Зелёное удостоверение епископа,
сложенное вдвое

Публикуется с сохранением авторской орфографии и пунктуации.

О сборнике

Судя по всему, этот десятый сборник стихотворений, если отсчитывать со времени выхода из лагеря, будет последним.

А то скоро, кроме меня, никто не будет их понимать, моих стихотворений.

Чего-нибудь особенного сказать не могу. Честно видел мир вниз головой. Такой он и есть.

Зелёное удостоверение епископа я заслужил.

Обратите внимание, что дух мой плавает свободно, где хочет, в космосе, в Париже, в Монголии, в местах и временах. Где придётся. Поскольку я живу во всех измерениях. Ну что делать…

Э. Л.

В Соединённых Штатах

У Соединённых Штатов железные зубы
Оттуда доносятся крики и хрипы приговорённых к смерти

У Соединённых Штатов тёмные тюрьмы
Там повсюду стоят электрические стулья
А с них на ремнях свисают поджаренные током…
Это в Соединённых Штатах делают смертельные инъекции
местные длинноносые доктора

Это в Соединённых Штатах, брат!
В Соединённых Штатах!

Там переваливаясь по-хозяйски
На тебя идут угрожающие брюхатые полицейские
То что часть из них — чёрные, дела не меняет,
У них такие же железные зубы.
И железные загривки, брат,
То что они чёрные, это ещё хуже,
Ещё бесчеловечней!
Ещё более похоже на Ад!

В Соединённых Штатах, брат.
В Соединённых Штатах…

* * *

От судьбы ты не спасёшься.
Даже если ты проснёшься,
Отряхая сон дурной,
Ты на финишной прямой

Мать твоя рычит из гроба,
Скоро встретитесь вы оба,
Во вселенной злой.
Эй, пушинка, стой!

Подожди-ка, лучик света!
Ну не мать моя ли это?
Плавает в пыли.
В виде злой сопли…

* * *

Рвы, канавы, злые травы
Ветер, ветер ледяной
Героически корявы
Офицеры и конвой

Жизнь со смертью — два злодея
Неразлучны и хмельны
Захлестнула гоноррея
Гениталии страны

* * *

Стояли древние армяне,
Как розоватый камень гор,
Явившись всех племён заране
И оставаясь до сих пор
Такие старые армяне,
Античные, их разговор
О хеттах нам напоминает,
Когда на утренней заре
Царь хеттов всех их собирает

На Арарате, их горе…

* * *

Жили индейцы и горя не знали…
Весёлые тыквы в полях возлежали…

Но к ним вдруг приплыл отвратительный сброд
Сектант длинношеий, монах-идиот

(А вам бы бы ружья, или пулемёт
И их отразил бы индейский народ)

Но к вам подселился уродливый сброд
Похабные люди, преступный народ

И вы благородные, с кровью оленей
Под этою массою пали давлений

Разброс технологий. Ружья с хрупким луком
А то бы вы дали бы всем этим сукам…

* * *

Все улыбчивые девки
Станут облаками
Возлежать на горных склонах
Шевеля боками

Все мужчины длиннополы
Станут как больные
Не ходите дети в школы
Искривляя выи…

А ходите на плацдармы
С длинными руками
И тащите за собою
Пулемёты сами…

Заправляйте туда ленту
Взрослыми руками
И стреляйте как студенты,
Что с большевиками…

Свои судьбы повязали
И берите с маху
Телеграфы и вокзалы,
Разорвав рубаху…
Своих мёртвых хороните,

Слушай ты, короче
Не теряй, не оброните
Ни часа, ни ночи

* * *

В известном смысле все сошли с ума…
Уснул Джонн Донн, а с ним уснули стулья.
На стёкла вдруг легла египетская тьма
У смерти высока её фуражки тулья…

Уж девятнадцать лет как Бродский опочил
Не знает ничего, что на земле случилось
В Венеции своей наверное он сгнил,
Пока тут на земле сражалось и возилось…

Каддафи улетел, и Сирия бледна
Сражаясь сквозь песок свои кровавит камни
Открыты чёрных дыр слепые имена…
Ну ладно, а теперь проследовать куда мне?

В известном смысле все сошли с ума,
В Америке как чёрт верховодит Обама
Придёт после него к нам пожилая Дама
Чтоб погубить евро и сделать эксгума…

* * *

Простой моряк, веслом колышущий
Здоровьем крепким ярко пышущий,
Держащий заповедный румб
Нет, не чахоточный Колумб,

Нет, не Порфирий-Олеарий
Не Меренри, не Магеллан
А просто вдохновенный парий…
И корабельный хулиган

* * *

Мы помним удлинённое лицо,
И платье голубого цвета
Ты казнена была в конце-концов
Мари-Антуанетта…

* * *

Похож на ёлку Млечный Путь
В Рождественскую дату…

Спешу себя в тебя воткнуть
Под юбки все твои куда-то

В мерцании обильных звёзд
Как злые лампочки в горохе
Вернулась память древних слёз
О боге персов, о Мардоке…

В железной юбке и с мечом
На черепах сидят тиары
Двуглавый, страшный, нагишом
Мы — то ли гунны, то ль татары…

* * *

Из ботанических садов
Из грандиозных рощ
Воспрянет бледен и багров
Палеоцентный хвощ

Дыханье мёртвое земли
Поглотит корабли
И от блистательных кают
Все ручки отпадут…

* * *

Ох и холодно в Клину!
Чайковский у камина
Хрупкий молодой мужчина,
Приобщается к вину!

* * *

Воспеть мошенников, воров, авантюристов,
Кто девушек хватает и везёт.
В те города, где графы Монте-Кристо
Где биржи, галереи, бутерброд…

С икрой. И замечательные вина
Вот он идёт, он — проклятый семьёй
Роскошный мускулистый сволочина
Любимый твой, вот кто любимый твой..!

* * *

Шерстяное одеяло
Ты меня собой кусало
Шерсть верблюда из Туркмении
И ты пахло кизяками
И фруктовыми дровами,
Укрепляя нас во мнении

Что пустыни Туркестана,
Где песок в углу кармана,
Каждый раз отыщется.
Что недаром свищется
Молодая непогода
В гуще странного народа.
Где волкам там рыщется

* * *

Распутин был мужик с кольцом
В мохнатом и помятом ухе
Жил в Петербурге хитрецом,
То в духе был, а то не в духе…

Свой врачевательский талант…
Григорий был мужик противный,
Гапону и Махно был брат
Их родственник был инстинктивный…

И шёлковой рубахи в зной
Распахнут ворот был китайский
Сапог, как водится, смазной,
Нечёсанною головой
Предвосхищая гнев хозяйский…

* * *

Какой из глины зиггурат!
А вдалеке блестит Евфрат.
Там тигр степей на кабана
Слюну роняет дотемна

Там с тёмною гадюкой схож
Шумер ползёт, сжимая нож
И ассириец из пещер
грядёт. Шумерский офицер…

На зиггурат садится Бог
Жужжа как майский жук рогач
Как бы осою на пирог
Туда, где скал и речек срачь
Цветёт цветок мохнатый хвощь…
А с неба разразился дождь…

* * *

Арестовали генерала.
Арестовали как попало.
Большой и толстый генерал
Сидит в очках, в тюрьму попал…

Сидит сычом он за решёткой
С двумя серьгами и бородкой
С большой и сытой головой
Ужо попался. Вон какой!

Дрыманов. Да. Нет, Добронравов?
Он раньше заключённых бил
Сейчас сидит, лишённый правов
Как ангел, но лишённый сил…

Я таких видел на промзоне
Они брели как матерьял
В то время как на нашем троне
Уже не Сталин восседал

* * *

Я уйду от вас жить в за другие миры,
Чтобы вы рядом бы не воняли
Лучше жить мне в окрестностях чёрной дыры
Чтобы ноздри от вас не страдали…

За созвездьями ночь, словно шило в мешке
И уколы от звёзд постоянны
Отдохну от вас там, в световом далеке
Где планеты свистят окаянны…

Не любили меня, и понять не могли
Эти жалкие русские трупы
Вот лечу мимо вас в межпланетной пыли
Выбегайте, набросив тулупы…

* * *

Лето кончается. Скорбные жёны
Вышли в кистях с бахромой на балконы,
Рюмка ликёра в дрожащей руке
Космос им ножку ласкает в чулке

Выпячен зад. Сиськи туго набухли.
Скорбные вдовы, чтоб вы не протухли
Мигом зовите к себе молодцов
С шпорами, саблями, с шёлком усов…

* * *

Когда ослабеют морозы,
И кончится силы запас,
Во всякие разные позы
Любимая впутает Вас

Пройдут чередой небылицы
Про рыцарей и королей
И как молодой насладится
Склонялся над нею еврей

Как тискали, мяли, толкали
Как долго куда-то везли
Как женщиною обладали
Полковники и короли…

8 марта

Продавали цветы
Обувь драили щётки
В этот день веселились
Советские тётки

В крупных кепках грузины
Продавали мимозу
Отправлялись на юг
Неспеша паровозы…

И рабочие вместе с крестьянами
Смели быть молодыми и пьяными…

* * *

Сейчас кто-то счастлив в Париже
Весёлая пара живёт
Проснулись, придвинулись ближе,
И парень девчонку сосёт

Из тьмы голубых Югославий
Где персик и слива цветут
Прислали им для заздравий
Бутылок и мёда уют.

