского. Он был революционер, полжизни в тюрьмах просидел. Я его дневник читал, как там ночами вешать выводили. А вы — реакционеры, вы — охранка. Вы — противоположные Дзержинскому типы. Вам памятник Дзержинскому ни в коем случае отдавать нельзя».

Так мы ехали, беседуя. В Барнауле было очень холодно. Выяснилось, что вылет нашего рейса в Москву задерживается на три часа. Кузнецов озлился. Через некоторое время в машину принесли водку и закуску. «Вениаминыч, будешь?— спросил Кузнецов.— Выпей, когда ещё в следующий раз придётся. Жрать будешь нормально, в Лефортово хорошо кормят, сам бы ел, а вот с этим… этого не будет». Я дал себя убедить. Выпил. С удовольствием. Появилась вторая бутылка. Я сказал: «А Серёге нельзя налить?» — «Не,— сказал Кузнецов,— он высокомерный, твой парень, потому не получит».— «Что значит, высокомерный?» — «Ну держится так. Дерзко».

Затем меня и подполковника оставили вдвоём. Он стал вынимать пистолет и щёлкать своим пистолетом. Потом сказал, что жаль, что мы не на одной стороне. Я сказал, что жаль, что они охотятся за патриотами своей Родины. Он сказал, что мы могли бы, вот если бы я согласился… Я сказал, что предлагал генералу Пронину работать с нами. Выяснилось, что речь идёт не об этом.

«Что, вербуешь меня, Михаил Анатольевич?» — «Вербую»,— сказал он. «Вот мой ответ тебе, смотри». Я постучал ребром ладони левой руки по локтевому сгибу правой, сжав её в кулак. «Ах ты…» — сказал он. «Можешь меня тут застрелить на хер, Михаил Анатольевич,— сказал я равнодушно.— Ты же мне предлагал на мою же организацию стучать, ребят сдавать, как же ты хочешь, чтоб я реагировал?»

Я выпил всё, что мог, с ними, у них. Я не боялся, что начну болтать себе в ущерб. Я всегда славился умением и способностью выпить. И в самолёте я допил джин энд тоник Эдуарда Вадимовича, съел его, и ещё чей-то, и свой обед. У них были слабые желудки, у меня — нет.

Сергей Аксёнов под строгим контролем капитана Кондратьева сидел через проход. Мы занимали задние места в гражданском самолёте. Офицеры были все вооружены.

В Москве у трапа самолёта меня ожидала «Газель». В «Газели» меня посадили в «стакан» без воздуха, и мы поехали через уже зелёную Москву.

В Лефортово (никто не сказал, но я догадался) меня посадили в глухую комнату с парой стульев и столом. Двое военных в гэбэшной форме взглянули на меня и ушли. Принесли синий костюм, такой я видел когда-то по телевизору на Радуеве. Переписали мои вещи. Оставили трусы и ботинки. Пришла женщина-врач. Самым унизительным было заворачивать по приказу женщины крайнюю плоть.

Через полчаса я нёс матрас, шагая между двумя охранниками. Мы попали в некий коридор, потом в центр, откуда лучами исходили четыре коридора (как потом оказалось, это здание Екатерина построила в виде буквы «К»). Для меня открыли железную дверь, и я вступил в тюремную камеру, дверь закрыли. В камере были три металлические кровати, окрашенные синей краской. Я положил на одну из них матрас и сел. Сцена из классического романа.

Графика

Флаг НБП

автор: Дмитрий Кедрин

НЕ ССЫ!

автор: Эдуард Кулёмин

ВСТАВАЙ, ПРОКЛЯТЬЕМ ЗАКЛЕЙМЁННЫЙ!

автор: Александр Лебедев-Фронтов

^ наверх