Камин согревает ребят…
Нехитрое счастье полощет
В окне старых зданий парад
И ветром взметённые рощи

* * *

На дорогах люди
С железом и бронзой.
Ищут меня, ищут
В полях кукурузных

Между ними девка.
С жёлтыми глазами.
Хвост и брови кошки,
С острыми когтями…

Потому и кошка
Что она кошмарит,
Разорвёт мне глотку.
И хвостом ударит…

* * *

Упившийся славой по горло
Матрос, президент, фронтовик.
Мальчишек в бандитов распёрло
У девок на каждой парик…

Прошли благодатные годы,
С ружьём, без ружья, вновь с ружьём.
Сменились в России народы,
А мы всё отрядом живём.

Прошли необъятные степи
В коляске проехал Махно
Хватило великолепий,
И стало как прежде темно.

* * *

«Дальше ты живи один»,
— так она ему сказала
И по мосту (глыбы льдин)
На тот свет перебежала

Вот и стал он жить один
(Сколько ему было, деду?
Нет, не семьдесят один.
А все сто ему к обеду)

Он ходил в своём пальто
Весь негнущийся как палка
Невидимый на фото
Многим было его жалко

Что, седая голова?
Он ходил к ней на могилу
И охранников слова
Были по фиг некрофилу

Да, он с нею говорил…
Но язык был непонятен
Он на снег ей приносил
Две гвоздики красных пятен…

* * *

Я хожу по лезвию бритвы
Всё более и более острому, бритвы.
Я повторяю таинственные молитвы
Которые употребляли буряты и бритты

Я худ, как осы бывают сбиты
Я как индус, когда они не рахиты
А на деревьях висят разбитые корыты…
(Имеется в виду, что дырявы они и побиты)

* * *

Похороните меня в самой забытой из могил.
Чтобы там ветер пронзительно выл,
И подходили к могиле волки
Топорща седые старые холки

Чтобы окраинных изб окошки
Были видны бы глазами кошки
А уж глазами призрака и подавно
Похороните меня по-древнему стародавно…

В рыбном ресторане

Осьминог с отварным картофелем
Напоминает старуху профилем
Волосы серые, белое мясо
Паука ли покров, ананаса?

Осьминог! Осьминог! Осьминог!
Ты прополз под водой сто дорог
Ты проплыл вдоль загадочной Азии
Так что бельма твои повылазили

Говорят, что пускаешь чернила
Если вдруг испугала тортилла
Коль встаёт среди вод как доска
Тень акульего плавника

Здравствуй доктор, ночной счетовод
Что со стами руками живёт!

Осьминог с отварным картофелем.
Старым Фаустом, злым Мефистофелем
Возлежит на тарелке морской
Я сижу с приподнятой рукой
И смеюсь, осьминога отщипывая
И картофелем сладостно всхлипывая…

Гусев

Всё Дом Художников, и Гусев
Который книгу мне издал
Я помню, Лизу приглашал,
Она ходила точно струсив.
А он нам скотчи всё таскал…

Так Гусев… Было это в прошлом.
Куда он делся вдруг, исчез?
Москва у нас не чёрный лес
Куда пропал, такой хороший
В какую армию залез?

Художник бодрый молодой
Сторонник прогрессивных взглядов
О, джентльмен страны родной
Которой вряд ли это надо…

На демонстрации друг с дружкой
На демонстрациях ходил
С приёмным сыном свежей стружкой
Повязка, серп и молот был…

Затем прошли куда-то годы…
Я спрашивал — мне донеслось
Растит он сына для народа
И сына вроде удалось…

Затем трагедия: сын выпал
Под утро выпал из окна
Не пил, ни водки, ни вина
И всё. Судьбы ужасный выпад…

Я не осмыслить здесь пытаюсь
Я здесь в смятении души
Зачем трагедия такая
Ведь сколько ты не тормоши,
Всё ж нам останется в остатке
Могучий юный ангел-труп
А Гусев оказался шаткий
Создатель оказался груб…

Жениться заново, добиться
Рожденья сына своего.
И в сына этого вцепиться
Как будто он большая птица
И не отдать уже его…

Но это так бы сделал я бы…
А он лежит а он молчит…
Вокруг сидят безмолвно бабы.
Валерку помнит и дрожит…
Всё. Дом Художников закрыт…

* * *

А старый солдат свои рёбра смотрел
И песню такую сквозь зубы он пел
«Нам, старым солдатам, пекинская пыль
По вкусу и цвету знакома
А через границу мы шли в полный штиль,
И лишь полыхала солома»

А старый солдат, облучённый не раз
Нашарил рукой свой невидящий глаз
Студёные воды, байкальский баркас
Очнулся. Палата. Мы дома…

Ты в клинике подлой, засранец, лежишь
А ведь ожидает Валгалла
Там место есть тёплое, что ты дрожишь,
Валькирия даст одеяло

* * *

Валяться нам мокрым и хмурым днём
Вполне вперемешку с нечистым бельём
Мгновенно бы Господи, умирать
А не бы ворочаться, чтоб не страдать…

Патроны! Патроны! А что от них толку
Когда нет руки и устроил прополку
Стоящий вдоль нас, как комбайн БТР
Ну вот тебе, парень, и музыка сфер!

* * *

Я не знаю, мне нет духа,
Вертикального пространства
Чтобы в небеса забраться
Где и солнечно и сухо

Где летают авионы,
Где Господь проходит бодро,
Облаками его бёдра
Камуфляжно заслонёны…

* * *

К пальмам! Хотя бы в последние месяцы!
Здесь с отвращения можно повеситься!
Мне перед тем как в последний voyage,
Нужны вы пальмы и ласковый пляж

Еду я в «Форде» в ужасный Центр
По улицам серым от ноября
Нет, не таким вы хотите меня
В эти последние несколько cent
Сотен, ну дней моих с вами

Всё же хотите чтоб я мою ногу
Бы опускал бы в Карибов берлогу

* * *

А Джона Сильвера пиджак
И деревянная нога
Он на подростков давит так,
бегут, как тараканов стая
По всей России разъезжая!

У Джона Сильвера серьга
И попугай; в могучем ухе
Топчи английские луга
В них делай дырки как в гросс-бухе

Тампоня выстраданный путь
А мог болтаться он на рее!
А мог служить бы как-нибудь
Он коком в Яффе иль Пирее

Однако бродит ветчиной
Известный в дюнах Сильвер-окорок
Косичкой грязной и седой
Испанский флот пугая около

Английские, как дикий зверь
Пираты пьют на цепь посажены
Про их жестокости, поверь,
Не зря баллады эти слажены…

* * *

— Ты не боишься слова «рак»?
Ну как же так!
Ну как же так!

Хотя б из языка эзопова
Не выбрал слово дядестёпово
С длинножирафьей головой
А выбрал вон трёхчлен какой!

— Да я его не выбирал
Его Создатель мне послал
Как кошке нудной, обосравшейся
Иль слишком высоко забравшейся…

* * *

Я готовился к приходу,
Мылся, одевался, спал
А потом сидел и ждал,
Появления народу

Весь одетый, как парадный
Маслом писанный портрет
Исхудавший, безобразный
Старый молодой поэт

Свитер был из трикотажа,
Был пиджак — воронья масть
Губы, подраная саржа,
Зубы чтоб на зубы класть

Смерть смотрела через очи
Приходите поглядеть
Буду я на краю ночи
Сильным призраком корпеть

* * *

Появляется надежда
Между стулом и столом
Что всё станет так как прежде
Под тринадцатым числом

Нас судьба благословила,
И я стану молодым,
Чтоб дождями охватило
Наш корабль «Пилигрим»

Чтоб вернулся вкус мне мяса
Много мяса и вина
Ты — девица экстра-класса
Пусть и мужняя жена

Мы поедем в город Гори,
Мы к плантациям свернём
Апельсинов мы на море
Целый чемодан нарвём

Мы нарежем роз и бублик
Будет пахнуть квасом нам
Экзотических республик
Посетим штук сто, мадам…

* * *

Илиада… Одиссея
Так и надо
Пусть лысея
Выжав сок из винограда
Тихо шепчешь, как умея
«Илиада… Одиссея…»

Молодой компьютер-бог
Ест засаленный пирог.
Тихо шепчешь, свирепея
«Илиада… Одиссея…»

В славном городе Приама
В Трое укрывалась дама
И чтобы её там взять
Греков стоило собрать?

* * *

Уггдразиль ведь был не ясень
Уггдразиль ведь был сосна
И сиянье и вращенье
Золотого валуна

Ты всё помнил, тигр высокий
Понимал, обозревал
И в предсказанные сроки
Человечеству давал

Хитрый Локи — враг удачи
Там зажмурившись стонал
И закрыв глаза собачьи,
Человеку подвывал

И висел на древе Один
Одноглазый и хромой
Радикал, военачальник
И полковник их седой

* * *

Зимы — малоснежные
Девки — мускулистые
Как сержант полиции,
А совсем не нежные

Мясо — многожильное
Мысли о восстании
А не о свидании,
— Персонажи сильные

Я поеду в Азию
Где в Китае с пандами
Обезьяны бандами
Склонны к безобразию

У холодильника

Мне не нужен лук-порей
Золотистый винигрей
Неприятна мне порея
Тёмно-мрачная аллея
Ну-ка выброшу в ведро
Мне не нужное добро

А вот это что, картошка?
Не проходит даже ложка
В мой больной усталый рот
Что ж картошка здесь живёт?

В холодильнике маркиза?
Куплена была с каприза,
«Мол, куплю, сварю, и с салом…»
Позабыл о самом малом

Поражённый рваный рот.
Он картошки не возьмёт…

Сохраню, пожалуй, сало
Популярным сало стало
Пусть лежит большое белое
А весной омлет я сделаю.
Доживу ли до весны?
Постараюсь, пацаны!

Страх перед холодом

По чёрным волнам океана.
Лишь звёзды, их полный набор
Вдруг высыпят разом, и рьяно
На судно уставясь в упор

Несётся корабль китобойный,
за ним, альбиносом китом
Гигантской перчаткой бейсбольной
Плывущим на полюс котом

За ним Франкенштейн желтоглазый
Собак своих колет багром
И парус висит долговязый
Тогда и всегда, и потом

Скрестились: научная драма,
Ночных человечеств угар
А лёд окружает упрямо
Замученный земной шар

Кто Норду поёт эту вьюгу?
Скрестясь, ледяная вода
«Титанику» — лучшему другу
Себя предлагает в подругу
«Титаник» ответствует «Да!»

И светские львицы над шлюпкой
Чахоткою заражены
И месяц, как будто он губка,
Становится пышкой луны…

Однако идите сразу!

Ситенко и Долгополов
В больших картузах и шляпах
— Однако идите сразу!
Он вас догонит! Он вас догонит!

На Благовещенском рынке
Погибли два юных боя
Им же все говорили
— Однако идите сразу!

Там где стоят речки Уды
Гнилые и чёрные воды
Рядом с горою мяса
Их застрелили ребята
Другой прогрессивной банды
Им же все говорили:
— Однако идите сразу!

Позже в цветах и лентах
Поплыли они в семетерий
— Однако идите сразу!

Да, с ними ещё были двое
Фамилий не сохранилось
И даже имён не помним…

Восстание жёлтых жилетов

От Парижа и до Тура
Подросла мускулатура
У народного Français
И он вышел на шоссе

Вопреки лакриможену
Полицейскому-нацмену
(Ну, арабу на лице…)

Мрак холодный в ноябре
Маршалы Наполеона
Нацепив свои короны
Наблюдают за marais

Слёз французского народа
Blanc petit и Blanc большой
Рты открыли и орут
О Макрон, о проститут!
(визг гранаты шумовой…)

Интересно, жив Бастье?
Был простой учитель школьный
И Селина книголюб

Помню, он крутил застольный
Свой табак, вонюч и груб
Помню, разнимал он нас
И Наташу в гимнастёрке
Это было не в Нью Йорке
А в Paris его как раз

Движут жёлтые жилеты
Тела бледные котлеты
Разъярённые как сталь
Бей витрины! Их не жаль!

От Парижа и до Тура
Подросла мускулатура
У народного Français
И он вышел на шоссе
Вышел грозен и горяч
Надаёт он им задач…

* * *

Я помню обеды обильные,
И вино, и вино, и вино
У proprio мадмазель Neau
В восьмидесятые пыльные

Сестра её мадам Упп
Дама во всех отношениях
Был муж её мсье Упп старателен и не скуп
В деловых состояли сношениях

В еврейском квартале на рю дез Экуфф
Я квартиру снимал мадам Упп.
Молодой был и очень счастливый
Поедал европейские сливы

Пил вино, пил вино, пил вино
У proprio мадмазель Neau
Весьма тогда щедрой старушки
И книги писал, как игрушки…

* * *

Юноши, укутывавшие ноги в газеты
Наши салтовские девочки, давалки
Наши салтовские атлеты
Бросавшие запросто двадцать две палки

Мы ходили в Стахановский, и в Бангкок
Оттого и ноги в газеты в стужу
Тут я вам правду и обнаружу
Чтоб не отморозить в стужу ног

Колька-Кадик погиб, упав с лесов
Церкви тогда реставрировал Колька
Кадику было за сорок годков
А я тогда взял и приехал только.

Жизнь — короткая дорога, иди и пой
Или иди и молчи в свою тряпку
Вот её и прожили мы с тобой
Ну-ка надень свою, парень, шапку…

* * *

Проходят первые пять утра
Потом и шесть утра
Которым давно пора
Зайти на хвосте пяти
Войти…

Как холодна ты ночь была
Как была холодна ты ночь!
И плохо она себя вела
Липы бить и толочь

Сталкивать ветви лип
Создавать невозможный скрип.
— Вот чем занималась она
И была как лёд холодна
А я спал, как больной полип

* * *

Лежат в деревянных камзолах братки
Высшей и средней руки
Пуля в горячей груди молодой
Им не приехать домой

На мощных машинах сжигающих даль,
В объятия Роз и Валь…

* * *

Фюрер полыхает во дворе
Ева Браун тоже полыхает
Как останки корчатся в жаре
Фрау Геббельс молча наблюдает

Кажется не выбраться им всем
Хватит ли на них на всех бензина?
А солдатик русский между тем
Молча открывает в бочках вина

Ты уж нас, Германия, прости!
В гости мы к тебе не набивались
Всю пришлось Европу нам пройти,
Прежде чем в Берлине оказались…

Древний наш нерадостный народ
Воевать умеет как варяги
И воюем мы четвёртый год
От крови краснее наши стяги…

Вот вломились в огненный Берлин
А уже скончался фюрер дерзкий
Был на всю Германию один
От него остался дух лишь мерзкий

* * *

Художника звали Недбайло
Кому-то чего-то не дбал
Он был молодым сюрреалом
Дали он тогда подражал

Писал я про ели и розы
С утра мой московский сонет
А жил я тогда на Садовом
С татарской семьёю сосед

Большой элегантный Кричевский
Судья и Есенина друг
Советовал мне отрешиться
И был я у Анны супруг

Была там безумная Анна
Тогда-то она и рехнулась
И не было дёрнуть стоп-крана
Болезнь бы её чтобы споткнулась…

Её безвозмездно лечили
И доктор Леви, и другие
Здоровья не получили
Зря только горбатили выи

Потом я влюбился в Лену
Жену молодую еврея
Потом мы уехали в Вену
Свершалась моя эпопея

* * *

Вообще-то я большой и строгий
Но вы меня поймите, Боги!
Мне в это время нелегко
Пить лишь бульон и молоко…

Меня болезнь скрутила больно
Я ей кричу «С меня довольно!»
Она кромсает рта палату
Как прежде древнему Сократу
Алкивиад же далеко!

Юрский период

Ёлочные базары
Красочные шары…
Там где пески Сахары
Монстры живут Юры

Яйцекладущие твари
Запах из пастей густ.
Там перекрыв вонь гари
Вонью несёт из уст

Бодрые крысы словно,
Только под много тонн.
Шеи, хвосты плывут ровно
Словно бы «вальс Бостон»

Эти монстры танцуют
Лязгают их клыки
Юрский период. Дуют
Тёплые ветерки…

Там, среди этих чудовищ
С мордами кариатид
Предок мой — жёлтый овощ
Силы сидит, копит…

* * *

Сижу у окошка.
Как старая кошка,
Ну как похудевший бульдог
Гляжу в неба хляби.
В обла́ки и ряби
Ну где у них прячется Бог?
В немыслимой выси
Под звук Аси-Диси
Под рэпа ли говорок?

* * *

Ну что же, ну что же, наступает конец,
Сквозь капитализма зловонную гарь
Берём, товарищи, Зимний дворец,
Берём Бастилию, словно встарь!

Ну что ж, ну что ж, нас достал монарх
Живём мы при нём без песен.
Зиновий, иль как его, Аристарх?
Придётся его повесить!

Пускай титулуется «президент».
Но мы-то его распознали.
Он — самый простой и вонючий мент
Которые нас угнетали…

Греми тамбур! И тамбур-мажор
Подпрыгивай на брусчатке
Наш президент — многолетний вор.
Подложим ему взрывчатки!

* * *

Время прозвенело девкой-загогулиной
Бусами, бикини, сиськами дразня
Юрием Нагибиным, Беллой Ахмадулиной
Улеглись послушно вы в гробы, друзья!

Время выделяет каждому красавиц
Вот отсюда и досель, а далее нельзя
Напился, наелся, mori и memento
Злоупотребление временем скользя.

Нет. Оно не главное. Главное — другое
Мы щемяще временны. Далее нельзя
Что за безобразие, это что такое?
Кто тебя послушает, временем скользя…

* * *

Зима угрюма и печальна
Зима без мяса и вина.
И без «форели» Кузмина
Не театральна, и не бальна…

Что происходит? Что случилось?
Совсем ли солнце закатилось?
И ты мне что-нибудь должна?
Куда монета закатилась?
А, за подкладку, вот она!
Зима как белая могила.

Зима как старая стена
Обледенелая уныла.
Придёт когда-нибудь весна.
Форель чтоб лёд хвостом разбила…

* * *

«Прекрасный торт!»
«Какой шикарный кус!»
Так восклицал француз
И я с ним был d'accord…

«Шампанское! Какой старинный «Дом»!
И книга, просто невозможный том!
И гренка, и колбаска Пиреней…»
Но их владелец — прохиндей…

Красивый город сверху Сент-Шиньян
Манон Леско, сидящая в диване
И дым от трубки русской дяди Вани
«Я нынче славным бесом обуян»

И ресторан закрытый «Апельсин»
Висящий над скамьёй, над гимназистом.
Быть хорошо загадочным туристом
Быть в Ялте молодым и без морщин…

Голоса над полем брани

— Жестяные пуговицы
Жёсткое сукно
Я в шинельке узкой
Мне-то всё равно

— Пулемёты режут по живому
А мне что, безумному такому…

— Чёрные пробоины
Запеклася кровь
Или мы не воины
Нам никто не вновь

— Тёплая Валгалла, мягкая свинина
К Одину поближе посадим сукин сына
Вили, Ви и Один
Все мы где-то ходим

— Здравствуйте полковник!
— Здратуте стрелок!
На плечах два ворона
Снизу волчий клок

Прыщавые Валькирии
Вагнеровы дочки
Собирают с поля
Уши, да комочки…

— А как быть нам с газами
С жертвами иприта?
Коль глаза завязаны…
Только ты не ври-то…

* * *

Год кончается
Я весь его проболел
Год мне не улыбается
Он был чёрен, не был бел…

Я ходил в потёртом бушлате
И потёртой шапке отца
Дома я не находился в халате
Писал статьи на протяжении одного часа…

Улыбался опухшими щеками,
Прибавилось морщин и вен
По восемь литров вливали катетерами
Я теперь крайне худ и согбен…

Я напоминаю дореволюционного профессора философии
Я напоминаю изобретателя оружия массового уничтожения
На самом деле я живу на грани дистрофии
И похож на цаплю в момент хождения…

* * *

Завихрение воздуха — ме-тель
Мелкою крупою бросается в лица
К «метели» в рифму просится «постель»
Куда можно, в белую, опуститься…

Ветка о ветку звучат костяно
Предвижу, что и в крупу, и в слякоть
Превращусь в землеобразное говно
Обо мне никто не захочет плакать…

Дети не умеют, девкам зачем?
Разве что мои бесприютные парни
Которыми командовал я затем,
Что хотелось жить легендарней…

Ваш командир, припадая на ногу
Идёт в темноте в ледяном лесу
Как волк, себе ищущий берлогу
(Знаю, что медведь, знаю, что барсук…)

Всё равно, как волк, припадая на ногу…
Страшный, а вот огоньки могил.
И стоят там добрые, любезные богу
Говорят приветливо «где же ты ходил?»

«Мы тебя заждались» — одеяла протягивают
Становится тепло и почти светло.
И хотя ещё руки мои подрагивают,
Я понимаю: «Они с ЭнЭлО…»

* * *

Мне пацаны купили
Монгольские носки.
Монголия! Монголия!
Где глины, да пески…

На Новый год купили
Мне лошадиный цвет
Торжественно вручили
В носках гуляет Дед!

Монгольские лошадки!
Бежим в Улан-Батор,
Там овцы все в порядке,
Красивы до сих пор…

Там птицы горбоносы
Верблюды и орлы
Там всадники раскосы
И невозможно злы…

Монголия-подруга,
Где ярко-жёлт халат
К ночи пришитый туго
Там чёрный ламаат

В холмах вздыхает Унгерн
Свист сабли налегке
И к Цеденбалу-другу
Приник Батыр Сухэ…

* * *

Мрачный бледный таракан
Этот парень Эрдоган
Как прокуренный рабочий
Бледно-выцветший грузин
Турок дня, и турок ночи
Всех османов господин
И сельджуков, и сельджуков
Внучек, деток, дальних внуков…

Содержателей отелей
Ресторанов и постелей
«Всё инклюзив!» для гостей
Жирный турок-прохиндей
С хитрой сдавленной улыбкой
Вот стоит хозяин-плут
Русские к нему бегут…

Но лишь стоит Эрдогану,
Словно старому султану,
Возвестить джихад святой
То зарежут вас с семьёй
Русский глупенький турист,
Лишь ножей услышишь свист!

* * *

Обыватель труслив и насмешлив,
Издевается. Но вблизи
Тихо прячет вербальные клешни,
Только пальцем ему пригрози…

Он становится добрым и кротким
Мягким, словно расплавленный воск
Даже ростом стал мелким, коротким,
А у женщин убавилось кос

Эй товарищ! Ты-ты-ты скотина
Выходи-ка, засранец, на бой
Ты же был в Интернете мужчиной
Этой ночью, такой голубой…

* * *

Всё также дают Оскаров,
Всё также гремят инфаркты
Смеются ночные пары
Поют с хрипотцой Синатры.

В ночных дорогих отелях
Целуясь на их постелях,
Ликуют миллионеры
В объятиях Тани/Веры.

Но утро встаёт подробное
Как будто там место лобное,
И родинки, и зрачки,
И пирсингов паучки
Видны с небывалой силой.
И светом их затопило…

И все мы уйдём в Помпеи,
И будут шуршать там змеи,
В пыли среди черепков.
Да будет итог таков…

* * *

Бандьера Росса раньше всем грозила
Кусала и рубила, страшно выла
А счас висит спокойною соплёй
Хоть сапогом святую землю рой…

Ничто не продолжается. Банкиры
Гуляют по Никитскому бульвару.
А сонные Ядвиги и Эльвиры
Не позовут солдата к самовару…

* * *

Ломающиеся температуры,
То ноль, то минус, то плюс
И в изморози фигуры
Где каждый второй индус

А первый идёт монголом
Японцев громят айну
Жил-был самурай весёлый,
Известный на всю страну

Если заболели

Носите скромные одежды,
Не пейте глупый алкоголь,
И не живите так как прежде,
Любите смерть, любите боль!

У вас нет к прошлому возврата,
Но есть воспоминаний шёлк,
Хороший вечер у Сократа,
Какой конклав гостей пришёл!

* * *

Ко мне пришёл Амарсана,
Потом позвал ко мне сына
Одиннадцатилетний сын
Весь, как былиночка один

Привёз отцу большой планшет
На Кубе что продуктов нет
Амарсана прилежно снял
И нам возмож. увидеть дал

Парни в жёлтых ботинках

Парни в жёлтых ботинках
Целеустремлённые и быстро идущие
Агрессивно шагающие вглубь,
Пронеслись!

Через полсотни лет они будут тихоходами
Помятыми и изуродованными жизнью
Мутные глаза. Никаких новостей. Хромают.

О Господи! Зачем ты поиздевался над парнями
В жёлтых ботинках?
Ну зачем? А, зачем?

* * *

У меня был отец,
Он уволился капитаном
Он меня разочаровал как-то
Сообщив, что никогда не любил Армию,
прослужив 30 лет, между прочим…

Как это можно армию не любить,
Вениамин Иваныч?

Просто нет твёрдых согласных
У меня есть твёрдые согласные. Я — Эдуард
ДРД

* * *

Из ушедших из церкви в платочках,
Я бы выделил маму и дочку…

Предрассудки. Иконы… Христос
Добрый друг, ты до них не дорос
До простых этих грубых икон
До апостолов, грузных как слон…

До простых человек, рыбаков
Прибежавших к Христу босяков
Сквозь ухмылку твою и мою
Этих рыб вижу я чешую
Был один среди них интелло…
Как с Иудой Христу повезло…

Из ушедших из церкви в платочках,
Я бы выделил маму и дочку…

* * *

Спроси, когда бывают волки?
Когда креститься не дай Бог?
После полива и прополки
Волшебный вырастет грибок…

Сельскохозяйственным работам
Нам предаваться ни к чему
Молиться бы солдатским ботам
Да пулемёту одному…

Придти к ножам, к штыку и к ножнам
Вертеть на пальце бы наган
А не давиться бы пирожным
Попавши девушки в капкан.

* * *

Вчера львы едят зебру
Трое. Зебра лежит на спине
Ноги торчат как в модных чулках у зебры
и подрагивают. А брюхо съели. И доедают.
Своего рода изнасилование в крайнем виде.

Жрут от брюха. Видимо, потому что самое мягкое
Потом прилетают стервятники, доедают зебру
Последними прибывают муравьи.

* * *

При рождении душа-точка разворачивается в человека
Расширяется в него (как Вселенная после Большого взрыва)
А при смерти душа сжимается в точку.
Чувствования от точки отключены, сознание
она тоже теряет, вместе с воспоминаниями.
У точки нет глаз, но она не слепа,
Что ей положено «видеть» — видит.
Тело остаётся как куколка гусеницы,
Временная оболочка, и собственно что с ним
будет да и чёрт с ним. Мирозданию не до
тела.

* * *

Исчезли блюдца снега у стволов.
Чернеет споро у двора пространство,
Весна вступает, словно Суворов,
Порой впадая в буйство или в пьянство

И голубых мундиров злой налёт
На Альпы и на молодую Вену
«Орлы!, кричит Суворов, Все вперёд!»
И шпагой указует им на стену…

* * *

Они получают свои приговоры,
Убийцы, мошенники, воры
И наркоманы, их шприцы в горсти
В вену вонзают, прости!

Они возвращаются в камеры к ночи
Один был механик, другой был рабочий,
Тот кто пожизненное заслужил
Как бы, считай, свою смерть получил…

Только оттянуто хмурую. В чаще
Словно бы льва в Беловежской пуще
Словно бы волка найдёт двухметрового
Страшного, чёрного, твёрдого, нового

Они получают свои приговоры
Судьи корявы, у судей проборы
Перхоть, потёртые рукава
Наша юстиция вечно права…

Были чернила, а стали — компьютеры
В мрачной судейской засохли их бутеры
С сыром. И с брынзой, или с колбасой.
Жёсткой — салями, и мягкой — простой

Rollton(а) жгучий искусственный суп
Падает в Rollton свалявшийся губ
Жутко воняет согбенный судья
Многих лишивший уже бытия…

* * *

Я похож на обезьяну
Руки-ноги из рубашки,
Нету Анны и Наташки,
Я похож на обезьяну…

Старый-старый и худой
Безобразный и костлявый
С обожжённой головой
Хорошо, что не двуглавый…

С головою обожжённой
Даже радиационной
Хиросимы словно внук
Измождённый как паук.

В саммит зимнего сезона
Где ж оно, то время оно,
На котором я пожух
Рот мой сух и стал я глух

И израильский Нидал
Меня дважды облучал
Я едва произношу
Хорошо ещё дышу

Я похож на обезьяну
Руки-ноги из рубашки,
Нету Анны и Наташки
И чешу я мою рану…

Мы

Фифи едет на поезде из Хельсинки в Питер
Фифи читает, Фифи пьёт вино…
У неё на голове причёска — еврейская плетёная хала
Фифи — умная.
Только она поверхностная, любит романы о любви.
И она женщина.
Когда мы только познакомились (десять лет тому)
Она была страстной и стремительной девушкой
Сейчас она успокоилась
И не ходит, а величественно шествует
С халой на голове…
Это Фифи
А я командир и учёный…
Я человек жестокий и жёсткий.
Я болен смертельной болезнью
Я проектирую вдаль только на два месяца
Сижу, словно на мне мундир с эполетами.
Хожу, словно у меня маузер и сабля
Висят с меня
И мне больно жевать, я подрагиваю лицом
Был-был молодым, и вот сплыл. Вот нате…
Такова наша пара, можно сказать это мы…
У нас нет никаких планов
Никаких планов
Никаких планов…

* * *

Нога на ногу сижу
И на рощицу гляжу
Сколько мне осталось лет?
Как в загашнике конфет.
Сколько мне осталось дней?
Как в загашнике камней…

Посижу, да и уйду
Стул останется плетёный
Будет он стоять в саду
Как Ассанж приговорённый

Диалог

— Как орудия бухают там, на меже…
Вот они наступают как черти!
— Ты и так у неё проживаешь уже,
Ты не должен бояться смерти

— Говорил я тебе, не ходи в этот взвод
Ну чего теперь, мы пропали!
Видишь, танки валяются вдоль и в разброд
Все разорванные на детали…

Счас как башня его, отлетит голова
Твою башню снесёт моментально!
— Да погибну и я, но Россия права
Так погибну же я вертикально!

* * *

Эдуард умирает, а может быть нет,
Он уже превратился в озябший скелет,
Полу-слышит, но всё же живёт как живой,
Эдуард Веньяминыч, родной!

Что же братие, лепо ли, бяше ли
Отлепились от пристани все корабли
Кирпичами начищены ручки кают
И матросы все в белом сидят и поют.

И сидят, и сидят, и сидят, и сидят
Как неясные гроздья белёсых котят
В бескозырках, в своих бескозырках
Словно зэки в печальных Бутырках…

Суслик

Воняю скунсом и травой,
Какой животный я большой,
Стою я, суслик, над страной
Бубонной заражён чумой

Светает, мёрзнем и не спим.
Над Казахстан-страной стоим.
Проедет половец. Табун
прогонит увлечённый гунн.
Пройдёт казашка за водой
И вошь вцепилась под губой…

* * *

Вот ребёнок, сильный, рыжий
Помогает птичкам выжить
Вот вам пыльное Баку,
Что подобно кишлаку…

Сало нравится синицам
Рыжий мальчик нужен птицам
И сквозь пыльный ваш Баку
Жизнь прекрасна старику

Ну а мне кизяк, кишлак
Не предвидится никак

Я б имел свою гостиную
А в окне бы Темзу длинную
И с большой газетой Times
Засыпал бы очень nice

* * *

В Улусе у Джучи,
В Московии ковровой
Секиры точат палачи
Там на заре багровой

Жуёт овёс могучий бык
Халаты множат дыры
Аллах велик? Аллах велик!
Да здравствуют кефиры!

Кумысы то-есть, за щекой
Табак дрянной и горький
А ягодицы у такой
Заслуживают порки

Как юная воняет плоть
Качается монисто
Аллах — господь? Ну да, господь!
Улус Джучи. Холмисто…

* * *

Целое лето я буду живой.
Как же прекрасно! Счастливчик какой!
Целое лето! Поедем в Париж.
Ты будешь девкой, а я стану рыж

Предполагаю купить там парик:
А закупив, я издам звонкий крик
Я закупил, закупил, закупил!
Мне же Всевышний на лето продлил

Срок пребывания мой на земле,
Радуйся, Эдик! И будь фиоле…
-товым, готовым, с лицом как медаль
Жизнь пусть сияет как горный хрусталь

Рак позабыт. Улыбаются щёки
Мы молодые и не одиноки
Сколько седьмой? Семь десятков седьмой!
Будешь, раз надо, счастливчик такой…

Сад Люксембург, англичанки, ирландки
Можно пограбить соседние банки
Рак отпустил, так возьмём же быков
За позолоченных пары рогов…

* * *

Родина ситца или арбуза
И низкорослая кукуруза
Тихий овёс у воды
И от русалок следы…

Мощью хвостов и бёдер
Брюх — столитровых вёдер
Насти и Навки плыли
Умерли вне земли

Пухлые богатырши
Я вам слагаю вирши,
В складках донбасской земли
Уголь горит вдали…

В жаркой кастрюле раки,
Плавают как собаки.
Но решено, решено
Судеб веретено…

* * *

Кавказ. Жара, шашлык, ботинки
И небеса седы как льдинки.
И легендарный паровоз,
Да, он царя сюда привёз

Орлы летают над Кавказом.
Обозревают зорким глазом
Людей, дома, домашних кур
Детей, уверенно армянских
Как провансальский трубадур
Да нет, диктатор-самодур

На взор орла, как на шампур
Одели листья, перья кур…
Но вот летит случайный зомби
А вдруг Аллах его послал
Поэтому орёл сбивал
Орёл точнее нападал
На дрон, который Оберкромби

* * *

Погоды были разные,
И чистые, и грязные
В последние сто лет.
Дул ветер, тучи чёрные
Все жирные, проворные,
Но в небесах — просвет…

Погоды были горькие
Усыпанные двойками
Страдали дневники
И белый свет повешенный
Как будто конник спешенный,
Качался вдоль реки…

Занудная и плоская,
Висела география
Печальной картой вкось
И странно мальчуковая
Здесь вырастала мафия
Поскольку так пришлось

* * *

Дерево зализало прошлогодние раны,
И цветёт, и цветёт, и цветёт
Бывает правят тираны
Но каждый тиран уйдёт!

Бывает придут морозы
И ну нас трясти, ну трясти!
Но к августу жаркие розы
Земля продолжает нести

Мне нравятся имена: Чойболсан, Дон Кихот,
И с ними хожу, балдея
Мой прадед разведывал, ездил в поход
В страну под названьем Корея…

* * *

Старичком себе бы на уме
Умереть бы где-нибудь в тюрьме,
Средь тряпья и ветоши тюрьмы
Ведь погибли лучшие умы…

* * *

Вы все меж страницами книг,
Сушёные как насекомые
Немой поколений крик,
Несчастные и влекомые,

потоком-дробовиком.
Невидимый времени ужас.
И каждый потоком влеком
Расслабясь или натужась…

Они вылетают в тот мир,
Промчась в недрах времени пылком
А там — тишина командир
И фоном всему — ухмылка…

В оркестре

Какая партия виолончели!
А так, глаза бы не глядели!
И дирижёр стоит как прут,
Оборванный, трясётся тут.

И палкою дрожит из дроби
Недаром же у речки Оби
Оби́?!
Ногою подсоби
Чтоб оттолкнуть бы брег от лодки
Рабочий, чующий красотки
Прекрасный запах в волосах
За нею следует в усах…

А дирижёр, схватив виолончель
Выходит с мастером потоков звуков чистых
И каждая жена, как та качель
Взлетела, и открылась, и сочится!

* * *

Эти люди отличаются от нас тем,
Что на счетах в банках у них множество нулей,
Они не катают ваты, не распускают соплей.

Но авторучками с золотым пером, по старинке,
Выписывают чеки, получают наличными,
перетянутые, их на резинке

Деньги скверно пахнут, на самом деле, сынок!
Это тебе скажет любая оператор обмена валюты.
Человечьим жиром, потом меж ног,
На самом деле дерьмом они одеты и обуты…

Эти двуногие на самом деле ничем не отличаются от нас
Ничем не отличаются от меня и вас
Они вначале посещали первый, второй класс
А вот достигнув пятого они изменились
У них надо лбами рожки пробились

Отвердевая и превращаясь в рога…
Они утолщают их счета и бумажники
Они растут как в августе на полях стога
Ты понимаешь, о чём я говорю, это дело особой важности

* * *

Всевозможные тимпаны…
И литавры, и литавры!
И круглы как чемоданы
Барабаны, словно мавры

Убежавшие на воздух,
Убежавши во дворы
Бьют здесь негры о ладони
С бахромами мишуры…

Год был семьдесят седьмой
Я был сильный и большой
И как броский гамадрил
По Нью Йорку проходил…

Вот он и Дакотов дом,
Как привязаны при нём
К входу в Централ-Парк прилипли
С барабанами филипы…

Весь отель наш «Дипломат»
Был к Дакоте он прижат
И у Централ-парка сидя
Негры, мухи не обидя,
Мы шумели там толпой
Как всё в прошлом, Боже мой!

* * *

Тараканы хороши.
Трескай, милый, от души
Жирное, знакомое,
Наше насекомое

Если ешь корову,
Чтобы быть здоровым,
Если ешь свинью ты с хрустом,
То давай, питайся «пруссом»…

* * *

Больше не стану путешествовать по Европе
Африка, Монголия — вот мои страны
Где туши слоновьи стоят поутру в гелиотропе
На обрыве, где их ожидают капканы…

* * *

Вихри, штормы и землетрясенья
Молнии меж небом и водой
Бог послал на мирные селенья
Радиаций нам незримый слой

Слушаем стихии, размышляем
Атомную станцию сверлим
О хорошем прошлом мы мечтаем
В будущее с ужасом глядим

Корабелы, виноделы, братья
Пахнущие морем и землёй
Мы себе свои же шлём проклятья
Кто нас звал? И где же он такой?

* * *

В квартире холодно, да даже и темно.
Мсье вчера вернулся из Парижа,
Глядит он с раздражением в окно
На купола Москвы, исходно рыжей…

Он рыбу любит, только рыбы нет.
И мяса нет ему, и молока.
Стоит. И раком съеденный скелет
У этого мсье, у мужика…

Чего ему осталось? На тот свет
Ждёт переход и быстрый, и спокойный
Лишённый мяса, чист его скелет
И сам мсье мужик благопристойный

С Парижем попрощался, а Москва
Повисла своей тягостной загадкой
А впрочем, терпит он её едва
Скорей не любит нелюбовью сладкой…

* * *

Сидишь, произнося «Ну да!»
Какая странная причуда,
Какая грустная беда!
То что явился ниоткуда
И вот, придётся в никуда.
Сидишь, бормочешь «Да, ну да!»

* * *

Вдыхая запах керосина
Сидит в Paris тогда крысином
Печальный юный человек
А ты чего такой печальный,
Rue des Ecouffes, еврейский спальный
Вблизи одной из еврорек

Вдруг выстрелы, и террористы,
По гэдээровски плечисты,
С братьями знойных Палестин,
Штурмуют «Гольденберг» ничтожный,
И не кошерный, но безбожный
Ах, ах, мой милый Августин…

Потом внизу шёл Миттеран
И было видно, что он лысый
Его министры разных стран
Сопровождали словно крысы…

Толпа кричала «assasin!»
Но после смерти ясно стало
Что Франсуа такой один
Тогда и с Францией совпало…

* * *

Какого цвета смерть, какого?
Ну белого… А что ещё?
Как Сталина, вчера живого
Внезапно оболгал Хрущёв
И кукуруза прорастала

И кукурузный жёлтый хлеб
Его вся очередь желала
Из тёть Марусь и тётей Беб

Коррида

I

Вбегает бык как монумент
Стоит, значительный и грозный
Арена стихла на момент,
Что станет делать бык нервозный?

Бежать к какому из ребят
Что все плащами потрясают
Но при атаке, со всех пят
В проёмы в брёвнах ускользают
Бандерильеро, как танцор
В быка втыкает два шампура
И выезжает пикадор
Скорей комичная фигура

«Упал! Упал!» кричит народ
Действительно, упала лошадь
И бык как чёрный Дон Кихот
Рогами эту лошадь крошит

Затем вдруг раз! Тореадор
Поддет быком, висит на роге
И я смотрю на них в упор
Мой взгляд неколебимо строгий

Бегут, уносят, бык — герой
Дрожит окровавленной тушей
Предчувствует он жребий свой
Табу он древнее нарушил…

Вбежал тореадор второй.
И шпагу между рог вонзили
Потом онагры, всей семьёй
Быка с арены волочили…

II

Меня удивили быки с тореадорами
И те, и другие выглядели кровавыми помидорами
У быков полированной кровью сочилась спина
В тореадоров структура была введена

бычьего рога. И рвал он артерии
Выглядели они как подручные маршала Берии
В снах либерала пошиба низкого
Вспомнил, глядя на них Уншлихта и Урицкого

Гудела арена. Мадрид ликовал…
И пиво мы звонкое пили
А бык уже умер. Торреро стонал
И девки нас всяких любили…

III

Напоминая нам про Минотавра,
Бык вышел на арену своенравно
И наконец заметил тыщу глаз,
Остановился, и считает нас…

Вот подтянулась чёрная мошонка
И вздрогнул его палевый живот.
То что сейчас вослед произойдёт
Не может вам предвидеть тот мальчонка
Который как тореадор идёт.

В плащишке куцем, и с клинком фольговым
Как оперный красавец-балерун,
Он изгибает тело тонких струн.
Высоким, стройным, новым…

И вдруг рога! И он висит с рогов!
Ну я же вам назвал миф крови и позора
Ещё нет у мальчишки и усов!
Подбрасывает! Джезус! О Христос!
И потекли ручьи кровавых слёз
По жёлтым по чулкам тореадора!

Пустыня Гоби

Я знаю я чего хочу,
В пустыню Гоби полечу
Пустыня Гоби!

Улан-Удэ, Улан-Батор,
Ургой он звался до сих пор
Внизу — пустыня Гоби!

К пустыне красной подойти,
Песок рукою загрести
Ну вот, попалась мне в пути,
Пустыня Гоби!

А то я вздумал умирать
И без того чтоб повидать
Пустыню Гоби!

Она пришла любя ко мне
И мои ноги лижет мне,
Пустыня Гоби!

Здесь есть бубонная чума
И юрты — серые дома
Амёбы и микробы
И семизначные в уме
Кроме бактерий лезут мне
Пески в своей стыдобе
Пустыня Гоби!

Портрет Фифи

Тонкая, прямая, крепкая
Длинноногая, узкие лодыжки
Ступни сунуты в массивные белые кроссовки
На высочайшей платформе.

Быстро идущая.
С черноволосой халой на голове
Помада рта
Как узкоплечий цветок на крепком стебле…

Под атмосферой

Под атмосферой ходим в пиджаках
В хлопкобумажных заливных носках
Шпана и сэры,
Под атмосферой!

И туфли новые асфальт скребут,
И разбегаясь прочь клопы ползут
И пауки и мошка
А тот, кто не успел, тот околел
Иль заболел немножко…

Под атмосферой словно батискаф
Вот кран порхает
Сидит за рычагами прол, как граф
И управляет…

Какая жизнь пленительная чушь!
И человечьих проходя меж туш
В карету
Я, Господи, считаю этажи
Хоть что-нибудь, пожалуйста, скажи!
К тому же, где ты?

* * *

Многоэтажные суда…
Титаники все ростом.
Куда же следуют, куда
Норд-Остом?

Селёдкой смердят моряки
Одеколоном — капитаны
Есть в бурном море островки
Попавшие в капканы

Там ветер раздувает соль.
И все горбаты
Едят на палубе фасоль
С свининою пираты

Дрожат канаты якорей
Теченье шлюп сдувает.
Такое тоже меж людей
Бывало, и бывает…

* * *

Липы шарахаются за окном
Я с ними пять лет знаком
Мне надоела пленительность лип,
Их красота и всхлип

Мне хорошо бы, чтоб их заслон
Был за окном сметён,
Старый космический аппарат,
Иль с огнемётом простой солдат

Их уничтожил бы вдруг и враз
Завтра открыл бы я глаз.
А вместо лип там ревут как львы,
Монстры из головы…

* * *

Тихий ночной black-out
Ночь. Нападенье. Один.
Ветер гардин не швыряет
Нету прекрасных гардин…

Тучи! Зловещие тучи!
Что ж генератор замолк
Будет ли всем нам лучше
Если к нам выйдет волк?

И от него цепенея,
Мы наблюдаем в ночи
Так ли погибла Помпея?
Враз, от вулкана свечи…

* * *

Француженки бесновались
Приехал к ним бес Новалис
И с целой волос копной
Приехал к ним бес Махно…

* * *

Пришли философские мысли
Владеют моей головой…
Как тучи внезапно повисли
Внезапно над жизни рекой…

Был рак у меня обнаружен
Стоял ноздреватый октябрь
И девки шагали по лужам
Асфальт каблуками корябрь

Назавтра земля побелела
А я на четвёртом лежал
Вокруг олимпийского тела
Снег шёл и во многом дрожал.

Катетеры, иглы, коляски
Сквозь окна, коверкая глаз
Я карпом стремился сквозь ряски
«Пожил и заведомо слазь!»

Какой этот год был ужасный
Опять наступила зима
Грядёт господин Семичастный
А с ним мы посходим с ума.

* * *

I

Сухэ-Батор как пламенный мотор
Извилин мозга жаром пламенея
Лежит в степи, как непотребный сор,
И суслик, от него немея

Вдруг превращается в сурка
Дрожит поднятая рука
В сухом пространстве суховея…

II

Сгущёнка полная луны
Озёр расставленные блюдца.
О, кем вы были, пацаны
До этих войн и революций…

В худой и злой ночной степи
В порывах ветра молодого
Сухэ-Батор погибший спит
Ища чего-нибудь другого…

III

В тоске полыни. Уши голые
В Монголии…
В свистящей юрте на ветру
Как человек себя сотру
В горячем замке рыцарь сморщенный
Ах лучше бы там в этой Польше бы…

* * *

Никто уже не читает ни Беккета, ни Кафку, ни Пруста.
Особенно не читают Беккета. Никто ведь не читает
Беккета, даже не знают его имени.

О Прусте слышали, но по сути, от него хочется спать…
И где достать пьесы Ионеско?

Конечно, если заказать. Но кто же станет заказывать пьесы Ионеско?

Невидимая революция сознания произошла, но мы её не заметили…

Беккета, Кафку, Ионеско сменили другие короли…
Пришли иные поколения с более лёгкими вкусами…

* * *

I

Третье облучение
Чувствую — Чернобыль.
Нет, не кровотечение,
Радиоедкая пыль,
Третье облучение
Рот — как перцовый слой
Смерти идёт обучение
Жизни дают отбой…

II

Ну будут они без меня жить,
Стареть и ругаться, хамить
Я ангелом светлым, из хрусталя
Выглядывать буду «Ну как там Земля?»

Прозрачным, ухоженным светлым лучом
Пройдусь по их норам с мечом…

Ну самки? И что, но ведь самочий крик
Тебя не встревожит, старик
Небесные сферы, защитный покой
В кого же я чуждый такой?

* * *

Нету негра на старом балконе
Жан-Эдерн навсегда опочил,
Убежала малышка-пони
Улетел в небеса крокодил…

Из закрытого поколения
Я остался один как струна
И небесного поселения
Удивительна белизна

Авионом мы души пронзаем,
Если в вату слепых облаков
Как киты-кашалоты ныряем
За изделиями богов

Нету негра на старом балконе,
Пляс де Вож, суета, антишар
Убежала ты пони в попоне
Только я догонять тебя стар

Наташа

Она не знает, что я вскоре вышел из тюрьмы
Она не знает, что я родил двух детей.
Все подвиги нацболов в последующие годы
Она не увидела, поскольку была мертва.

История моей жизни представляется ей
Скорее несчастной.

Ведь она оставила наш мир,
Когда прокурор запросил мне 14 лет строгого,
В ночь со 2-го на 3-е февраля 2003 года…

И я не должен был утверждать там на
Rue de Turenne в беседах с нею
Что самая лёгкая смерть — смерть от овердозы героина…

* * *

Ты можешь уйти на тот свет, и красивым.
Не обязательно уходить сизым и сивым
Поэтому не приглядывайся к своим изображениям в зеркалах,
Это жена Пушкина была, говорили красива, такая что «Ах!»
Потом была, правда, старуха.
И ухо зацеплялось на портретах за ухо…

Плюнь, и каким умрёшь, таким и умрёшь!
Я только не хочу, чтобы меня выставили в гробу для невёжд
Именно, именно, именно так.
Не хочу, чтобы на меня глазел каждый мудак
А я не смогу вдруг встать
И в морду дать…

* * *

Я презирал тех, кто никогда не работал на заводе
Я сорвал пыжиковую шапку с головы старого
еврея в день, когда меня комиссовали,
то-есть признали негодным к службе в армии

Я был мускулистое чудовище, молодой пролетарий
С окраины, я-таки был…
Куда там герою «Брат Два», куда там…
Ему далеко до меня…
Да я был крайне правый…
Как осколок стекла без оправы…

* * *

Трава растёт монотонно
У неё нет вспышек гнева,
Так же монотонно жуют коровы
В Монголии нет сенокоса

Они выгоняют свои стада в холмы
И стада пасутся, послушные им

Монголы монотонно на мотоциклах
Сопровождают свои стада
Поблёскивая хромированными деталями
И опираясь ногами о землю

как во времена Чингиз-хана
Привязывают свои мотоциклы
Планета никуда не торопится,
Торопятся лишь европейцы…

* * *

И вот гудки над Хадсон-Ривер
Идёт могучий пароход
Везёт пахучие мешки вам,
И кашляет, и вверх плюёт…

И углекислоту и соли
Идёт и от воды дрожит
Бы мог кататься в чистом поле
Но здесь спешит как Вечный Жид

Снуют весёлые матросы
И боцман проклинает мать
все подчинённые курносы
И не хотят заболевать

Как бы щегол на вечной крыше
Свисток в зубах его горит
Он, как Христос чудесный дышит,
Хотя спелёнутый лежит

О, боцман, о больная клетка
Когда-то, в прежние года
Была и у него соседка
Шалунья девочка тогда…

* * *

И худенький я как подросток,
И вешу немного кило
И даже уменьшился ростом
Но жив, в этом мне повезло…

Ещё поживу сколько можно
Ещё похожу, пожую
На девок взирая безбожно.
Работу свершая свою

* * *

В окраске месяца
— «хочу повеситься»
А в форме облака
— большое яблоко
висит и светится…

Когда с буддизмом мы
Связались, милые
Реки Орхон шумы
Ночных огней дымы
Что и с Калигулой, то и с Атиллою…

И с чингизидами
С зелёной свастикой
С формальдегидою
С змеиной пластикой…

* * *

Шаман рычит
Рычит шаманка
Как бы мотор урчит
Фашистов танка.

И бледный свет луны
Струит обмылок.
Смотрите, пацаны,
Как космос пылок…

* * *

Нету Карпова, нет Ковалёва
Нет Ситенко, Ревенко нет
и Савенко, честное слово,
обкоптил уже белый свет.

Хватит жить! Хватит резать лука!
Да и устриц с шампанским нам,
Хватит! Это такая мука
Как слоны себя бьют по ушам…

* * *

Будем свежий воздух есть?
Или в ванну мне залезть?
Из волос пуская дым
Хорошо быть молодым…

Где лежит наш Жан-Эдерн
Мой полковник одноглазый
Подчиняюсь я приказу
Богу Одину зачем?

Paris, Paris, Paris-City
Где вы прошлые сидите
Natasha и Вельзевул
Вот он гривою махнул

И струи ночного газа
И печаль, и Жан-Эдерн
Ну и вот. Глотайте сразу
Чистоту небесных скверн

Из волос пуская дым
Хорошо быть молодым…

* * *

Он с интересом следил за своим умиранием.
Такой он был человек.
Влетел в Абхазию через 27 лет.
Надо же было кем-нибудь стать…

Кодорское ущелье

Под жарким солнцем ты лежишь
Своею рваной щелью
Своими реками шуршишь,
Кодорское ущелье

Стремится шина в пустоту
Зловредный сван крадётся,
Уконтропупили мечту
грузин мы где придётся

Смотрело НАТО на Восток,
И выстроило браво
Казарму, посмотри сынок!
Какая прелесть, право!

О двух прекрасных этажах
И там кровати были!
Грузины в четырёх стенах
Здесь словно в лодке плыли!

Но вышиб ей российский танк
Мозги однажды ночью
Коровы бродят кое-как
Ничейные воочью.

Во внутренностях у пустой
Казармы долголицей
«А ну корова-девка, стой!»
Корова стала птицей.

Душистых рек хитёр оскал
И зелени в три слоя,
Там над Кодором я стоял
Вчера ещё без боя

Зелёное епископское удостоверение в кармане джинсов

Я не нашёл сложенного вдвое
епископского удостоверения в кармане.
А мне нужно было от него избавиться
У меня из-за него могли возникнуть
крупные неприятности. Ведь я же не епископ.
Удостоверение, сложенное вдвое, было приготовлено
мною, чтобы положить его на дно пакета
с мусором
После получасового размышления я понял,
что удостоверение мне приснилось.
Потому я и не нашёл его сложенного вдвое
в кармане джинсов.

«Очень плохо отношусь к предисловиям»,
или Как мы работали с Лимоновым над этой книгой

«Очень плохо отношусь к предисловиям»,— написал мне Эдуард Лимонов в письме, отправленном за восемь дней до смерти, 9 марта 2020 года, года, когда я передал ему просьбу Сандалова, книгоиздателя, снабдить книгу «Старик путешествует» таковым.

Он терпеть не мог чужого вмешательства в бумажные кирпичики своей литературы. Предисловия, послесловия, комментарии — всё это раздражало Лимонова неимоверно. Разумеется, если речь шла о добавлениях, написанных посторонними. Сам же он оснащал собственные книги авторскими предуведомлениями нередко. Иногда ему хотелось объяснить свою книгу, иногда — было игрой. Замечательный пример — предисловие к сборнику «Американские каникулы», изданному в конце 90-х. «Седьмой год мы болеем эпидемией Лимонова…» — начинался этот апологетический текст о творчестве великолепного Э.Лимонова, скромно подписанный «Э.В.Савенко».

Это его стиль, его абсурдистское чувство смешного.

«Очень плохо отношусь к предисловиям…»

Схитрив, я пишу к его сборнику не предисловие, но послесловие. Это необходимо. Дело в том, что перед вами последняя книга стихов Эдуарда Лимонова. И обстоятельства её появления на свет важны. Для, как минимум, истории русской поэзии. Кроме меня, этих обстоятельств не знает никто.

Был я знаком с Лимоновым тридцать лет. С восемьдесят девятого, когда через пару часов после его первого прилёта из эмиграции увидел Эдуарда на вечере юлиансемёновской газеты и подошёл познакомиться. И до самых последних его дней в ледяном марте двадцатого года. Общаться тесно мы начали вскоре после октябрьских, в которых оба участвовали, событий девяносто третьего, в начале следующего года. Создавали хорошо всем известную партию, придумывали и делали великолепную газету «Лимонка». Эдуард был мне крайне интересен, возможно, интереснее всех, с кем сталкивала щедрая на встречи жизнь. Видимо, и ему со мной было не столь скучно, как с большинством окружающих. Получилось так, что я вошёл в ближний круг Лимонова, круг тех, с кем он общался вне каких-либо деловых отношений. В нулевых, после его тюрьмы, был период, когда мы виделись реже, сходясь несколько раз в год за бутылкой водки или парой бутылок вина. В 2010-м, во время одной из таких встреч (за столом ещё присутствовал наш общий друг писатель Тьерри Мариньяк), Лимонов предложил мне постоянно ассистировать ему в книжных делах. Так я стал его литературным секретарём. Последующие десять лет совместной работы были и школой, и счастьем. Возможность быть самым первым читателем Лимонова я полагал выдающейся привилегией. Он, посмеиваясь, называл нашу команду «артелью». В двух книгах мне довелось стать его соавтором.

«Зелёное удостоверение епископа, сложенное вдвое», последний стихотворный сборник Эдуарда Лимонова, был завершён автором осенью 2019 года. Двадцатого сентября утром я получил от Лимонова по email письмо:

Привет, Данила!

Неожиданно для себя сегодня закончил книгу стихотворений. Название длинное «Зелёное удостоверение епископа, сложенное вдвое». Считал, что книга не особого качества. Но стал читать сегодня — интересно и новые ноты. Теперь нам нужно искать издателя.

Я сразу ответил:

И Вам привет, Эдуард!

Здорово читать такое, прямо рад. Возьмусь за набор. Буду делать сам — это удовольствие. Про издателя думаю.

Лимонов в ответ:

Получилось, что я тебе намекнул, а ей-Богу и в мыслях не было. Просто вспомнил как ты меня спрашивал не единожды, мол что со стихами? Ну так вот что.

В следующем письме, написанном по совсем другому поводу, Эдуард вдруг счёл необходимым высказаться о сборнике, отданном мне в работу:

…тут много о смерти. Но я, как профессионал, подумал, что это может быть интересно другим читателям, ведь всем придётся пройти через это.

Вскоре я приступил к набору книги, старательно различая и разлепляя буковки обычно разборчивого, но теперь местами драматически ухудшившегося почерка Лимонова. Я старался и уже 8 октября 2019 года отослал Эдуарду готовый файл набора.

В сопроводительном письме я спрашивал:

…обратил внимание, что стихотворение «Всё также дают Оскаров…» повторяется два раза — на стр. 56 и на стр. 59. Есть лишь небольшое различие по знакам пунктуации. Это замысел или оплошность?

Лимонов:

Есть такое дело. Память стала дерьмо, и невнимателен стал. Надо подумать, что с ним делать, со стихотворением. Решу.

В итоге дублировавшееся стихотворение было заменено Лимоновым на великолепное «Носите скромные одежды…». Когда в сентябре 2020-го мы устраивали в ЦДЛ вечер памяти Эдуарда, я факсимильно воспроизвёл его внутри пригласительного билета — оно подходило по смыслу и звучало как бы обращением Лимонова к пришедшим на вечер в его честь.

А вычитка и правка текста продолжались. В очередном письме я допытывался:

…уподоблюсь редактору-психопату и спрошу: «хвощь» и «срачь» — зачем в этих словах мягкий знак на конце? Он не произносится же никак, а по обычному написанию там и вовсе не нужен.

Ещё в стихотворении «Время прозвенело девкой-загогулиной» есть слово «momento» — это специально через «о»? Выражение «помни о смерти» пишется «memento mori».

Лимонов:

Хвощь и срачь — это да, специально, чтобы подчеркнуть сочность хвоща и срочность срача. А вот с memento ты абсолютно прав, это моя ошибка. Исправь пожалуйста.

Я не унимался:

Сэр Эдвард, в тексте «О сборнике» слова «Чего-нибудь особенного сказать не могу. Честно видел мир вниз головой. Такой он и есть» — это привет обоюдно нами любимому Ходасевичу, да? (Подразумевал я строки Ходасевича «Счастлив, кто падает вниз головой: мир для него хоть на миг — а иной».)

Лимонов:

Да нет, это неосознанно…

О том, сколь внимательно подходил Лимонов к содержанию и композиции стихотворного сборника, свидетельствует и последняя, неожиданно внесённая им правка:

Данила, дорогой! Необходимо удалить стихотворение «ВЕРЕ». Оно — мутное по смыслу. И заменить стихотворение на следующее:

Я не знаю, мне нет духа,
Вертикального пространства
Чтобы в небеса забраться
Где и солнечно и сухо

Где летают авионы.
Где Господь проходит бодро.
Облаками его бёдра
Камуфляжно заслонёны…

Твой,
ЭЛ

Ну, что ещё? В одном из сугубо технических писем, отправленных во время подготовки сборника, я обронил такую фразу:

Проснулся, проверил почту и обнаружил Ваше письмо. Вот не сплю, как ни банально, стихи пишу. Псих, одним словом…

Ответ Лимонова примечателен тем, что в нём он сообщает детали своей поэтической кухни:

Не особо и псих.

Я порой просыпаюсь, записываю что-нибудь с пол-часа, потом ложусь.

На мой взгляд вполне нормальное явление. Приходят строки напрямую, минуя дневные фильтры.

* * *

Тем временем сборник стихотворений «Зелёное удостоверение епископа, сложенное вдвое» был готов.

В нём — Лимонов-поэт в отличной боевой форме. Чудачествующий, чувственный, дерзкий, не стесняющийся писать «плохо», старательно избегающий лишних красивостей. И в то же время воспаряющий к замечательной красоте слога и пронзительной ясности ощущения.

Лучшие стихотворения «Епископа…» — о себе, об ушедших друзьях. Об умирании. Перед лицом смертельной болезни Эдуард Лимонов стоит так же отважно, как перед всеми прошлыми жизненными вызовами. Только сейчас нет ни малейшего шанса, «он уже превратился в озябший скелет». И хотя, заговаривая судьбе зубы, Эдуард оставляет лазейку «а может быть, нет?», итог схватки известен заранее, предрешён. Но и собственную гибель Лимонов превращает в искусство. В хронику, в текст. Ибо знает, что не существует бессмертия, кроме того, что даруют искусство и текст.

Недели, следом месяцы проходили. Издатели проявляли заинтересованность, но команды от Лимонова на переговоры и начало работы не поступало. Эдуард мучительно болел, я решил, что, может быть, он просто забыл о книге. После новогодних праздников я напомнил:

…что у нас с «Епископом»? Книга лежит готовая уже два месяца, надо издавать. Что скажете?

Ответ Лимонова был таков:

Данила, сэр. Я решил её не выпускать, слишком мрачная. А я ещё живой. Забудем о ней. Меня не станет, ты напечатаешь. Сейчас не хочу. Твой ЭЛ.

Вовсе не мрачная, нет.

Просто это его прощание с нами.

Вот, читатель, теперь мы её выпустили. Ты держишь в руках последнюю книгу стихов Эдуарда Лимонова.

«The rest is silence».

Дальнейшее — молчанье.

Даниил Духовской /Дубшин/,
март 2023 года